Cras amet, qui nunquam amavit

Перед тем как претворить в жизнь спонтанную идею о паломничестве в Сент-Луис, следовало уладить текущие дела. Консультацию у научного руководителя, доктора Кэмпбелла, строгого, не терпящего отклонения от сроков, перенести было практически невозможно. Но у него, отца четверых детей, всё-таки дрогнуло сердце, когда я позвонил ему в деканат и севшим от горя (о нет, от холодной воды, конечно же) голосом поведал о безвременной кончине никогда не существовавшей младшей сестры. Сочувственно посопев в трубку, доктор Кэмпбелл принёс мне соболезнования, посоветовал держаться ради матери с отцом и согласился принять меня в конце следующей недели. Большого труда мне стоило задушить на корню рвущуюся с уст едкую усмешку. Ну конечно, sola mater amanda est et pater honestandus est. Будь у меня брат или сестра, я оказался б единственным, кому небезразлична его или ее судьба, а уж мать и отец, подобно ивовым ветвям на ветру, покачались бы и скоро перестали, даже не думая надломиться. Затем я наведался в банк и проверил состояние счетов: на сберегательном, который я исправно пополнял после стипендии и подработок, набежали кое-какие проценты, и, если исключить ту сумму, что следовало отдать за аренду дома, в чистом виде оставалось долларов шестьсот. Вот что значит финансовая грамотность — это были большие деньги, позволявшие мне хоть сегодня сесть на самолёт и за несколько часов оказаться в Миссури. Сняв их со счёта, я позвонил из таксофонной будки в аэропорт и осведомился о ближайших рейсах в Сент-Луис и стоимости билетов. Озвученные цены спустили меня с небес на землю – после перелёта туда и обратно на жизнь мне останутся считанные центы. Обдумывая те или иные возможности, я шагал под начинающими набирать полуденную силу лучами солнца и щурился, глядя на переливчатые, как чешуя экзотической рыбы, гребни волн, устремлённые к безоблачному небу станы пальм и фигурки людей, тут и там усыпающие береговую линию, а после, свернув в частный сектор и оставив пасторальную картинку позади, с удовольствием постоял в тени высокого олеандра, растущего на углу перед поворотом к моему временному пристанищу. На подходе к дому взгляд мой скользнул по тронутым ржавчиной роллетным воротам гаража. О нет. Только не... Влекомый нахлынувшим волнением, смешанным с желанием провалиться при этом сквозь землю, я ускорил шаг и, ступив за калитку, уставился на гараж так, словно собрался отворить его силой мысли, однако жестяная преграда не поднялась. Пришлось преодолеть её, поковыряв замочную скважину одним из звонкой увесистой связки ключей, и явить миру стоящую внутри машину – обсидиановый блеск её померк, и несмело, воровато протянув к капоту руку, я мазнул по поверхности пальцами: четыре косые полоски рассекли девственное полотно пыли. Отряхнув ладони друг о друга (пылинки, подобно блесткам из диснеевских мультфильмов, закружились в жёлтой полосе света), и с тем же ощущением вторжения на чужую территорию подступив к автомобилю слева, я замер. Мне никогда не нравилось водить этот автомобиль, я органично чувствовал себя на пассажирском месте, по правую руку от лихача за штурвалом, но не в его кресле. И всё же, сделав над собой усилие, я сел в машину и хлопнул дверью. Рокот работающей где-то вдалеке газонокосилки и птичьи крики сделались глуше. Время замерло в салоне, настоявшийся запах кожи с легким оттенком табака взбудоражил обоняние – я ощутил себя заточённым в шкатулку с фамильными драгоценностями, хранящую аромат парфюма хозяйки, и мечтательно прикрыл глаза: живо вспомнились близнецы, сидящие у окон на заднем сиденье, отражающие друг друга позами, жестами и устремленными к расстилающимся за стеклами просторам профилями, бравурно мурлычущий себе под нос песенки Эдит Пиаф за неимением музыкального сопровождения Фрэнсис, и Генри, конечно, Генри, чьи руки то мирно лежали на рулевом колесе, то сжимали его до скрипа перед необоснованно крутым входом в поворот. Наклонившись вперед, я опустил голову на руль, прижался к нему виском. Обивка цвета крыла буревестника, напитавшаяся солнцем, казалось, хранила тепло давно не касавшихся её пальцев, и я едва было не потерся о полукружье щекой, как вдруг раздался противный сигнальный рёв – вот дурак, задел грудью клаксон. Что ж, quod consilium factum est: сначала привёл в порядок BMW, смёл и тщательно вытер остатки пыли, а после отправился собирать вещи. Подступившие к обратной стороне век воспоминания подстегнули меня отправляться в путь немедленно, и я, всего за час побросав всё необходимое для поездки на несколько дней в чемоданы, включая принадлежности для письма