В чужом теле

I looked in mirror to see the future, I saw myself standing upside down.

Ей всегда казалось, что этот лес неправилен. Что-то подсказывало напряженным шепотом из глубин сознания, но Тири не могла отыскать, в чем кроется эта неправильность, а потому чувствовала себя слепым младенцем, тщетно нюхая воздух и всматриваясь в густую зелень кустов. Все стало намного проще сейчас. Кристальная бирюзовая вода расходится звенящими кругами под ее ступнями. Тири не тонет — идет по поверхности, а прохлада лижет кожу. Это…странно. Вокруг, до самого горизонта, растворяющегося в молочном тумане, — тихая гладь, мягко светящаяся из далеких глубин. Каждый ее шаг отдается слабой вспышкой света. В воде отражается перевёрнутый лес. Над ее головой — свистящие, поющие, жужжащие джунгли. Кроны перевернутых деревьев смыкаются накрепко, но в редких просветах Тири видит журчащий ручей. Это — что-то новое. Тири недоверчиво оглядывается по сторонам. Все неправильно. Так быть не должно. Лес не бывает перевёрнутым, а по воде нельзя ходить. Почему здесь так много воды? Ручей над головой, тихие всплески под ногами, крохотные отблески капель парят в соленом воздухе, перетекая снизу вверх, из бирюзовой глади в чистую прозрачность ручья этакими бусинами. Амала впервые стоит к ней спиной, и под ее ногами вода не колышется вовсе. Злость зарождается колкой смесью на подкорках сознания, и Тири ускоряет шаг. Ее высмеяли, окунули с головой в собственную беспомощность. Пообещали ответы с мягкой улыбкой на губах, а после — ударили в спину. Она набирает соленый воздух, чтобы разразиться гневной тирадой. Уши прижимаются к голове, хвост хлещет спину. — Ты знала, — голос Амалы тих и спокоен, точно мерный шелест волн, — что путь воды не имеет начала и конца? При чем здесь это? Какое отношение вода имеет к ее происхождению? Какое отношение это имеет к тому, о чем с ней так сильно хочет поговорить Эйва, но почему-то раз за разом спихивает в пустоту? — Ты злишься, — она не поворачивается. — Ты обещала мне ответы! Обещала показать все! Говорила, что у всего есть причина, нет? И где она, а? Где эта причина? Если Великая Мать так желает до меня достучаться, то почему все это происходит? Почему…почему я до сих пор ничего не знаю? Амала тихо хмыкает. Тири слышит серебристый звон воды. Хочется заплакать. — Чем больше ты берешь, тем меньше имеешь, Тири. Она задыхается возмущением. Что, что она взяла, скажите на милость? За все это время она не получила ровным счетом ничего. Только какие-то странные сны, в которых с ней либо не разговаривают вообще, либо исключительно загадками, будто бы сказать все, как есть — задача повышенной сложности. — Ты видела больше, чем могут остальные. И увидишь еще. — Что это значит? — она всплескивает руками, чувствуя подступающее к горлу отчаяние. Амала медленно поворачивается. Впервые на ее губах нет ни тени прежней улыбки. Лицо грустное-грустное, смеющиеся голубые глаза точно присыпаны пеплом. Тири инстинктивно пятится назад, и под каждым ее шагом водяные круги светятся ярче самого пламени. Перевернутый лес шумит поднявшимся ветром, шелестит и скрипит сгибаемыми стволами и ломающимися ветвями. — Это значит, что путь воды не имеет начала и конца. Вода под ногами перестает держать ее на поверхности, из твердой опоры превращаясь в обычную…воду. И за тот короткий миг, пока Тири обрушивается в мягко светящуюся бездну, ее тело снова становится чужим. Грудь тут же пронзает острой болью. Той самой, что была тогда, в странном сне о соленом воздухе и вопле сирены. Разящая, прошивающая, убивающая боль из одной-единственной