«И если ты не власть, наш город
не спасет и чудодейственная мазь...»
На день летнего солнцестояния разразилась гроза. Питерское небо, и без того нередко затянутое облаками, окончательно потемнело от сомкнувшихся туч. Грохнуло, сверкнуло где-то далеко, потом ближе, и, наконец, молнии прошили жемчужную черноту над центральными улицами. Редкие неоновые вывески топили мокрый асфальт в неестественном розовом свете, отдающим на вкус жевательной резинкой, рэйвом и «Космополитеном». Идущий по тротуару мужчина ухмыляется: сегодня его ночь. Он чувствует разлитую в воздухе силу; он впитывает ее всем своим существом, пропуская колючие электрические разряды вдоль тока собственных вен. Пахнет озоном и жженым хлопком. Немного не рассчитал, и сорвавшиеся с кончиков пальцев искры проделали дыры в перчатках. Мужчина плотнее запахивает длиннополый плащ, так, чтобы белоснежные внутренности не выделялись в полурассеянной фонарями темноте. Двор пустует. В ямах собирается вода, окна первых этажей отражают высокую фигуру, следующую по одной из плиточных дорожек к провалу подъезда. На четвертом этаже, в роскошно обставленной квартире, спит на широкой кровати секретарь Санкт-Петербургского городского суда Визиолин. За окном, вопреки обыкновенному, не занавешенному шторами, хлещет косыми струями дождь. Отблески вспыхивающих молний скользят по графитно серым шелковым простыням. Визиолин вздрагивает от хлопнувшей створки окна и просыпается. Квартира накрыта куполом тишины, за которым бушует шторм. Из тени нависающего над комнатой шкафа выходит человек. Его лицо, скрытое глубоким капюшоном, обезображено ветвистым молниевидным шрамом, фосфорно сияющим и протянувшимся от левого виска до гладко выбритых щек. Незнакомец открывает рот, и хриплый, измененный динамиком голос заставляет Визиолина сжаться, подтянув сухощавые колени к груди. - Добрый вечер, Василий Савельевич. – во фразе явственно проступает насмешка. У секретаря дергается щека. - К-к-кто вы? Что в-вам нужно? - Не так уж и много, Василий Савельевич. – собственное имя вызывает у Визиолина нервную дрожь. – Что вам известно о деле Даниила Троицына? - Я...я...я ничего не знаю! – глаза его бегают от обтянутых плотными штанами ног к молнии шрама на лице и обратно. – Это было давно! Незнакомец стягивает с правой руки тонкую тканевую перчатку, и на обнаженной руке между смуглыми пальцами пляшут миниатюрные электрические вспышки. - Разряд! – Визиолин зажимает рот ладонью, изо всех сил смыкая на ней зубы. Мужчина морщится. - Мне не слишком нравится это прозвище. Пресса искажает факты. Так что насчет Троицына? Василий Савельевич рвано кивает. - Я все расскажу.***
- Ну и в чем тогда разница между тобой и Чумным Доктором? – выпаливает Дима, вскакивая с дивана, и следует за Громом по комнате. Тот устало прислоняется локтем к оконной раме, вглядываясь в город за давно не мытым стеклом. Он долго молчит. В конце концов, медленно разлепив сухие губы, тихо и твердо произносит: - Я не убиваю людей. Дима вспыхивает снова. - Конечно. Ты не убиваешь людей. – он опускается почти до шипения. – Знаешь, что случилось с Десятовым, ну, тем свидетелем по делу о краже? Его еле откачали. Напряженный пневмоторакс – осколок ребра проткнул легкое. А Овсеев, ложно обвиненный в изнасиловании? Ему пришлось заменить отказавший кардиостимулятор. Но об этом ты не думаешь! Игорь не отвечает. Даже не поворачивается в сторону Дубина, поэтому тот швыряет на столик папку, которую до сих пор держал, и только слышно, как захлопывается за ним входная дверь. Гром утыкается лбом в прохладную поверхность стекла. Дыхание оставляет белое запотевшее пятно. - Я не убиваю людей. – он повторяет это, отчаянно убеждая самого себя, что не похож на Чумного Доктора. Навязчивая мысль крутится в голове, разъедая мозги «царской водкой». А ведь мы действительно похожи... Он же этот город спасает, пусть иначе... Не такие уж мы и разные... Не такие разные... Он плотно сжимает веки, но под ними вместо разноцветных кругов – черный клюв маски, окруженный огненными протуберанцами. Священный огонь. Символ очищения.***
