В этот раз все было не так, как обычно.
Настроение Хокли Джек обычно угадывал издали, по шагам, спокойным или размашистым, по скрипу половиц. По коротким приказам, которые он отдавал женщинам. Они в его присутствии становились безмолвны, подобно теням.
После адского зелья, которое женщины-тени вмешивали в питье, Джеку уже было все равно, когда Хокли приближался к его «будуару», — тело обмякало, теряя упругость мышц, привычную неподатливость. Он не мог бы сопротивляться, даже если бы захотел. Но в последнее время он не хотел и этого. Джеку Доусону было все равно, что с ним происходит, и вялое тело, будто утратившее нервы, доставалось Кэлу совершенно без боя.
Равнодушно прислушиваясь к приближающимся шагам, Джек завозился в кресле — Лекси его слишком сильно затянула, в какой-то старинный корсет с металлическими струнами или как там оно называлось — ребра больно упирались в эту сетку при вдохе. Ну и пусть. Если есть шанс задохнуться в утехах с ненасытным хозяином этого места — пускай так и будет.
Мир Джека Доусона сузился до ограды маленького заброшенного поместья, до подъездной аллеи, откуда иногда, как пришельцы с других планет, показывались почтальон, редкий коммивояжер или нарочный с поклажей из пакетов и свертков: потребные в хозяйстве мелочи, материалы для мелкой починки дома, новый гардероб для «хорошенькой миз». Иногда и вовсе сужался до полоски света под сжатыми веками — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать. Ни себя, ни того, что с ним делали.
Бедняжке Роуз повезло утонуть, думал Джек, почти равнодушно глядя на то, как в комнату, распахнув дверь, входит Кэл Хокли. Что ему еще придет в голову? Каких изощренных ласк потребует? Что еще Джеку Доусону предстоит пережить в оплату за ту короткую секунду, когда он поднял взгляд с набросков на верхнюю палубу, где недоступно и ослепительно сияло божество, потребовавшее впоследствии кровавых жертвоприношений во искупление грехопадения и предательства?
Он блуждал в лабиринтах этих вычурных домыслов, стараясь уйти поскорее, скрыться в них от неизбежного: сначала от взгляда Кэла — исподлобья, хмурого, обвиняющего, — потом от прикосновений, по-хозяйски уверенных, от рук, переворачивавших Джека как ему вздумается, как тряпичную куклу — без стеснений. Джек поначалу пробовал разговаривать с ним, задавать вопросы, взывать к совести и здравому смыслу, пояснять, что он не виноват ни в чем… Но в ответ на все получал только убийственно пустой взгляд, неумолимый, как у палача, исполняющего не подлежащее никакому обжалованию решение самого высокого суда.
Только однажды Кэл Хокли в ответ на отчаянные мольбы Джека снизошел до ответа:
— Ты сделал ее своей шлюхой. Вот и побудь теперь… — Кэл невесело ухмыльнулся, — в ее туфлях.
Наверное, после этого Джек и понял, что все его вопросы и призывы так же бесполезны, как и попытки вернуть время вспять и воскресить тех, кто умер. Вот и теперь, сжав зубы, он старался сосредоточиться на том, как под веками меняются цвета в зависимости от того, насколько сильно он их сжимает или наоборот, чуть приоткрывает, впуская немного тусклого света из старомодно и безвкусно обставленной комнаты. На этом и только на этом.
Он уже знал повадки Кэла, его пристрастия и определенный порядок действий, следуя которому боль от очередного посещения можно было свести к минимуму. Как прогнуться так, чтобы проникновение не было таким трудным, как расставить ноги так, чтобы член Кэла как можно меньше соприкасался со швами — хоть и зажившими, но все еще иногда саднящими. Джек равнодушно и отстраненно изображал шлюх всех видов, припоминая девиц, встречавшихся на его пути в разных странах обоих берегов Атлантики. Выгибал спину, позволял задирать на себе подолы платьев и ночных рубашек, покорно разводя в стороны несуразно длинные, суставчатые ноги в черных чулках, привычно закусывал губы, когда Хокли, положив ладонь на его шею, вкладывал свой член между ягодиц Джека, готовясь в очередной раз показать проходимцу, каково это — быть хорошей девочкой.
Джек и теперь приготовился — ко всему, как ему казалось. Свет вновь заплясал пятнами под полуприкрытыми веками.
Но на сей раз что-то пошло не так.
Молчание затягивалось. Зловещая тишина начала сгущаться вокруг Джека, пугая пустотой и неизвестностью.