точки под ключицей. Она захлебывается, и соль бирюзовой воды на языке отдается привкусом теплой крови. Барахтается, тщетно стараясь выплыть, но какая-то неведомая сила тянет ее ко дну, в глухую тьму. Сквозь пелену боли перед глазами Тири снова видит свои чужие руки с длинными тонкими пальцами, тянущиеся вверх. По четыре пальца на каждой руке. Сквозь пелену разрывающей боли Тири снова чувствует, как рвано вздымается ее ставшая вдруг шире и мощнее чужая грудь. Чужие волосы рассыпаются по чужим плечам, и Тири снова всего лишь наблюдатель, запертый в клетке этого тела. Тири, кажется, плачет. Глотает воздух, но в легкие течет одна лишь красная вода, одна лишь кровь. Откуда здесь кровь? Из той самой точки в груди, откуда рвется раскалывающая боль? Она вдыхает, выдыхает, вдыхает снова, гоняя соленую кровавую воду туда-сюда, и тело начинает трясти. Сознание ускользает в темные глубины. Бороться за собственную жизнь — тяжелое испытание, и Тири проигрывает в очередной раз, чувствуя, как алая вода с последним всплеском смыкается над ее головой. — Эй, эй, просыпайся. Тири распахивает глаза, с жадностью вдыхая смолистый лесной воздух. Сознание мутное, точно вываленное в грязи, и она мечется в гамаке, озираясь по-дикому, пытаясь понять, где находится и куда пропала кровавая вода из легких. Ее снова высмеяли? Снова опрокинули с ног на голову, оставив без ответов? Нет. Этот сон был другим. Тири вспоминает перевёрнутый лес, светящуюся воду под ногами и блестящие капельки в солёном воздухе перед тем, как она обрушилась в кровавую гладь. Соленом. В соленом воздухе. Тири уже чувствовала его раньше. Эту резь в носу она не забудет никогда. Почему воздух соленый? Почему была соленой вода? Кровь тоже соленая, но по-другому, с привкусом металла. Тогда почему? Путь воды не имеет начала и конца. Что это значит? Почему из всех возможных слов, каких тысячи тысяч существует в природе, Амала ограничилась именно этими? Чьим было то тело, в котором она снова оказалась? Кто… Нетейам мягко встряхивает ее. — Ты меня слышишь? Тири с трудом фокусирует мутный взгляд. Яркие-яркие глаза Нетейама — первое, что она видит. Потом к онемевшему телу возвращаются и другие ощущения: тепло его рук на ее плечах, слабый запах вечернего костра откуда-то снаружи, звук просыпающейся в деревне жизни. — Кошмар снился? Мягко сказано. Кошмар — это, например, слингер, несущийся на нее из кустов. Или вот Ло’ак со своей флягой. Полет со скалы в небытие — чем не кошмар? А вот это — никакой не кошмар. Это самый настоящий ужас, вот что это. Тири медленно кивает. Зачем ему знать, что она только что захлебнулась кровью, правда? — Ты дрожала и что-то бормотала, — Нетейам пожимает плечами, — и я решил тебя разбудить. Лучше бы он сделал это на несколько минут пораньше. Желательно — аккурат в тот момент, когда она обрушилась под воду. Тири не против искупаться, но точно не в крови и точно не с таким исходом. Металлический запах все еще разъедает ноздри мерзким послевкусием. — Я…в порядке. Наверное. Спасибо. Нетейам прищуривается, точно бы с недоверием. Несколько секунд оценивает ее состояние по внешнему виду и, верно, приходит к выводу, что все действительно в порядке, потому что плечи его чуть расслабляются. Надо же, какая славная особенность — в чересчур сильной своей заботе не доверять никому, кроме собственных ощущений. Качество умилительное донельзя, но во всем нужно знать меру, потому как никогда еще ничто чрезмерное не доводило до хорошего. — Давай, возвращайся к нам, — он улыбается краешком губ, оставляя легкий поцелуй на ее лбу, — уже утро. Тири