Cras amet, qui nunquam amavit

Стоя в ванной перед зеркалом, я совершенно потерял счёт тому, сколько раз окатил лицо проточной водой, дабы смыть с себя влажный след сна, повергшего меня в смятение больше всех, что были до него. Серебристая амальгама, потёртая по краям от количества тех, кого повидала за срок службы, отражала уставившегося в её гладь безумца с усеянными красными капиллярными прожилками белками глаз, посеревшими от холода щеками и расчёсанным, располосованным ногтями до самой брови виском. «Какого чёрта, – взывал я к своему рассудку, – что это вообще значило?! Совсем свихнулся на своём фенобарбитале? Или девочек давно не было?» Заминка. Оглушительная тишина в голова, фермата над паузой и форте фортиссимо, лучшая увертюра к мысли, делящей знание о себе на «до» и «после». Наш последний разговор с Камиллой, там, на вокзале в Бостоне, показался мне сомнительным ab ovo usque ad mala и перевернулся с ног на голову. Кто-то из нас хотел убедить собеседника в том, что правдой не являлось. Крепко зажмурившись, сквозь пляшущие фосфены я силился разглядеть проступающее во мраке озарение. Способна ли Камилла любить? Способен ли я любить? Что она чувствует к Генри на самом деле? Что я чувствую к Генри на самом деле? Вопрос, заслуживающий похвалы самого Сократа, в точку. Я тосковал о нём исподволь, не давая себе времени прочувствовать это и пережить в полной мере: образование моё, единственный билет в жизнь, которым я не раз пренебрегал, висело тогда на волоске, и я дал учёбе поглотить всего себя, чтобы не упустить последний шанс. Это помогло задушить чувство утраты в первые годы, но на длинной дистанции сработало против меня. Отношения с людьми не вязались, никто из пришедших в мою жизнь не был способен сжиться с тем, на чьём сердце выжженным полем чернел след пережитой катастрофы, и я сам не спешил тянуться им навстречу, одновременно и желая подпустить ближе того, кто способен на понимание, и не желая быть понятым вовсе. Поросшее быльём воспоминание вдруг проступило средь мглы в самых ярких красках: дом Фрэнсиса, свежесть раннего осеннего утра, туман над озером, и Генри, сидящий на веранде с переводом «Потерянного рая» на латынь. Первая его улыбка, обращенная ко мне, светлая, как проступивший средь белёсых облаков луч зари (так Джей Гэтсби улыбнулся Нику Каррауэю в день знакомства). «Знаешь, наши едва ли способны понять такие вещи». Но он видел меня насквозь, таким, какой я есть, яснее, чем кто бы то ни было в нашем кружке. Едва ли кому-то удастся обнажить моё нутро так, как это делал Генри – никому другому я и не простил бы подобной проницательности на свой счёт. Едва ли кто-то будет представлять для меня такую тайну, недосягаемую, очаровывающую, влекущую к постижению, какую представлял он. Тайну, которую на этом свете уже не разгадать – ни мне, ни кому-либо ещё. Совсем другой, незнакомый человек встретился со мной взглядом в зеркале, когда я разжал веки. Глаза его, провалившиеся, потемневшие, полнились невыплаканными болью и нежностью, готовыми перелиться за края. «Дело вовсе не в девочках. Я любил его с того самого дня, и люблю теперь». В дверь трижды постучали. Спешно сморгнув слёзы, я еще раз брызнул в лицо водой, пригладил волосы и пошёл на немой зов в чём был. Посетитель ведь не упадёт в обморок от отсутствия на мне брюк, верно? За дверью обнаружилась женщина, выдавшая вчера ключи от номера, она принесла полный стеклянный кофейник, яичницу и тост с джемом. Отдала мне поднос, пожелала хорошего дня и отправилась к следующему постояльцу, снова проявив чудеса такта – конечно, от её внимания не ускользнули мои глаза на мокром месте, но она и виду не подала, что заметила эту неприглядную для мужчины деталь. На еду я уставился с изрядной долей растерянности: засыпая с