Рыть

акума замечает за собой странные вещи. странные мысли, посещающие его трезвую голову все чаще и чаще, будто стали завсегдатаями — он хочет, он желает всем своим нутром, чтобы утром место в постели не было пустым, чтобы оно было теплым и матрац проминался под весом чужого тела. чтобы в татуировках руки касались его не только по ночам, но и днем, когда тот бич-пакет кипятком заливает. чтобы на кухне добавилась добрая пара новых кружек, а в стаканчике в ванной зубная щетка, чтобы в конце концов к его грязным носкам на полу добавились офф-вайты кира. кир-кир-кир. ебаный кир курседов. все вокруг было бессмысленным, отреченным от успокоения и стабильности, к которой так привык сережа. он любил свою зону комфорта, уважал свои личные границы и заботился о том, чтобы изо дня в день соблюдать привычный, выработанный годами режим, чтобы никакого шага в сторону — расстрел. кир никак не вписывался во всю эту картинку. в неидеальную холостяцкую засратую по-домашнему квартирку, в чужое ледяное сердце, как у Снежной королевы и в чужую жизнь. курседов — ураган. череда случайных, непродуманных до мелочей, не укладывающихся по полочкам в голове событий и действий. «человек-спонтанность, » — сказали бы другие, «долбоеб конченный, » — вторил бы акумов, волосы на чужой макушке до боли оттягивая, чтобы в следующую секунду поплатиться за содеянное и застонать протяжно, как сука настоящая, от зубов, что синячок прошлого засоса новым покрыли. сережа не считает и не считал себя идеальным. ни сыном, ни парнем, ни другом. его колкие фразы, его тяжелый взгляд зеленых из-под пышных ресниц, его тонкая полоска сухих губ в раздраженной гримасе, его хикканство и сторогое соблюдение негласных правил — отталкивало окружающих. но кир видимо мазохист тот еще, раз повелся и пиздострадает. — а в итоге, страдаю и я тоже, — акумов вздыхает горько, злостно, с особым упоением окурок вдавливая в уличный железный подоконник, — мать твою, блять, кир курседов. в телефоне крутит переписку то туда, то сюда, палец большой кажется до мозоли натирая. но это сущие пустяки, когда в голове все вверх дном, когда крыша поехала и остановить ее уже что-то из ряда нереального. а сердце все шепчет, подкидывает картинки идеальной совместной жизни: крепких объятий, свиданок в кафешках, совместных воспоминаний, что душу греть приятно будут, общих планов на будущее. дети, дом, три собаки и хомяк. акума лбом готов стекло оконное пробить лишь бы вся эта хуебесь улетучилась. но пальцы, живя будто отдельно от тела, телефонную книжку открывают, находят вначале списка под звездочкой «звонки не брать (пожалуйста)» и мнется. зачем звонить? для чего? для молчания в трубку, для очередных матов в лоб? нет, он не хочет, чтобы так было. это неправильно. его грубость была слишком резкой, он и представить себе не может, как это больно слышать из раза в раз от того, кого любишь. от человека, из-за которого готов юзать и запивать таблетки коньяком прям из горла, лишь бы забыться и убить то, что внутри все раздирает. но гудки уже идут один за другим. на другой стороне звонка голос звучит обеспокоенный, кажется пьяный потому, как кир слова проглатывает и по тому, как его кто-то окликивает из месива музыки, битов и криков. — алло? — курсед удивлен. сережа звонит ему сам впервые. «хуем по лбу не дало?». дало только акуме, который молчит, смотря на имя контакта, будто рыба. и дало не хуем, а кирпичом. ни звука выдать не может и сбрасывает позорно, матеря, ненавидя все свое существование еще больше. у курседа холодная кровать по утрам, у акумы пустое, одинокое сердце всю жизнь. в сердце обоих никого. но огонек разгорается неожиданно из раза в раз и все по-новой. такой себе порочный круг. стоны чужие становятся все выше, все надломленней и громче вскрик, высвободившийся из глубины чужой грудной клетки, кажется даже души, так сильно уши кира ласкает, звучит приказом немым, он ему повинуется слепо совсем, как щеночек. акума его на коротком поводке держит и в прямом, и переносном. чокер широкий тату на шее скрывает, заставляет кожу затрещать под материалом. а кадык выскальзывает на мгновение, чтобы в следующую секунду сережа вокруг ладони ремешок накрутил и потянул на себя, чтобы в губы впиться и заглушить свою несдержанность. с киром тяжело оставаться в своем уме. крышу носит мгновенно. пальцы худые, будто длинные прутьями, половинки раздвигают, выбивают мысли, чувства противоречивые. а сережа и вовсе контроль над телом своим теряет, полностью наваливаясь грудью на чужую, дыша сбито и так нуждающе, что курсед ему отказать не в праве, доводя до разрядки, вколачиваясь именно так, как сереже больше всего нравится. не трахает, а любит. страстно, желанно и горячо. поглощая своим запахом и покрывая свободные участки кожи метками собственническими. — хочу, чтобы ты был моим, — руками татуированными крепко обнимает, прижимая к себе вплотную, впечатывая тело, словно поглотить пытается. — не говори таких вещей, — дышит в стык шеи чужой и плеча, не сопротивляясь совсем, думает о том, что хороший секс бывает только с чувствами. с любовью. и мысленно курок нажимает, себе пулю в висок пускает. но отшучивается, в реальности только краснея, как школьник, так непорочно и девственно в своих догадках, будто не пару минут назад трахался в бешеном ритме, высасывая из курседа все соки, — иначе у меня больше не встанет. — это досадно, — сперма между животов стекает, щекоча и прилипая.