задумчиво смотрит на Нетейама. Что-то в нем изменилось. Что-то в целом изменилось в их взаимодействиях в последнее время. После того вечера, который Тири не помнит. Теперь это все больше похоже на хождение по размытой границе между дружбой и тем, что лежит за ее пределами, и Тири не может не радоваться, хотя и не уверена, как все это должно работать. Может, у друзей просто так принято? Да, наверное? Горькое разочарование мажет в груди. Хотя… — Ну-ка, давай сюда руку. Тири послушно приподнимает перебинтованное какими-то тряпками предплечье. И что, интересно, он хочет там увидеть? Острые клыки знатно покоцали ее кожу — шрам наверняка останется на всю жизнь. И Тири бы снова мысленно извинилась перед Амалой за такое небрежное отношение к ее телу, да что-то не хочется. Совсем. Нетейам разматывает пропитанную мазями ткань. Слой за слоем, слой за слоем, и движения его по-нежному бережные, такие, что у Тири в душе что-то заходится восторженным пением. Он вдруг замирает. — А…где? Что — «где»? Тири переводит взгляд с нетейамова лица на место, где красуется подарок ее крайне упертого банши и…видит гладкую нежную кожицу. И больше ничего. Она недоверчиво проводит пальцами по предплечью, но все чувствуется настоящим, реальным, а не какой-то иллюзией. Что, полет со скалы ей приснился? — А…куда? — вторит Нетейаму, по-глупому рассматривая абсолютно чистую кожу. Ну ничего себе поворот. Была кровавая размазня с четким следом зубов, такая, что и в рот Санэ заглядывать бы не пришлось — все и так видно, как на ладони. А теперь — ничего. — Бабушка говорила, что сделала какую-то новую мазь, — Нетейам чешет затылок, — но я и не думал, что она настолько хороша. А, так вот в чем дело. Тири невольно проникается уважением к Мо’ат. Интересно, что еще она может делать? Пока что в ее послужном списке — из того, что знает Тири, — перенос сознания Джейка Салли в аватара, возвращение к жизни мертвого тела, а теперь еще и полное исцеление порванной руки за одну ночь. Ну просто божество, а не На’ви. И почему Оматикайя все еще поклоняются Эйве? — Нетейам? В проходе появляется женщина. Тири бросает на нее один-единственный взгляд и задыхается сразу же, потому как такой красоты она не видела еще ни разу, если не считать нетейамовых ключиц. Высокий лоб, глубина золота больших глаз, аккуратная переносица, а тело… Эйва, Тири сглатывает невольно, мельком лишь смотря на плавные изгибы женских форм. И сколько ей лет? Может, это какая-нибудь подруга Нетейама? Или сестра? — Мама, — Нетейам подносит сложенные пальцы ко лбу, и Тири задыхается во второй раз. Мама?! Нет, серьезно? Тири, может, и назвала бы ее мамочкой, — фу, какой позор, — но мамой… Тогда понятно, в кого Нетейам вырос таким. Все, можно сказать, встает на свои места. У него не было ни единого шанса стать непривлекательным, с такими-то родителями. Тири с восхищением смотрит на это грандиозное творение природы. Кажется, ее зовут Нейтири. — Ты помнишь, что сказал твой отец? — Нейтири тактично стоит в проходе, не нарушая ее личных границ. Нетейаму становится заметно неуютно, но он всеми силами сдерживает спокойное выражение лица, хотя движения хвоста становятся более резкими и рваными. Наблюдать за взаимоотношениями родителей и их подростков, оказывается, явление крайне любопытное и забавное, надо же. — Приготовить икранов к вылазке, — отвечает быстро и скованно, точно хочет, чтобы мать поскорее ушла. И Тири его понимает: ей самой не слишком нравится, когда кто-то стоит над душой, контролируя, что она сделала, а что — нет. Так было еще давно, в лаборатории, когда Макс душной стеной