Сережа всегда любил огонь. Любил сидеть у костра, который умело разводил Олег, когда они шлялись по заброшкам. В языках пламени ему виделись смутные танцующие фигуры, прекрасные и свободные. Он был почти так же свободен, как они, с той разницей, что фигуры не могли покинуть пределов костра, а он не мог покинуть детдом. Иногда, спрятав лицо в грубую шерсть волковского свитера и чувствуя рядом с собой живое тепло, Сережа исподтишка представлял, что у него есть семья. Маленькая – только он и Олежа – но все же семья. И, как ни странно, Волков угадывал его мысли, теснее прижимая к себе, обхватывая худые сережины плечи, и многозначительно молчал. Впрочем, с ним никогда нельзя было сказать точно: молчит он многозначительно или так, потому что хочется. Он, думалось маленькому Разумовскому, уже тогда владел какой-то прохладной, устойчивой мудростью, совершенно не мешающей быть ребенком. Просто что-то виднелось во взгляде, тяжелое и тоскливое, отчего детское лицо Волкова становилось совсем взрослым. Оттого однажды, почти сломанный бездумным, неправильным желанием, что он испытал, Сережа бросается к Олегу, выплакивая слова прямо в заношенную серо-синюю рубашку. - Олеж...Я...Мне... – жалобный всхлип переходит в сорванный шепот. -...мне нравятся парни, Олеж, понимаешь? И Волков опять смотрит на него так, вдумчиво и спокойно. - Все в порядке, Серый. – он поглаживает медные растрепанные волосы, как любил делать в их общем детстве. – Я знаю. - Знаешь? – Разумовский поднимает покрасневшие глаза. - Конечно. – Олег кивает. – Все хорошо. Сережа жмется к нему, упираясь макушкой в чужой подбородок. Они все так же есть друг у друга. Они все еще семья.***
Сережа комкает в трясущихся руках «похоронку», и слова отпечатываются на подкорке, остаются там следами от раскаленного тавро. «Погиб на задании». Впервые ему хочется сжечь весь мир, уничтожить его, растереть в пыль, потому что он не желает, чтобы существовал мир, в котором нет Олега Волкова.***
Злость закипает в нем подобно лаве проснувшегося вулкана. Как могли эти... продажные чиновники... зарвавшиеся взяточники... мерзкие лицемеры замять дело? Ребенок, маленькая, ни в чем не повинная девчушка, была из того же приюта, что и он сам. Сережа сжимает кулаки, готовый ударить в стену, стесав до крови костяшки (совсем как в детстве), и внезапно замечает пламя, охватившее кисть. Он разжимает ладонь, и лепесток пламени извивается на ней, не причиняя вреда. Разумовский подносит к огню лист – бумага вспыхивает. Его не обманывают глаза. Огонь настоящий. Он удивленно выдыхает. Теперь у него есть нечто совершенно особенное. Невероятная сила. Сережа точно знает, что должен сделать: стать карающей дланью. Доктором, излечивающим нарывы этого в корне больного, прогнившего города. Чумным Доктором. Разумовский разводит руки в стороны, ощущая, как плавит его изнутри огромная, неукротимая мощь, покоряющаяся только ему, и представляет черную блестящую маску, падающую на лицо.***
Газеты окрестили его Разрядом – за электрокинез. Рассматривая размытое фото в наклеенной на стену, вырезанной из свежего выпуска «вечерки» статье, Игорь кривится. Ему не нравится глупое кричащее прозвище, а еще больше не нравится, что расследовать дело Разряда поручили ему. Словно он собака, гоняющаяся за хвостом. Нельзя же, в самом деле, ловить себя самого. От раздражения между подушечками сыплются голубые искры, как из оборванного высоковольтного провода. Он никогда не хотел быть известным, не хотел привлекать внимание. Чертовы журналисты все решили без него. Придумали кличку, как у западных супергероев. Прозвище, к вящему неудовольствию Игоря, быстро примелькалось – постоянно слышались сплетни, новости, слухи. Разряд то, Разряд сё. Кто бы из них подумал, что этот самый Разряд сидит в участке до полуночи, забывает купить домой продуктов (не считать же жалкую бутылку пива продуктами) и ненавидит собственный сияющий образ в массмедиа? Хорошо, что Гром превратил дело в «висяк», первый и последний раз в жизни отказываясь рыть носом землю в поисках преступника. Потому что и искать-то было некого. Вот он, на диване, в квартире, с потрепанной картонной обложкой на журнальном столике и неприятно саднящим в сердце шипом. Игорь берет себя в руки и садится изучать дело Чумного Доктора, но мысли постоянно возвращаются Диме. Зря он так с ним. Дубин ведь с первого дня ходил за Игорем, как привязанный, заглядывал в глаза с