***

а наутро вторая половина постели пуста снова. ожидаемо, но все равно неприятно. колючим холодом этот осадок на легких ложится, но проходит так же быстро, как пришел от осознания. поясницу ломит, засосы, укусы, отпечатки ночи адским пламенем горят, напоминая, и в зеркале на шкафе-купе сережа по ним пальцами ведет. рассматривает внимательно, вдавливает, больно делая физически, чтобы сердце хоть немного отпустило. спрашивает риторически: надолго ли хватит в этот раз? секс уже не лечит так, как прежде. и ему, будто наркоману, хочется дозу увеличить, добавить к тесной близости и эмоциональную. невыносимо. нестерпимо. невозможно. в ванной все по привычке. ни щетки, ни вещей в корзине чужих, ни волос длинных в водостоке, случайно застрявших. акуму во все это засасывает с головой так сильно, что хочется разрыдаться, хочется стереть лицо в зеркале напротив, хочется руки в кровь об кафель. хочется кира рядом. безумно. считает слепо, что сам виноват. не хочет пускать того, в свою жизнь. виноват, что чувства принять не хочет, что мучает. и это чувство вины сгрызает его по кусочкам день за днем. отпустить все на самотек — кажется уже более реальным. прыгнуть в пучину чувств и круга крепкого из чужих объятий. — я думал, ты там уже утонул, — кир у плиты стоит. самый настоящий и живой. не фантом, не мираж больного сознания. и сережа опешивает, не веря. — что ты. а курседов плиту выключает, будто не при делах вообще. будто это обыденность. будто они уже сотню лет вместе живут. тарелки находит и яичницу с сосисками готовую на две половины делит, сервируя и присаживаясь на стул. — давай позавтракаем, а потом все остальное. я безумно проголодался. акума смирно подходит ближе. чувствует запах чужой от тела, чувствует тепло от горячего блюда, чувствует, как сердце вот-вот из груди выпрыгнет. глаза намокают, слезятся невольно и фигура кира плывет. но парень вилку ко рту подносит, мокрые дорожки игнорируя, ест в тишине с удовольствием до последней крохи. — вкусно. — рад, что тебе понравилось.