нависал над ней, спрашивая, точно ли она сходила на два миллиона анализов, сканирований и прочего. А еще, мол, не забудь вот это и вот это, сделай то-то и то-то и иже с ними. Хотелось взреветь и огреть его стулом, потому что, Эйва, Тири и так все это прекрасно знала. Нетейам стоит к ней, Тири, полубоком, все еще склоняясь над ее предплечьем, и Нейтири, что ожидаемо, удовлетворив свое любопытство, переключается на второе живое существо в хижине. — Цу’Тири, — грациозною кошкой подходит ближе, прикладывая сложенные пальцы ко лбу, — я вижу тебя. — И я вижу…вас, — Тири скомканно копирует приветствие. Нейтири по-доброму улыбается, склоняя голову набок. Рассматривает. Изучает. Так уж вышло, что лично они еще ни разу не встречались — повода не было. За Тири в большинстве своем приглядывал Джейк, раз уж на то пошло. Джейк и его дети. Тири смущенно отводит взгляд, но заставляет себя смотреть на Нейтири. — Сын рассказывал о тебе, — косится на Нетейама, который на глазах уменьшается в размерах, — много рассказывал. — Мама, не стоит, — бормочет, пряча взгляд, и Тири чувствует, как горят ее щеки. Нетейам…говорил о ней? Вау. — У тебя доброе сердце, я вижу это. Великая Мать не зря вернула твою жизнь, — она кивает самой себе, а потом добавляет совершенно невозмутимо — ты станешь хорошей тсахик. Что? Тири давится воздухом, переводя взгляд на Нетейама. Это что такое он рассказывал, раз она пришла к…такому выводу? Тсахик — всегда пара Оло’эйктана, а Тири прекрасно знает, что рано или поздно этот пост перейдет к Нетейаму, так что…щеки пылают лесным пожаром, и ей вдруг тоже очень-очень хочется стать меньше, хотя в груди расцветает предательски букет цветов, если не целое поле. Нет, в самом деле. Сначала Джейк с его неловкими разговорами, которые в переводе на нормальный язык значили, мол, вы молодцы и я все понимаю, но, пожалуйста, не плодитесь раньше, чем надо, теперь — вот это. Что дальше-то будет? Откуда все всё знают? — Мама, — Нетейам совсем уж сдавленно шипит, стыдливо прижимая уши, а Нейтири только мягко хмыкает. Она целует сына в лоб, зарываясь пальцами в его волосы, и Тири кажется, что выглядит это невероятно мило, хотя Нетейам ее мнение, верно, не разделяет — напрягается, точно натянутая тетива. Ну, неудивительно — ему семнадцать, как-никак, а в этом возрасте, как поняла Тири, подростки изо всех доступных и не очень сил стараются продемонстрировать свою самостоятельность и взрослость. А тут, видите ли, такое. Нетейам любит свою мать. Сильно и искренне, совершенно беспрекословно, но вот в такие моменты ему хочется провалиться под землю. Сначала она взяла и выставила его идиотом одной-единственной фразой, а потом…нет, выражение нежности вовсе не считается чем-то стыдным, но он бы предпочел, чтобы это происходило вне глаз Тири. Почему? Да кто знает. Он неловко прокашливается, глядя матери вслед, а Тири хихикает, прикрыв ладонью рот. — Что? — Нетейам смущенно потирает шею, смотря куда-то в сторону. Тири улыбается самой невинной из всех возможных улыбок, только в уголках губ оставляя искорки-хитринки. — Ни-че-го. Какие у них, право, странные отношения. У друзей так вроде не принято, — по крайней мере, Ло’ак ни разу не целовал ее в лоб и ни разу не спал на полу возле ее кровати, — но они и не пара. Что-то между. Она уже поняла, что Нетейам нравится ей — Кири помогла, да и собственные догадки не подкачали, но этот факт больше не вызывает смущения. Раньше она стеснялась, старалась не смотреть на него лишний раз, а сейчас — ради Эйвы. Подумаешь, дырку в нем глазами просверлит? Он делает то же самое. И