и книги, сгрудил это в багажник и совершенно готов был отправляться. Заведённый мотор утробно, низко зарычал, и вновь меня кольнуло осознание того, сколь противоестественно пребывать за рулём норовистого баварца, словно я дерзнул оседлать чужого жеребца, и тот лишь по первому недоумению не сбросил меня со спины. Тем не менее, я вывел его на асфальтовую дорожку, вышел, чтобы запереть гараж и дом на все обороты, и, вернувшись на место, больше не покидал его до самой Аризоны. Придорожная колоннада пальм шелестела мне на прощание, далёкое жужжание реле вагончика, скользящего по круто изгибающемуся пути аттракциона, утонуло в плеске волн, слизывающих мои следы. Я мельком глянул в зеркало заднего вида через цветные стёкла авиаторов: от разливающейся за спиной синевы, неподвластной измерению ни одним цианометром, что-то сжалось под рёбрами. Словно в последнее путешествие отпускает меня послеполуденный прибой, к чему бы это впечатление? Зрачок напитался пигментом, и, когда я отвёл от океана взор, светло-серая лента дорожного полотна ещё несколько мгновений казалась озарённой ультрамариновыми всполохами. То, должно быть, глядели на меня сквозь расстояние в тысячи миль, тоненькую канву мироздания и три пустяковые границы (мои очки, лобовое стекло, его очки) внимательные, с выражением сдержанного ожидания, такие же синие глаза покойника. Девять часов пути по трассам в меньшей степени Калифорнии, влажной и раскалённой, лишь немного остывающей к вечеру, с ее степными пейзажами по обеим сторонам обочин, сменяющимися изредка ослепительной белизной величавых горных хребтов, и в большей – Аризоны, пустынной, засушливой, но прохладной после заката, пролетели для меня до странного быстро. Чья-то рука переключила несколько контрастирующих между собой кадров диафильма, и наступила ночь, которую я решил провести в Флагстаффе (севернее него, в полутора часах езды, простирался Гранд Каньон). На круглосуточной заправке, вливая мне полный бак, явно скучающий без посетителей продавец посоветовал заглянуть в соседний мотель, где работала его жена. Место, мол, приличное, свободных номеров много, и за скромную цену даже подают завтрак. Лишь теперь, когда он это сказал, я заметил, как вымотался в дороге, и усталость, стоило ей попасть в поле зрения, рухнула на мои плечи атлантовым грузом. Совет пришелся очень кстати, и я, поблагодарив мужчину да добавив немного чаевых к плате за бензин, поехал к указанному месту. Кажется, оно и не нуждалось в дополнительной рекламе: мигающая вывеска и выгодное расположение у перекрёстка навряд ли могли остаться незамеченными для ищущих крова путников. Парковка действительно была почти пустой, и авто удалось пристроить безо всяких проблем, после чего я, забрав чемоданы из багажника, отправился снимать на ночь номер. Сонная женщина за стойкой поспешила изобразить улыбку при виде меня, но я качнул головой почти укоризненно, дав ей понять, что светского приёма не жду и спешу разделаться с формальностями, отделяющими меня от горизонтальной поверхности, поскорее. Та верно истолковала жест и, как только я внёс плату, отдала мне ключ и пожелала хорошего отдыха. Да уж, такое чувство такта явно не снилось супружеской чете консьержей претенциозного «Альбемарля» – не к ночи они будут помянуты. В номере, при котором была и собственная ванная комната, оказалось чисто, свежо и тихо. На прикроватной тумбе стояла запечатанная бутылочка минералки, и я, не подумав, осушил её почти всю, но вскоре спохватился: надо бы оставить немного, чтоб было чем запить таблетку. Утомление в моём случае отнюдь не всегда влекло за собой здоровый сон, а достичь его было делом стратегически важным. Тем не менее, я понимал, что остаточная сонливость после препарата в пути может навлечь на меня проблемы, так что, вынув склянку со снотворным, принял соломоново решение – отломил от пилюли только половину и оную проглотил, подтолкнув в горле остатками воды. Белое с серыми ромбами постельное бельё манило проверить его на аромат кондиционера для стирки. Отказывать себе в удовлетворении этого маленького любопытства я не стал, разделся и рухнул в постель, как подкошенный, лицом в подушку – «альпийские травы», вот как. Превосходный выбор, так и напишу, если удастся выспаться, в здешней книге отзывов. То ли я слишком устал, то ли таблетки чудесные – глаза закрылись сами собой, тьма подобралась к ним так быстро, так соблазнительно... Лёгкость аромата горной поросли сменилась резким, бьющим в нос запахом фенола. Я с трудом разлепил веки – больница. Стены палаты поплыли перед моим расфокусированным взглядом, лишая возможности дать себя