чувством лёгкого голода, сейчас я уже не замечал ни намёка на желание что-то съесть. Два ярких оранжевых пятна желтков пробуждали во мне не больше аппетита, чем игрушечные резиновые утки, как и остальная пища, мало-мальский отклик вызвал только аромат, коим обильно исходил кофейник. Так, выпив залпом чашку чёрного, как дёготь, кофе (неужели кто-то способен сварить его горше меня?) и слизав с квадратика тоста вишневый джем, чтоб перебить привкус, я засобирался в дорогу. Что же теперь, когда с глаз моих спали шоры, делавшие неочевидной ещё одну потерю в злоключении семилетней давности? Облегчение, словно взмахнул рукой с вправленным на место суставом после застарелой травмы. Но взмах этой руки разогнал дымку и открыл взору масштабы зияющей пустоты, не подлежащей никакому достойному заполнению. Как жить, глядя в неё, оставшийся срок? Смутный порыв, запульсировавший внутри сердцем-дублёром, толкнул меня вперёд – ну же, поторопись, из запутанного клубка чёрных ниток, волочащегося за тобой с самого Хэмпдена, вот-вот покажется кончик! И я поторопился. Оставив номер позади, я купил в автомате на первом этаже пару бутылок воды и сдал ключи. – Счастливого пути, – сказала на прощание всё та же бессменная сотрудница мотеля. Создавалось впечатление, что здесь, кроме неё, никого и не было. Я задержался на минуту. Женщина опиралась на длинную рукоять деревянной швабры, видимо, готовая к уборке номера после моего ухода – современный, эмансипированный Харон с шестом. Порывшись в кармане, я достал только что убранную туда сдачу, пятидесятицентовую монету, и без объяснений хлопнул её на ламинированную поверхность стойки. Слишком мало для чаевых. Но она и бровью не повела, стянула монету и, опустив подведённые ресницы вместо кивка, повторила на полтона ниже и нараспев: – Счастливого пути. Живописная картина горного хребта в обрамлении зарослей изжелта-зелёных осин, открывающаяся с парковки, заслуживала своего художника в этот спокойный миг утра. Увы, я мог запечатлеть его лишь в памяти, и, насмотревшись так, чтобы ни одной чёрточки не утратить, я сел в машину, единственную из оставшихся на просторном асфальтированном квадрате, и мысленно попрощался с Флагстаффом, заводя мотор. После пальцы мои потянуло к деревянному эфесу рычага переключения передач – я бережно, еле касаясь поверхности, огладил кончиками сине-белый кружок эмблемы и улыбнулся, словно смог коснуться так руки, что накрывала её семь лет назад. Не будь я таким запутавшимся в себе раньше, достань у меня воли влиять на происходящее, а не нестись по его бурному руслу щепкой, смог бы я претендовать на эту руку? История, однако, не знает сослагательного наклонения. Путь мой лежал дальше, и осиновые кроны, выцветающие на подступах к настоящей осени, вскоре остались позади. Утренняя прохлада обдавала мне лицо через опущенное стекло, пока я ехал по просторам Аризоны, но Нью-Мексико, следующий за ней штат, пресловутая «земля очарования», встретил меня полуденным зноем, с коим в ладах были только широко представленные по обочинам пыльные заросли лебеды. Спасением от него становились только оазисы городков и брошенные на выжженную саванну тени от крыш заправочных станций. На одной из таких, в Альбукерке, я купил ещё воды и взял с собой обед в придорожном Макдональдсе. Солнечный жар жёг чёрную и блестящую, как тающий битум, поверхность БМВ (держу пари, на капоте можно было жарить барбекю), и я устроился перекусить на скамейке в тени, вглядываясь в чистое, словно лист цветной бумаги, небо. Через месяц в нём будет невозможно протолкнуться – в начале октября Альбукерке ежегодно проводит крупномасштабный фестиваль воздушных шаров, а нынче, как назло, на голубой изнанке атмосферы не растянулось даже крохотного облачка. Но, несмотря на погодные издержки, мне