это, право, странно. Взмыленный Ло’ак на пороге нарушает их маленькую идиллию, развеивая напрочь. Он дышит тяжело, огромными глазами смотря на них, и лишь открывает-закрывает рот, судорожно указывая рукой куда-то за свою спину. Его хвост вертится за спиной едва ли не пропеллером. — Там…там…там… Тири переглядывается с Нетейамом, и по глазам его понимает, что думают одни об одном: случилось какое-то дерьмо. — Что там? — его плечи напрягаются. — Люди… — Ло’ак едва ли не хрипит. Тири даже не успевает спросить себя, а в чем, собственно, проблема. Сначала воздух взрывается криком. Тири вскакивает с гамака и искренне благодарит забывчивость Ло’ака за то, что на полу, в темном углу, валяются одиноко ее учебный лук с колчаном, когда слышит выстрелы и приближающийся рокот. Она врастает в пол, раскрывая рот, и колени вдруг становятся мягкими и непослушными, будто бы ее тело прижимает к земле чем-то тяжелым, взвалившимся на плечи. Пахнет гарью. Рокот становится все громче, крик одного На’ви превращается в разноголосый хор ужаса, а где-то уже слышится призывный выкрик воинов и хлопанье крыльев. Страх разгоняет кровь по венам, сердце стучит в ушах военным барабаном. Люди. — Люди… — повторяет сиплым шепотом. В голове почему-то всплывает одна-единственная фраза: «морпехи не умирают — они десантируются в ад». Воины должны защищать свой народ ценою собственной жизни, если придется. Воин Оматикайя — смерть с небес или с земли, живое воплощение бесстрашия и самоотверженности. Они — первые, кто грудью встречает врага. И Тири — теперь воин. — Отец сказал бежать, — Ло’ак нервно переминается с ноги на ногу, каждую секунду оборачиваясь назад, и по самой фигуре его ясно, что слушаться Джейка он не собирается. Нетейам только мотает головой, поправляя ножны кинжала на поясе, и младший, наконец, срывается с места прямо в наступающее черное облако дыма. Они — тоже воины. Нетейам рвется вперед, но в последний момент останавливается, с закипающей яростью смотря на нее, Тири. — Беги. Найди других женщин. Вас отведут в безопасное место. И в этот момент в Тири с ее дрожащими от ужаса коленями просыпается воин. Хилый и неуверенный, но воин. Нетейам предлагает ей…сбежать? Поджать хвост и просверкать пятками до ближайшей пещеры вместе с собирателями, стариками и маленькими детьми? Ей, воину? О, нет. Тири — та, кто выжил после нападения слингера, — пускай и не своими усилиями, — та, кто летел в свободном падении со скалы и остался жив. Тири — дар Эйвы. Она не может просто взять и убежать. Нельзя бросать свой народ. Эйва, и откуда в ней такая тщеславная самоуверенность? Она с банши не справилась сама, а тут целая маленькая война. Тири бросает скользящий взгляд на колчан. Стрел много. Достаточно, чтобы принести хоть какую-нибудь пользу. Брови ползут к переносице. Люди. Те, кто развязал страшную войну семнадцать лет назад, по чьей вине погибли сотни и тысячи. Те, из-за кого погибла Амала. Плевать, что Тири злится на нее, плевать, что не видела ту войну — ненависть целого народа, самой Великой Матери взрывается ядом, и Тири понимает, что сегодня впервые убьет не животное. Если получится. — Стой! — Нетейам отчаянно протягивает руку к ней, стараясь ухватить, но Тири ветром проносится мимо, на ходу подбирая свое хлипкое оружие с пола и закрепляя колчан за спиной. Он бежит следом, прямо в густое облако черного дыма. Все вокруг похоже на преисподнюю. Из леса слышится автоматная очередь, лопасти конвертопланов мелькают в горящей зеленой стене, крики воинов смешиваются с визгами раненых банши. Нетейам не может позволить ей нырнуть туда, в настоящую