написанным на чуть наивном лице щенячьим восторгом, и совершенно неожиданно обнаруживал несгибаемый стальной стержень характера, болезненно напоминавший Грому его собственный. Но, в отличие от майора, Дима сохранял где-то глубоко внутри тот удивительный свет, который не давал почти нежно-сентиментальному стажеру сломаться при виде неприглядных, тошнотворных картин оперативной работы. Он смотрел на изуродованные тела, на квартиры, залитые кровью от пола до потолка, на обезображенные души обвиняемых и потерпевших, и словно не замечал леденящего ужаса, исходящего от них. Все мерзкое и отвратительное, от чего передергивало даже закаленного Игоря, волшебным образом не прилипало к Дубину. Он улыбался так же, как в первый день, когда он переступил порог участка. Дима оставался единственным человеком, которому можно было доверить тайну. Не самую большую и страшную, но все же... Игорь прикрывает веки, вспоминая тот день в начале мая. На крышу, еще нагретую после долгого дня, заглядывает закатное солнце; в легком ветерке плывет сладко-терпкий смешанный запах цветущих нарциссов и черемухи. Дима набрасывает в блокноте массивный оранжево-золотой отблеск куполов, обозначая драгоценный мрамор зданий косыми, едва заметными карандашными штрихами. Гром опирается на парапет, наблюдая за взбегающими со дна бутылки пузырьками – он так давно не пил лимонад, что почти забыл, как это приторно и по-детски щиплюще на языке. - Дим? – он окликает его, довольно буднично и просто. - Ммм? – тот мычит в ответ, показывая, что слушает. - Прокопенко хочет поставить нас напарниками, когда перестанешь быть стажером. - Угу. – ничего определенного, но Дима явно понимает, о чем идет речь. - Так что... Лучше тебе узнать сейчас. – он не привык быть уязвимым, они здесь одни, и Гром уверен, что Дима все поймет, но все равно не поворачивается лицом и задерживает дыхание. – Мне... нравятся мужчины. Дубин отвлекается от полузаконченного эскиза, вскидывает на майора светлые глаза, пронизанные падающими сбоку последними лучами, и мягко улыбается. Блокнот присоединяется к газировке, ветер треплет страничку с Исаакиевским собором. Игорь до боли смотрит на солнце, когда неожиданно сильная теплая ладонь ложится на не скрытое кожаной курткой предплечье и разворачивает его. Дима, в этот момент сам по себе какой-то домашний, а уж в пахнущей стиральным порошком футболке и подавно, осторожно обхватывает замершего Игоря и, хотя руки не сходятся у того на спине, сжимает объятие. - Мужчины в целом или кто-то конкретный? – его лица не видно, но Гром слышит привычную солнечно-широкую улыбку. Он запоздало выдыхает: что-то определенно свалилось с его плеч, нечто неподъемное, что он не смог бы нести в одиночку. И тогда он отвечает на объятие, укладывая голову на чужое плечо. - Помнишь, мы подозревали Разумовского? Я еще ездил в его эту навороченную Башню. - Конечно, помню. – в первую секунду Дима не понимает, какое это имеет отношение к тому, о чем они говорят, однако он всегда был сообразительным. – О!.. - Ага. – майор возвращается к нагревшемуся лимонаду и залпом допивает его, чувствуя окатывающий рот привкус жженого сахара. – Он совсем не такой, каким его показывают. Живой какой-то, что ли. И красивый, очень. Этого хватает.***
Они неловко сталкиваются взглядами среди фальшиво блестящего великолепия, барочной роскоши открытого казино, и на мгновение замирают. Игорь поправляет «бабочку» и одергивает лацканы смокинга. Разумовский, еще ощущающий легкость от кружащего голову запаха апельсиновых цветов, бисквита и миндального крема, исходящих из его высокого бокала, наполненного нежно-золотистым «Clos du Mensil», отпивает и нервно сглатывает. Мир сужается до одного конкретного мужчины, остановившегося в движущейся толпе. Остановившегося, чтобы опалить Сережу внимательными темными глазами. Гром посылает ему едва заметную улыбку – приподнятые уголки губ, не больше, однако от нее внутри пляшут языки пламени. Ему внезапно становится так жарко и невозможно, что следовало бы сбросить с плеч мешающий пиджак, рискующий загореться. А в следующую секунду идеальный, вылизанный вечер разбивается на тысячи зеркальных осколков. События несутся вперед со скоростью, превышающей скорость звука, и Сережа не может толком уловить