следовало двигаться вперёд. Для спасения от духоты я смочил носовой платок остатками прежних запасов питья и беспрестанно обтирал им лицо, пока двигался на восток – так, миля за милей, я преодолел и северо-западную границу Техаса. Начало вечереть, когда я оказался в Амарилло, самопровозглашённой гелиевой столице мира. Ехать сразу в мотель не хотелось, пусть мне и не помешал бы хороший душ, и, сбавив скорость, я поехал наугад по улочкам в поисках чего-нибудь примечательного. Местная архитектура отнюдь не поражала воображение, как всякий безыскусный промышленный город, и я собирался разворачиваться обратно ни с чем. Заставил меня передумать знакомый металлический шум: у поворота проступили отдалённые очертания колеса обозрения и хитросплетений вагонеточных дорог. «Так и не прокатился в Санта-Монике, – подумал я не без тени детского озорства, – может, сделать это здесь?» Расстояние до парка Уандерленд я преодолел за несколько минут, и, признаться, если бы я узрел здесь традиционный для вечера пятницы аншлаг, то отказался от затеи. Мысль о толчее в очереди за билетами и неумолчных детских криках способна была задушить мой энтузиазм на корню, и я не без облегчения увидел, как и прошлой ночью, почти свободную парковку, а с самой территории не доносилось детского плача, лишь крики с самих аттракционов. Взмывающие вверх по дорогам вагонетки, падающие вниз, вращающиеся с невероятной скоростью – посетителям непросто было сдержать эмоции, и мне захотелось примкнуть к их числу. Припарковавшись, я взял в кассе несколько талончиков и позволил себе погрузиться в атмосферу красочного и ребячливого пренебрежения работой собственных вестибулярного аппарата и надпочечников. В следующие полчаса моей самой важной задачей было выжить на крутых поворотах, вытряхивающих из тела душу, накрепко держаться за ремни и не потерять сознание от перепада высот во всевозможных «циклонах», «мышеловках» и прочих сооружениях для выжимки кортизола с адреналином из гостей парка. Искусственно созданные проблемы отодвинули на второй план подлинные, и нельзя было не ощутить удовлетворение от того, как плечи перестают чувствовать их вес. Я визжал вместе с едущими впереди двойняшками, мальчиком и девочкой, светловолосыми, в белых майках, без зазрения совести. После, когда мы шли к лестнице и держались за поручни, они, маленькие ангелы, пропустили меня вперёд и одарили сочувственным взглядом исподлобья. Вот бы взглянуть хоть на одно фото маленьких Камиллы и Чарльза... Как я мечтал о таком веселье в Плано, где за право покачаться на обычных деревянных качелях подчас приходилось драться! Мне уже давно не десять, однако за рулём, на пути к гостинице, я всё ещё ощущал окрыление после встряски, лишь жалел, что не могу поделиться этим чувством. Мне подумалось вдруг, что аттракционы могли понравиться Банни: сущий ребёнок, он кричал бы вдвое громче меня, смеялся задорнее и прятал лицо в необъятном облаке сахарной ваты. Но я ничем не смог помочь ему тогда и стыжусь вспоминать, как заразительно он способен был улыбаться. Передышка Атланта закончилась, небосвод занял прежнее место. Денег осталось немного. Половина, запланированная на поездку в одну сторону, иссякала, так что мотель я выбрал самый захолустный, без завораживающих видов из окон и кондиционера. Маленькое фойе было куда оживлённее, чем в Флагстаффе, и свободных номеров оставалось не так много – кажется, мне повезло урвать последний одноместный. На его пороге я тут же бросил сумку и завернул в душ. Напор воды в нём был ни к чёрту, но я не возмущался: удалось, по крайней мере, смыть с себя липкий след десятичасового пути без томительного ожидания у общей душевой. После, остыв достаточно, я вытерся насухо, соорудил себе набедренную повязку из полотенца и улёгся в постель. Спать пока не хотелось, и, устроившись под густо-жёлтым светом бра с первой попавшейся книгой (с собой я взял не только те, что нужны были для моей магистерской работы, но и некоторые, что лежали на краю стола, без разбора). Мильтон? Ну естественно, из всех возможных. Я открыл страницу вслепую, словно гадая по ней о будущем, и заворчал вслух: – «...