битву. Тири не знает, не представляет, что это такое. Она сорванным голосом зовет Санэ. Он не мог улететь, верно? Не мог ведь просто бросить ее? Дым заполняет легкие, и Тири кашляет, стараясь рассмотреть хоть что-нибудь сквозь резь в глазах. — Послушай меня, — Нетейам больно впивается пальцами в ее плечо, резко разворачивая к себе и едва не сбивая с ног, — это опасно. Ты не понимаешь… Тири встряхивается, скидывая его руку. Фиолетовые когтистые лапы оставляют глубокие борозды в земле, и она чувствует приглушенную радость. Горло жжет дымом. — Если хочешь что-то сделать — помоги! Она рывком запрыгивает на спину банши, устанавливая связь, и готовится взмыть вверх. Чужая ненависть колотится диким ритмом сердца, все тело напружинивается взявшейся из ниоткуда уверенностью. Нетейам испускает отчаянный вздох, напряженно сжимая ее колено. — Не погибни. Тири не отвечает, срываясь с земли в черную пустошь неба. Вспотевшая ладонь прижимает лук с наложенной стрелой к гладкой чешуйчатой шее, и она вкладывает всю мощь своей мысли в то, чтобы огромные крылья прорезали воздух с особенным остервенением. С луком и стрелами против конвертопланов? Рискованно. И плевать. Какое-то шестое чувство говорит ей, что так и надо, что сейчас она исполняет непосредственный свой долг не только перед своим народом, но и перед самой Великой Матерью, и собственная возможная смерть кажется всего лишь мелочью, досадным неудобством. Если Эйва возвращала ее к жизни с расчетом, что она должна умереть сегодня, то пускай так и случится. Высшая точка формирования личности? Быть может, осознание ничтожности своей жизни на фоне сотен других. Готовность пожертвовать собой ради спасения невинных душ, готовность убить во имя спасения. Личность — это не только про взаимоотношения, не только про предпочтения, желания и индивидуальность. Можно всю жизнь прожить с определенным набором качеств, но так и не заиметь моральное право назвать себя личностью. А можно прожить всего ничего, и, пускай в последние минуты, но стать ею. Тири — что пустая чаша, но сейчас, пожалуй, в нее упала последняя капля, разделявшая ее от полного становления. Она жадно вдыхает чистый воздух, взмывая над черным облаком, и хрипло откашливается. Времени на слабость нет. Повсюду мелькают цветные пятна крыльев и хвостов, взрывы и выстрелы сотрясают лесную тишину. Тири быстро находит свою цель. Шесть конвертопланов. Черные машины смерти, своим рокотом сгибающие горящие деревья. Под темными стеклами Тири видит людей в шлемах и масках. Ее первая охота начинается. Санэ взрезывает воздух, поднимаясь еще выше. Это — ее первый осознанный полет. Банши не оседлан, нет на нем никакой ровным счетом амуниции, и держится она только за свет скрещенных на широкой груди ног. Глупо, опрометчиво, слишком самоуверенно. Плевать. Тири стискивает зубы, вскидывая лук. На черное тело конвертоплана падает тень фиолетовых крыльев. Воины Оматикайя — смерть с небес и с земли, первые, кто грудью встречает врага. Тири — тоже воин. Банши обрушивается вниз в свободном падении, сложив крылья, и под ребрами снова саднит неприятным зудом. Наконечник стрелы метит прямо в темное стекло, за которым прячется людская тварь в шлеме и маске. Мышцы напрягаются до болезненной дрожи, когда тело изгибается против движения, кажется, что нагрузка слишком велика, и зубы натужно скрипят. Секунды тянутся вечностью пристального взгляда в затемненное стеклом лицо. Главное — подгадать момент. Звук спущенной тетивы тонет в оглушительной какофонии смерти. Первородная радость вспарывает грудь, когда длинная стрела находит свою