Наконец твердые и уверенные пальцы Хокли подняли подбородок Джека, заставляя того открыть глаза и взглянуть на невольного любовника и хозяина.
— Ты ведь бросил ее, так?
Джек подумал, что ослышался — по правде говоря, он вообще сначала не понял, о ком речь. Потом не поверил своим ушам.
— Ч-что?
— Ты ведь бросил ее, Доусон? Верно? — Взгляд Кэла, угольно-черный, буравил лицо Джека, и, боже правый, лучше бы он просто повалил его да поимел — как обычно, это, как оказалось, можно пережить.
— Я не понимаю тебя. Я все рассказал, как было!..
Кэл нахмурился.
— Нет, Джеки… Кое-что ты забыл рассказать, так?
Вся вялость и вязкость зелий Лекси и мамаши Джой будто испарились из тела и мыслей Джека. Он вскочил, взвыв, дико, на одной ноте:
— Я все уже рассказал! Я потерял ее! Она утонула!
Парадоксально, но на Кэла вопль Джека подействовал успокаивающе. Усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу, Кэледон Хокли вызывающе-спокойно спросил, роняя слова в тишину:
— Джек Доусон… Ты бросил Роуз умирать. С ней что-то произошло, и ты решил, что с тебя довольно, верно? Ты просто убежал вверх по трапу, забыв, что она сделала для тебя?
Кэл выразительно потер собственные запястья, и у Джека свело кишки от ужаса — ледяной металл разрубленных наручников все еще сжимал сердце.
«Бросил»… «Убежал вверх по трапу»…
— Постой, погоди… — Джек уселся в кресло напротив, тоже закинув лодыжку на колено — крайне рискованная поза для «молодой миз», и даже для «хорошей девочки». — Я бредил? Я говорил это в бреду? Пока валялся с лихорадкой в госпитале?
Сознание Джека уже успело перебрать все версии и объяснения и не нашло ни одной хоть сколько-нибудь подходящей.
А взгляд Кэла, все еще пустой и невидящий, стал совершенно бездонным.
— Нет, — ответил он, и сердце Джека оборвалось. Он снова закричал, уже наплевав на все.
— Тогда как?! Откуда ты, сукин сын, знаешь?
Но ответом ему вновь было молчание. Кэл не сводил с мечущегося по комнате Джека внимательного взгляда. Знающего взгляда. Взгляда палача.
Внезапно остановившись на полпути, Джек резко развернулся и бросился к Кэлу, сжимая кулаки. Но увы, порыв иссяк — микстура лесной ведьмы все еще сковывала движения, и тело не до конца подчинялось волевому усилию. Но Кэл быстро успокоил Джека звонкой затрещиной — как бабу-истеричку.
— Это она, да? Она… жива, да, Хокли?
А вот этого уже Кэл допустить не мог: искрящейся радости во взгляде оборванца в женских тряпках. Убийцы. Он хлестнул и по второй щеке Джека, уже не скрывавшего торжествующего смеха. Конечно, она жива. Выжила или вернулась с того света… Какая, в сущности, разница? Она явилась из темноты затопленного коридора чтобы воздать по заслугам: и ему, и Кэлу… Если Роуз жива, то…
— Она ведь тебя бросила, так? — Джек, теряя остатки всякого страха, откинул голову назад.
Взгляд с вызовом — давно такого с ним не было. Но сейчас, когда терять осталось нечего, жизнь была кончена, и, как оказалось — зря, он больше не испытывал ни жалости, ни трепета перед возможной кончиной от рук взбешенного Кэла Хокли.
Но, к удивлению и вопреки ожиданиям Джека, ничего не произошло. Кэл, обмякая и теряя силы, опустился обратно в кресло. Вытащив из внутреннего кармана золотой портсигар и щелчком открыв его, он протянул Джеку сигарету. И закурил сам.
— Где она? — закашлявшись, спросил Джек, понимая, что ответа, скорее всего, не дождется. Так и случилось.
Сигаретный дым пеленой белесого тумана завис между ними, и отблески огня в камине причудливо красили его во все оттенки ада. Кэл Хокли курил и смотрел в окно, чуть прикрытое портьерой. Ветер с болот Грейт-Дисмал стучал расшатанными рамами. Когда он пришел в себя, то ни Джека в разорванном платье, ни портсигара на столике уже не было.
