Искусство

Люди любят думать, считать и полагать. Им нравится что-то бурно обсуждать за чашкой кофе перед очередным трудным и полным неразберихи, особенно в последнее время, оставшееся крайне неспокойным, днем в Академии или рабочим буднем, похожим на все предыдущие. Многим так же хотелось посидеть в таверне за одним или больше бокалами вина после как раз таки напряженных дней. Некоторые могли достаточно громко осуждать других за какие-либо поистине «вопиющие» поступки. Кто-то, возможно, более тихий и застенчивый, либо, наоборот, более активный в обычной жизни, тихо плакался о несправедливости этого мира и людей в целом в чужое плечо или твердую поверхность стола, это не столь важно. Людям нравилось додумывать и верить в свои же догадки. Реальность, к сожалению, не так красочна и необычна, как хотелось бы многим. Любовь не всегда совпадает с тем самым «долго и счастливо», которое мы с самого детства видим в разных книгах про отважных рыцарей и прекрасных принцесс. В жизни, если честно, редко храбрые рыцари влюбляются в хрупких и нежных, словно только распустившийся цветок, принцесс. По крайней мере, в Сумеру никто таких не видел. Любовь — это не всегда страстные и нежные одновременно поцелуи под луной после долгой разлуки. Бывает, она не приобретает форму сладких слов, слетающих с губ патокой. Она может как разрушать, так и созидать. Может заставлять расплываться губы в вечно влюбленных улыбках или, наоборот, срываться горьким слезам с глаз. Кавех все это знал. Он сам являлся обычным человеком со своими собственными чувствами. Будет лицемерно, если он осудит других за слова. Он не был ни лучше, ни хуже других, отнюдь, у него была тонна и не одна своих причуд, мнений и взглядов, которые он никогда не стеснялся озвучивать. Он жил искусством во всех его возможных проявлениях, связав с ним свое существование узами, крепче самого брака небес. Любовь — это искусство, считал Кавех. В своем изобилии красок и проявлений оно могло посоревноваться со многими столь же сложными вещами нашей бренной жизни. Созданная простыми линиями, раскрашенная чувствами, она восхищала всем своим существом еще совсем юного архитектора, возжелавшего однажды написать собственный шедевр. «Симпатия» была переделана Кавехом множество раз и каждый раз имела совершенно разные оттенки. Когда-то на еще только совсем новом и белом холсте неуверенными мазками нанес светлый оттенок розового, при этом постоянно краснея. К его же сожалению, этот розовый продержался недолго, ибо в какой-то момент стал мозолить глаза бедного начинающего художника. Он сменился очень ярким оттенком зеленого, от которого у Кавеха, любившего краски и их обилие, и вовсе стала болеть голова. Далее пошли разные оттенки карего, сменявшие друг друга с завидной скоростью. В конце концов, он точно не ожидал, что будет стоять и уверенными мазками наносить серый, лазурный и оранжевый цвета. Он больше не краснел, конечно, но много-много улыбался, хоть и пытался сдержаться. Ко «влюбленности» архитектор хоть и старался подходить более серьезно, все равно сменял ее несколько раз с некой болью и тоской в сердце. В первый раз это был ярко-ярко рыжий цвет, от которого у Кавеха слегка рябило в глазах. Убирать его было сложно, но не так больно, как могло показаться сначала. Светлый-светлый, почти настоящий белый, хоть практически и не оставил после себя следов… Смог заставить Кавеха действительно пожалеть о чем-то далеком и непонятном. Возможно, тогда он еще был слишком молод. Возможно, ему все же не так сильно нравились краски. Спустя только несколько лет, оправившись от тянущейся за ним тоски до конца, на полотне появился глубокий серый цвет, который изначально не приглянулся ему. Лев Кшахревара в тот миг и не мог до конца понять, что этот оттенок ему напоминает, но ему отчего-то казалось, что этот серый, лишенный какой-либо жизни и радости, когда-нибудь станет его самым любимым. «Доверие» часто только начиналось зарождаться на холсте, но практически в тот же момент неумело закрашивалось, пачкая собой ни в чем неповинный пол. Ему всегда говорили, что он излишне наивен и доверчив, а он и не особо хотел с этим спорить. В какой-то момент просто остался лишь глубокий темно-синий цвет, изначально показавшийся Кавеху слишком мрачным. Впрочем, в виду своего нового положения он лишь подумал, что все не так страшно. «Привязанность» была разной. Где-то она приобретала яркие зеленые оттенки, напоминавшие о страже леса Авидья. Небольшая фиолетовая клякса тоже заимела свое законное место в углу, чем-то напоминая о раскатах грома в пустыне. Бежевый, похожий на цвет одежд его матери, появился там еще задолго до всех остальных, поэтому слегка потрескался и выцвел. Неожиданным было то, что большую часть занимал тот темный оттенок зеленого, на который Кавех и не посмотрел бы раньше из-за излишней невзрачности и мрачности. «Взаимопонимание» всегда не шло из-за его необычного творческого буквально во всем взгляда на жизнь. Но он, в общем-то, и не жаловался лишний раз, ведь не всем дано понять истинного гения? По крайней мере, так говорили мудрец и ученые его даршана, понимавшие в искусстве уж точно больше разных выскочек из Хараватата. Однажды, возможно и вовсе случайно, Кавех нанес на холст голубой цвет, напоминавший чем-то лазурь, но кто мог подумать, что в один момент злости и гнева он сотрет их, как избавился от тех крох их дружбы? Только потом, спустя несколько лет, он осторожно, боясь то ли испортить, то ли вновь ошибиться, не увидеть чего-то, скрытого за чужой хмуростью, нанес эту лазурь заново. «Любовь» в конечном итоге нашла свое отражение в острых чертах чужого лица и коже, белой словно сам этот холст. В чужих спокойных глазах и устах, практически никогда не поднимавших свои уголки в подобии улыбки. В чужой отчужденности и уверенности в собственных решениях. Слова Кавех, если говорить правду, искусством не считал, особенно когда ими орудовали всякие глупцы. Он знал, что они лишь все усложняют и портят. Они разбивают сердца и навевают тоску, разрушают дружбу и рождают огромное количество слухов и ненужных мнений. Они с аль-Хайтамом, конечно, умели разговаривать друг с другом; они учились, спотыкаясь о ноги друг друга, но продолжали, находили общий язык. Они в конце концов пытались и уже однажды испытали на себе разрушительную силу слов. Кавеху очень нравилось сидеть в тишине, занимаясь очередными чертежами, которые точно должны были помочь ему выбраться из этой невыносимо глубокой ямы. В такие моменты ему хватало аль-Хайтама, сидящего совсем недалеко и читающего какую-то очередную книгу, которую ожидает лишь пылиться на полке в будущем. Ему необязательно было говорить, чтобы смотреть нежным взглядом своих красных очей на чужое невозмутимое спокойствие. Слова были не нужны, чтобы любить оттенки серого, синего, зеленого, оранжевого и лазурного, приобретавшие форму настоящего искусства в одном лишь человеке. Искусство? Любовь.