вновь с ваших густолиственных ветвей Побеги, неокрепшие покуда, Безжалостно я буду Срывать рукою грубою своей». Я втянул воздух, пока тот не заполнил собою лёгкие до распирающей боли, и медленно выдохнул через рот. Разумеется, «Ликид». – «Жестокость это, спору нет, но ей Несчастье наше служит извиненьем – Мёртв Люсидас. До срока мир лишился Того, кому нет равных меж людей». Достаточно! Книгу я захлопнул и, будь во мне меньше уважения к Мильтону, поэзии или издательскому труду, швырнул бы её в сумку, как баскетболист – мяч при трёхочковом броске. Небрежно брякнув томик на тумбу и щёлкнув выключателем бра, я сполз под одеяло с головой. Да, он мёртв. И даже не успел закончить свой «Потерянный рай» так, чтобы торжество структурного порядка не ограничивало отсутствие падежных окончаний в английском языке. Всё на свете отдал бы, чтобы вернуть его. Орфей исключительным талантом получил шанс вызволить свою Эвридику, но чем умилостивить Аида мне, чтобы он позволил попытаться? В носу характерно защипало. Расклеиться, как утром, я не хотел, а потому выудил из сумки пузырёк со снотворным и направился в ванную. Вода здесь была на порядок хуже, чем в Аризоне, и на вкус явственно отдавала железом, но свою бутылку я оставил в машине – пришлось запивать таблетку прямо из-под крана. Реальность точно не сулила приятного вечера: раньше я напивался и искал в такие периоды ни к чему не обязывающих знакомств с продолжением, однако в свете открывшейся мне правды такой ход казался изменой. К тому же, безосновательная надежда на спокойный, не выворачивающий мой мир наизнанку, сон ещё теплилась в груди, и взывал я не только к Аиду, но и к Морфею, чтобы хоть этой ночью, в качестве исключения, терзания отступили. Вернувшись в постель, я закрыл глаза и долго лежал без движения в ожидании своей участи, подобно ягнёнку на заклании. Своенравные боги истолковали мои мольбы по-своему. Лежащий под ногами снег, укрывающий каменное крошево обманчиво мягким одеялом. Подёрнувшийся льдом, замерший и притихший в ловушке холода ручей. Неправдоподобно большая, почти бутафорская луна свесилась с неба над ущельем и разлила до осязаемости густой свет на острия седых скал Маунт-Катаракта и мои обнажённые ступни – утяжелила попытку сдвинуться с места. Из немыслимой под таким ярким прожектором тени проявилась ещё одна фигура, вытянутая, как лихой росчерк пера, и встала в полный рост под лучи. Пришлось сощуриться, белоснежный хитон на ней отсвечивал, как полосы на жилетах служб спасения, и жёг глаза. Ошибка исключена. Я не видел, но сердцем чувствовал, кто стоит передо мной, и удивился лишь сущему пустяку – почему сияют хитон и бледная кожа, а отблеска от стёклышек очков не видно? Оказывается, Генри снял их... Вот он сделал несколько шагов ко мне, тоже босой, оставил за собой цепочку ровных следов, и я вобрал всей грудью до рези холодный воздух и его присутствие. Блестящая, вся в чём-то тёмном и глянцевом, рука потянулась в мою сторону. – Пойдём со мной, Ричард, – сказал он, и с его красиво очерченных уст не слетело ни облачка пара. – Ты же хочешь? Я медлил с ответом. Казалось, сделаю шаг – и никогда мне больше не вернуться назад, дверь, через которую я ступил в этот иллюзорный мир, закроется за мной насовсем. Земля под ногами мелко задрожала, или, быть может, то была моя собственная дрожь? – Ри-ичард, – потянув ударную гласную, позвал Генри вновь, и глаза его, растерявшие