происходящий вокруг хаос. Какие-то люди в масках, отвратительно дешевых, называют себя его последователями. Ничтожные подражатели. Неразумные вандалы. Ему хочется закричать им в лица, показать, как они глупы, наивны и самонадеянны. Показать им, что они ни капли не смыслят в его поступках. Нельзя. Он не должен раскрывать своей личности. Должен так же, как они, носить маску. Поэтому Сережа ничего не делает. Все заканчивается как-то слишком быстро и незаметно. Вот размалеванная толпа помахивает битами и собирает жатву из бриллиантовых побрякушек – вот их уже в наручниках пакуют в патрульные машины и пригнанный автозак. Разъезжаются перепуганные гости, уходят из разгромленных залов официанты и хостес, а он в растерянности стоит посреди пустого, усыпанного стеклянной крошкой бара, откуда под шумок сбежал бармен. Почему-то все еще играет тихая медленная музыка. И тогда Разумовский замечает приближающегося к нему майора. На левой щеке ссадина, бровь разбита, а на закатанных рукавах рубашки кое-где виднеются пугающие красно-коричневые пятна. Игорь протягивает ему руку, раскрытой ладонью вверх, приглашая. Второй проводит по растрепавшимся волосам, напрасно пытаясь пригладить, предлагает: - Потанцуем? Сережа по старой привычке нервно закусывает губу. Он оглядывается, хотя никого, кроме них, в зале нет, и вкладывает узкую кисть в чужую. Танцор из Игоря отличный, пусть сейчас удается думать не столько об изяществе движений, столько о лежащей на талии широкой горячей руке. Не получается выкинуть из головы обрамленные ресницами, словно подведенные углем глаза, направленные в сережины ипомейно-голубые. И игнорировать четко очерченные губы, накрывающие его собственные, у Разумовского совершенно не выходит. Да и не хочется.***
Ночью крыши не такие, как на закате – безжизненные и хрупкие, покрытые мелким гравием. Густой битумный запах, втекающий в легкие. Костюм Чумного Доктора тоже выглядит облитым тягучей нефтяной пленкой, гладко отражая мелкие капельки фонарного света. Сережа смотрит вниз, в жидкую тьму парковки, ненароком подмечая, что маска, закрывающая лицо, заставляет любой страх отступать. На электронном табло часов сменяются цифры. Четыре нуля как пустые и мертвые глаза пялятся на въезжающий кричаще-красный спорткар. Он знает – за рулем этой машины сидит мразь, не имеющая авторитетов, не обладающая совестью, не следующая правилам. Мерзость, заслужившая то, что произойдет с ней. Клацает замочек кожаной сумочки с известной монограммой, цокают вокруг машины узкие, как ножки винных бокалов, каблучки. Управляющая Фондом помощи «Протянутая рука» поправляет раскрутившийся локон, заправив его за ухо, и со вздохом направляется к дому. Чумной Доктор считает секунды: десять, девять, восемь... Раздавшийся сзади шорох и шелест ткани отвлекают его от цели. Женщина набирает код и успевает скрыться в глотке лестничных клеток «сталинки». Разумовский сжимает челюсти, чтобы не дать ярости выплеснуться наружу и сжечь все дотла. Он оборачивается на звук: на парапете, у самого края, стоит еще кто-то. Сережа хорошо его знает, если можно так сказать про местного «супергероя». - Разряд... – рычит он, по-прежнему не разжимая зубов. – Что ты здесь делаешь? Тот лениво спрыгивает на неостывшую поверхность крыши, взмахивая полами плаща. Белая молния светится на его лице, хотя она – единственное, что можно увидеть. Внезапно становится ясно, что на самом деле никакого лица нет, только искусно вылепленная маска, имитирующая его. - Зачем ты убиваешь их? – он переходит сразу к делу, не приветствуя собеседника. Не слишком-то вежливо. - Они этого заслуживают! – воспламеняются тонкие защитные перчатки, голые ладони лижут огненные перья. - Они все заслужили смерть! По открытым рукам противника змеятся крохотные электрические разряды, будто на уменьшенной катушке Тесла. Они застывают друг напротив друга, не в силах что-либо сказать. Все годы, что у них было это ужасающее, непрошеное могущество, они не задумывались о существовании других таких же людей. Может, других и не было, но сейчас, воочию увидев того, с кем были одной крови, они растеряны. Первым тянется к ремешкам на затылке Разряд, за ним стягивает шлем и Чумной Доктор. Это почти обнажение, почти интимно. - Сережа? - Игорь?