***
Руфь, устало вздыхая, вышла на крыльцо — передать письмо с дилижансом. Промозглая весенняя ночь надвигалась долгими сумерками — дети, внучатые племянники Натана Хокли, уже лежали в своих кроватках и засыпали. Шарлоттсберг все еще не имел электрического уличного освещения, поэтому тусклый свет газовых рожков плохо справлялся с наползающей темнотой. По прежнему — в черном, подтянутая, с угасшим взглядом, миссис Дьюитт Бьюкейтер ждала у ворот, кутаясь в шаль.
Печаль ее, облаченная в креп траура, быть может, поблекнет со временем, но не иссякнет и не исчезнет, омрачая самый радостный день из оставшихся. Да, Роуз пришла в себя, да Роуз все рассказала о своих последних минутах на «Титанике». Но теперь в этом не было совершенно никакого смысла.
В неверном свете уличных фонарей было так легко обознаться, но Руфь немедленно узнала человека, притаившегося у разросшихся кустов изгороди. Покрытый дорожной грязью, в одежде с чужого плеча, болтавшейся мешком на тощей фигуре, Джек Доусон попятился от нее — по привычке.
Сколько он ждал и что ему было нужно?
Судя по виду, скитался он уже довольно давно, исхудал и осунулся. Побледнев от ужаса, что был обнаружен, Джек все отступал, пока не скрылся из виду за поворотом, там, где начиналась ограда соседей. Рожок дилижанса отвлек Руфь от тревожных мыслей, и она, сунув четвертак и письмо в руки кучера, отправилась обратно к дому.
***
— Думаю, мы больше его не увидим, миссис Дьюитт Бьюкейтер.
Кэледон застыл, склонив голову перед скромным могильным камнем. Фото молодой женщины, сложившей руки на коленях, теперь было оправлено в затейливо вырезанную из мрамора раму и вставлено в надгробие. «Роуз Дьюитт Бьюкейтер. 18 января 1895 — 26 марта 1913»
— Очень на это надеюсь, Кэл.
Траурная вуаль Руфи развевалась над ее подрагивающими плечами.
Тихо, едва слышно, Кэледон произнес, осторожно поддерживая несостоявшуюся тещу под локоть:
— Так будет лучше, Руфь. Поверьте. Для ее же блага.
И Руфь кивала, собираясь с силами. Кэл же их у себя нашел, значит, и она сможет — отпустить.
***
Женщины-тени не задавали никаких вопросов, беспрекословно приняв на себя обет молчания о своем загадочном, так внезапно исчезнувшем госте. Или гостье.
Поговаривали, что в округе видели странного худого юношу, дичившегося попыток помочь ему и державшегося подальше от жилья и дорог. Но кто он был и куда в итоге делся, не знал никто.
Если бы спросили у ведьмы, то она, пыхтя вонючей сигаретой, сказала бы своим охрипшим басом, мудро поблескивая глазами на кошелек посетителя, что болота Грейт-Дисмал всегда воздают по заслугам.
Всегда.
***
— Мисс, эй, мисс, куда путь держите? — вдруг ни с того ни с сего спросила дама с сиденья напротив. Вагон качало на рельсах, и всех клонило в сон.
Девушка с грустным и сосредоточенным лицом не сразу обратила внимание на вопрос, словно витая где-то в своих мыслях. Здесь, на среднем западе, попутчиков стало меньше, но вопросов задавали больше, были охочи до ни к чему не обязывающих разговоров в пути.
— В Санта-Монику, — тихо ответила она и быстрым движением заправила за ухо выбившуюся из прически прядь. Огненно-рыжую, даже в полумраке вагона второго класса видно.
И на носу веснушки. Рано ведь еще — даже не лето. Дама вздохнула и поправила косынку на плечах.
Наверняка ирландка.
— К побережью, стало быть… Вы учительница?
— Нет, — покачала головой «ирландка». — Хочу стать актрисой.
— Актрисой… — с какой-то непонятной жалостью проговорила попутчица. — Капризное ремесло, на него не прокормишься. Возьмите-ка…
Дама, не обращая внимания на сползшую косынку, потянулась в большой саквояж, стоявший у ног, выудила кусок карандаша и обрывок писчей бумаги, в которую явно было что-то завернуто — такой он был мятый.
— Возьмите-ка адресок, юная леди. Сын моих соседей пару лет назад обосновался в этом квартале, тоже, видите ли, хотел податься в кино… Матушка рыдает, как письмо получит. Но пишет, что место хорошее, да и люди ничего… Берите-берите. Кэлверт его фамилия.