цель, пробивая маленькое человеческое тело, и Санэ выходит из пике, снова взмывая ввысь. Тири только что…убила. Стрелы На’ви — смертоносное оружие, ничуть не хуже людских кусков металла, плюющихся пулями. Они любовно смазаны ядом, останавливающим любое сердце — животного, другого На’ви. С особенным удовольствием, как кажется Тири, — человека. Она вовсе не жестока. Чужая ненависть кипит в крови волею Великой Матери, а она лишь подчиняется этому зову. Тири — дар Эйвы, а дары никогда не преподносят просто так. Она не знает истинное свое предназначение, причину, а потому делает то, что велит шестое чувство. Тири не жестока. И все-таки шестинога ей было жаль больше. Вторая стрела ложится на тетиву, как влитая. Конвертоплан с истошным стоном спускается на горящий лес. Тири не следит за ним, но резкий всполох жара, обжигающий тело, и вспышка снизу говорит о том, что железная человеческая машина взорвалась. Победный зов вспарывает воздух, и Санэ тоже ропщет что-то по-своему, по-змеиному. Осталось три конвертоплана. Один сбила она, еще два — другие воины. Тири уверенно сжимает нервные отростки и припадает к шее банши, готовясь обрушиться на инопланетных захватчиков их Последней Тенью. Она — не Торук Макто, и до него еще далеко, но она — воин Оматикайя. Неумелый, хилый, но воин. Тело ноет напряженной болью, и Тири дышит тяжело, хрипло глотая пропахший пожаром и порохом воздух. Таран в бок заставляет ее подавиться внезапно нахлынувшим ужасом. Тири отлетает в сторону, яростно хватаясь за шею Санэ, и с трудом выравнивает полет, тут же уходя вниз. Дико оборачивается, судорожно вскидывая лук, но видит зеленые крылья нетейамова икрана. Он что-то кричит, но вой битвы оглушает, лопая барабанные перепонки, и она не слышит ни слова. Зато видит сзади конвертоплан, острым носом повернувшийся к ним. Это похоже на удар молнии. Нетейам ныряет вниз, а она — за ним, петляя из стороны в сторону. Стрелы На’ви — смертоносное оружие, но автоматная очередь, пронизывающая воздух в сантиметрах от крыльев Санэ, — ничуть не менее опасно. Сердце комом подступает к горлу. Это хуже, чем убегать от слингера. Спрятавшийся за чужой ненавистью страх наконец просыпается, бичом хлеща ее по спине, и судорожный поток мыслей направлен лишь на одно — не замедляться ни на секунду, вертеться, извиваться, уворачиваться так, чтобы человек за стеклом конвертоплана не мог видеть ничего, кроме размытых фиолетовых пятен. Санэ чувствует ее страх, и мощное тело беспокойно подрагивает под ее бедрами. Главное — не соскользнуть с гладкой чешуи вниз. Главное — держаться изо всех сил. Упасть — значит умереть. Черное облако накрывает их вновь, и Тири задыхается дымом. Она видит лишь смутный силуэт Нетейама перед собой и всеми силами старается не отставать. Отстать — значит погибнуть. Неясно, откуда в загнанной голове родилась подобная мысль, но Тири решает послушать визжащий инстинкт снова. Заросли трещат. Юркие банши проскальзывают меж стволов и лиан с легкостью, и нужно лишь вцепиться покрепче, чтобы не слететь с вертящегося пробкой тела. Тири прижимается к шее Санэ, направляя его в прорехи между деревьев, и голова кружится смесью страха и бушующего адреналина. Зелень мелькает смазанными вспышками. Рокот конвертоплана вспарывает воздух сверху, раздувая кроны. Он не протискивается в заросли, но слепо разит пулями по всему, что движется и что — нет. Смолистый воздух с примесью гари обжигает легкие. Нетейам мельком оглядывается через плечо, проверяя, не отстала ли она, и тут же ныряет глубже в лес. Тири срывается за ним. Рев двигателей оглушает, и Тири снова молит