лазурь в ночном неверном свете, заглянули в мои так, словно он не только предлагал, но и нуждался в моём согласии, – expecto responsum tuum. Ни на том, ни на этом свете я не мог отказать ему, и для меня больше не загадка, почему именно. Даже если за мной закроется дверь – не всё ли равно? Самое важное – Генри, выжидающий моего ответа, его повёрнутая ладонью вверх рука, не таящая ножа, тянущаяся ко мне. Я заставил его ждать непростительно долго. – Paratus sum, – грудь с выдохом покинули потеплевший в ней воздух, сомнение и всё, что вязало меня с миром вещей и явлений. Я намеревался вступить в мир неизведанного, высокого, обещал себя его юдоли за самое ценное, что имел, потерял и в этот миг обретал вновь. Кожей я ощутил то, чем была покрыта рука Генри – то была кровь, густая и свежая. Пальцы его повели снизу по запястью, пачкая, щекотно тронули холм Венеры и, поддев, сплелись с моими. Consummatum est. Больше мы не перекинулись ни словом. Генри кивнул мне с улыбкой, преисполненной торжества, развернулся и повёл за собой по припорошенным ухабам. Краем глаза я заметил что-то, лежащее у спуска в ущелье, но заставил себя отбросить желание обернуться. Орфей потерял всё, когда допустил такую ошибку, и я ни за что не пойду по его стопам. Свет за нашими спинами померк. Моего провожатого ничуть не смущали ни острота выступов, ни отсутствие обуви, ни объявшие нас сумерки. Подобно горной лани, он проворно лавировал по извилистому ущелью, я же боялся не поспеть, ненароком выскользнуть из его руки и упустить, – самое страшное! – потерять его во мгле. Вдали, в низине, словно умело подсвеченный софитом на съёмочной площадке, засиял ярче снега вытянутый прямоугольник. Я не мог понять, что это такое, пока мы не подобрались к нему вплотную: слабо поблескивающая мраморная плита, увитая сетью серых прожилок, тщательно очищенная от последствия снегопада в горах или не тронутая им вовсе. – Помнишь ли, я говорил тебе, что не слишком счастлив в месте, где нахожусь, – Генри заговорил первым и расцепил наши узы. – Я нуждаюсь в катарсисе. Мы нуждаемся. Выпачканными пальцами, присев, я тронул плиту, – от неё веяло теплом, вот почему тут не удержалось ни снежинки! – и сангиновый отпечаток остался на краю. Поверхность так и влекла растянуться на её благородной глади, согреть обдуваемую ветром спину и прошагавшие по холоду бог весть сколько ноги, и это показалось мне самой естественной прихотью на свете. Я разлёгся на ней во весь рост, оставив еще несколько пятен, и воззрился на Генри. Бледнолицый, в кипенно-белом незапятнанном хитоне, он сам производил впечатление мраморного изваяния, чуждого живой плоти, лишь в глазах его, окрасом подобных саксонским сапфирам, мерцал дух – и он позволял мне смотреть, впитывать свои черты. – А чья это кровь? – спросил я, и связки мои, казалось, давно позабывшие, как синтезировать звук, выдали еле слышный клёкот. Генри тягуче ощупал меня взглядом, от дёрнувшегося кадыка и ниже, по мерно вздымающейся груди, до живота. Здесь он задержался и, словно несмышленому ребёнку, забывшему, в какую сторону пишется заглавная буква его собственного имени, сообщил, как само собой разумеющееся: – Эта? Твоя. Не сразу поняв, о чём он говорит, я осторожно поднялся на локтях – повязка из полотенца, чудом державшаяся на моих бёдрах всё это время, насквозь вымокла от крови, бьющей слабыми толчками из раскрытого пулевого отверстия в животе. Струйки стекали по боку на мраморное ложе, а то насыщалось, вбирало в себя то, что я стремительно терял. Сознание начало ускользать. Боли не было, но мне сделалось дурно, и, поджав губы ради подавления приступа тошноты, я снова вперил в Генри взор – тот смотрел в ответ с тенью сочувствия, но ни на миллиметр не сдвинулся, чтобы помочь. «Всё так, как должно быть».