узнать: а ведь место смутно угадывалось, когда-то я здесь бывал. Потолок словно грозился обрушиться на мою голову, и я вытянул руку, синюшную от холода, чтобы проверить, насколько тот далёк на самом деле. Манжет бежевой шелковой пижамы стёк вниз до локтя и замер у сгиба изящной складкой. Очертания помещения утратили значение, я узнал, где нахожусь, и безошибочно – это Монтпилиер. Что-то дремало у меня на животе, словно кот, свернувшийся в клубок, только лишённое живого тепла. Нащупав утратившими былую координацию движений пальцами этот предмет, я потянул его ближе к глазам. Увесистый том, схваченный так неуклюже, раскрылся на случайной странице, пришлось проморгаться, чтобы разглядеть буквы. Древнегреческий, значит. Ряды их тянулись от края до края, не разбитые на строфы, значит, не поэзия. В уголке вверху листа издательство услужливо оставило мне подсказку: Πλάτων. Не без труда прочистив горло, я начал читать, стараясь передавать ударения точнее: – Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует, – и осёкся. Как вышло, что я произнёс это по-английски? Слева раздался еле различимый, если бы не наступивший миг тишины, хлопок. Закрылась другая книга. – Едва очнулся – и уже переводишь диалоги Платона без словаря? Удар головой пошёл тебе на пользу, – беззлобно заметил материализовавшийся из сумерек Генри. – Как ты себя чувствуешь? Меня подбросило над койкой. – Ты здесь, – одними губами проговорил я, неверяще уставившись на чёрный силуэт в кресле. Платонов труд, моментально позабытый, сполз с груди и грохнул об пол. Генри наклонился вперёд, поднять его, и тут отмерла вторая моя рука, до того оледеневшая, что я и не вспоминал о её существовании до сего момента. Пальцы потянулись навстречу чужому движению, мазнули наудачу по лицу: ланита Гелиоса, человеческому созданию не дано быть таким тёплым. Генри не отстранился, напротив, подняв книгу и отложив её на столик, он опустился на одно колено, чтоб я лучше доставал, и дал всей ладони лечь на свою щёку. Те самые внимательные глаза, мерещившиеся на пути из Калифорнии, из-под круглых стёклышек воззрились на меня с интересом – что-де я предприму дальше? От захватывающего дух контраста температур и волнительной близости у меня задрожала челюсть, и я зашептал самому себе дедалово наставление: – Не поднимайся близко к солнцу, Икар, жар может растопить воск, и разлетятся перья... Это позабавило Генри, ветерком по струнам арфы прозвучал его смех над моим ухом. Сняв с лица руку, он бережно вытянул её и уложил на постель вдоль тела. Не спеша отпускать моё запястье и после этого, он вжал его в одеяло так, чтобы я и помыслить больше не мог о спонтанных движениях – видимо, беспокоился о сгибе локтя с иглой катетера, металлический блеск которой попал в поле моего зрения лишь теперь. – Сегодня я не дам тебе упасть, Ричард, – вкрадчивая речь полилась по слуховому каналу напрямую к мозгу, опутала изнанку черепа зеленью плюща, и тепло дыхания заставило его расцвести. – Я здесь. Вспыхнула пламенем тонкая кожа на левом виске: это губы Генри с несосветимой нежностью прижались к ней раскалённым добела клеймом, и каждая клетка в моём теле позабыла о том, что такое холод. Werd ich zum Augenblicke sagen: verweile doch, du bist so schön! Последний тающий осколок льда каплей сорвался с уголка глаза – и магия рассеялась. – Ты весь горишь, – констатировал не в меру участливый визави, как только отстранился и беглым движением языка подобрал солёную росинку. – Позову медсестру, она должна дать тебе жаропонижающее. – Генри, нет, не ходи! – запротестовал я тут же, но он оставил просьбу без внимания и в считанные секунды растворился за белым прямоугольником двери. У меня не хватило духу оторвать от поверхности одеяла пристроенную им с безапелляционной заботой руку с катетером и протянуть ему вслед. Стоило только остаться одному, как невидимая и жестокая длань стальной хваткой сдавила горло и лёгкие: показалось, если попытаться вдохнуть, тиски сомкнутся сильнее, и я задержал остатки воздуха в груди, зажмурился, стараясь переждать этот приступ удушья. Вскоре сдавливающее чувство оставило в покое мою дыхательную систему, но, открыв глаза, я уже не обнаружил ничего – ни палаты, ни воздуха, только непроглядную черноту, как под герметичным куполом, и лишь захрипел в бесплодных усилиях высосать из окружающего вакуума хоть унцию живительной смеси газов. Сознание заволокло пеленой, и я готов был отключиться насовсем, как вдруг – вдох, долгожданный вдох через острую боль и рвущуюся плевру. Молочная гладь натяжного потолка и замершая посередине крестовина вентилятора. Мотель. Флагстафф.