Великую Мать. Сбивчиво и неясно о чем: не то о спасении, не то о быстрой смерти, не то соединяет эти два понятия в одно. Нетейам влетает в скалу, и когти его банши впиваются в лианы. Тири не уверена, что это хорошая идея, но на неуверенность времени катастрофически нет. Ее тело откидывает назад, когда Санэ, взмахнув крыльями и вскрикнув, цепляется за камни. — Тише, тише, — она судорожно шепчет, оборачиваясь на рев двигателей, и гладит ящерицу по шее, точно успокаивая. Время застыло. Они оба — Нетейам и Тири — в оцепенелом напряжении буравят взглядами сцепленные кроны, отслеживая полет конвертоплана. Легкие будто бы уменьшаются в размерах вдвое. Дышать громко нельзя, и Тири давится, гоняя воздух туда-сюда, но голова все еще кружится. Чувство такое, что этот воздух — самая обычная вода, наполняет собою грудь и только душит. Пилот, верно, сдается. Отыскать в густом лесу двух На’ви — что найти иголку в стоге сена. Бушующая зелень успокаивается, рокот становится тише. Здесь, в сердце леса, вой битвы слышен приглушенно, точно все происходит в другой вселенной. Впрочем, быть может, Тири не слышит ничего из-за шума крови в ушах. Первым на землю спускается Нетейам, а Тири следует за ним. Соскальзывает со спины Санэ, похлопывая по спине, и впервые выдыхает, перекидывая лук через плечо. Она снова была на волосок от смерти, и снова — по-другому. Это не бег от слингера, когда смерть обрушилась внезапно, оставляя тонкий лучик надежды на спасение, не полет от скалы, где смерть явилась отвратительной неотвратимостью приближающихся скал. Это — гордо брошенный смерти вызов, дерзкая усмешка и плевок в ее холодное лицо. Поэтому, победив, Тири чувствует притупленную облегченную радость. Она сама вышла на смерть, готовая лишиться своей жизни, а потому оцепенение не сковывает тело. Нетейам с шумным выдохом бросается к ней, перемахивая через валун. Останавливается лишь на секунду, бегло осматривая ее. А потом Тири чувствует его ладони на своих щеках. Она никогда не целовалась. Признаться, само это явление казалось ей достаточно странным. В конце концов, у губ ведь есть другое предназначение, задуманное природой, верно? Тири никогда не целовалась, но, когда его губы сминают ее собственные с сокрушительным отчаянием, она почему-то знает, что делать. Первое — закрыть глаза. Второе — обвить не слушающимися руками его шею. Третье — отпустить все. Поцелуй рваный, судорожный, но смелый, подхлестываемый пережитым страхом. Тири жмется к нему, вставая на цыпочки, и в моменте исступленного послевкусия отчаяния пропадает все: затихающий шум битвы, вой последнего сбитого конвертоплана, далекие визги банши и торжественный зов воинов. Остается только лихорадочное дыхание и прохладное тепло прикосновений. Это — не полупустое желание на пьяную голову. Это радость, смешанная с горьким ужасом, благодарность, переплетающаяся с осуждением — противоречивая каша, которую не выразить словами, но можно — действиями. И пальцы Нетейама в ее волосах сжимаются с запоздалым неодобрением за неоправданный риск, а вот ладонь на щеке лежит мягко благодарностью за то, что сдержала неданное слово и не погибла. Тири ласково прикусывает его губы, когда горький привкус смерти сходит на нет. Отстраняется, мазнув носом по щеке, и в спутанных мыслях осознание расходится не сразу. Они…целовались. Нетейам прижимается своим лбом к ее, выравнивая дыхание. Тири кожей чувствует любопытные взгляды их банши, и улыбка вползает на лицо сама собой. Губы легко касаются его щек, висков, линии челюсти, перепачканной в саже. Какие странные у них, право, отношения. Были.