В чужом теле

В лесу никогда не бывает тихо. А в лесу Пандоры еще и никогда не бывает темно. Здесь всегда слышны звуки жизни, всегда виден мягкий свет. Пение птиц, стрекот насекомых, мерный стук копыт или шуршание лап о землю — все это верные спутники леса, все это — правильно. А этот лес неправилен сам по себе. Тири не понимает, что с ним не так, никогда не понимала. Вглядывается в который раз в листву, в каждый куст и дерево, вслушивается в вечную жизнь и чувствует что-то неправильное — бельмо на глазу, но это бельмо вонзается иглами под ногти, отравляя воздух, и достать его попросту невозможно, потому что Тири не видит, где именно оно прячется — только чувствует каждой клеточкой тела. Снова лес, снова этот силуэт. Уже привычка. Только теперь Тири знает, кто ей снится. И в этот раз она твердо намерена вытрясти из Амалы все, что только сможет. Даже если придется сражаться за каждое слово и каждую крупицу информации. На ее улыбающееся лицо солнечными зайчиками падает свет, пробивающийся сквозь густые кроны. Амала. Стоит, руки сложив в карманы, и сама фигура ее манит к себе, заставляет делать шаг за шагом навстречу ослепляющему пятну за ее спиной. — Амала? — Тири сжимает кулаки, ускоряя шаг. И происходит нечто невероятное. Она отвечает. — Цу’Тири? Мягкий бархатный голос выбивает воздух из груди и выворачивает кости. Она ответила. Впервые за долгое время, впервые за столько бесплодных попыток дотянуться до нее. Она ответила. Тири останавливается. В этот раз Амала никуда не уйдет. Тири прижмет ее к земле, если понадобится. — Почему ты здесь? — спрашивает, буравя взглядом смеющиеся голубые глаза. — А почему ты здесь? Действительно. Тири фыркает. Почему она здесь? Потому что легла спать и открыла глаза в этом лесу, почему еще? Неужто она по доброй воле оказалась бы в этом неправильном безобразии? — Нет, — Амала будто читает ее мысли, — ты здесь не поэтому. У всего есть причина. Тири замирает, чувствуя волну испуга, скатывающуюся по спине каплями холодного пота. Облизывает сухие губы. Неправильность происходящего кажется хуже во сто крат. У всего есть причина. Тогда какая причина у нее? — Почему ты здесь? — повторяет настойчиво. Ей не интересно, почему здесь она сама. В первую очередь ей интересно, что значат эти сны и почему Амала ускользает из них, точно тень под яркими лучами. Зачем она приходит, если не говорит ни слова — только улыбается, улыбается, дразнит, маня к себе, а потом попросту исчезает? — Ты хочешь знать? Нет, она шутит. Тири хмурится, на Амалу смотря исподлобья. Какой глупый, какой бессмысленный вопрос. Разве она бежала бы к ней каждый раз, как к своему единственному спасению, если бы не хотела? Разве она тянулась бы к ней каждый раз из последних сил, если бы ей было все равно? — Хочу, — отрезает. Амала протягивает ей руку. Сердце гулко стучит в ушах. Тири наконец узнает все? Кто она, почему она жива, почему ей снятся эти сны, что ей хочет сказать Великая Мать? Неужели вся эта темная завеса наконец-то обрушится? Какая причина у ее существования? Десять шагов кажутся тысячами километров. Тири идет к правде. Идет, приминая неправильную зеленую траву, идет, не слыша вечную лесную жизнь. Сухость в пересохшем горле мешает дышать. Большая синяя ладонь касается маленькой, человеческой, а дальше — пустота. И всплеск воды. Она задыхается. Тири резко садится на своей койке. Разочарование разверзает гудящую пропасть в груди. Она ничего не узнала. Эйва, зачем все это? Почему нельзя просто взять и сказать напрямую, для чего все эти загадки? Если у нее действительно есть какая-то причина, то почему ее скрывают? Она запускает пальцы в волосы, оттягивая с силой, и тяжелый выдох застывает в воздухе. Злость теплится тлеющим угольком в груди, заставляя прикусить губу до боли. Эйва, что все это значит? Впору крушить все вокруг в приступе этой слепой беспомощной ярости, потому что Тири чувствует себя так, будто ее не просто обманули, но прежде хорошенько высмеяли. Амала сказала, что у всего есть причина. У ее внезапного воскрешения, у странных этих снов, у того, что она ничего не помнит. У всего. Значит, рано или поздно ей придется столкнуться с…чем-то? Великая Мать ведь не стала бы возвращать ее просто так, верно? От осознания этого становится жутко. Будто бы за ней наблюдает тысяча глаз из каждого темного угла, проникая в самые мысли. — Доброе утро всем, кого еще не видел, — улыбающееся лицо Ло’ака возникает, увы, некстати. Тири поднимает голову и давит улыбку. Сознание постепенно возвращается к реальности, к тому, что происходит здесь и сейчас, а не в туманном мире снов. Точно, сегодня братья Салли должны продемонстрировать свой сюрприз по случаю ее первой чистой добычи. Тири встряхивается, вздыхая полной грудью. Этот день нужно встретить с гордо поднятой головой. Скоро — Икнимайя. Джейк с отеческой гордостью лично поздравил ее с успешным прохождением испытания и предостерег, что обряд приручения банши — это крайне опасно. Не все молодые охотники проходили его, и многие погибали в гнездовье на Монс Веритатис. Эта информация не вселила в Тири уверенность в себе. Если уж эти несчастные «не все» не справились, то какие шансы у нее? Какова вообще вероятность того, что она не сломает шею по пути к этому гнездовью? Да и вообще, какова вероятность того, что банши, когда она установит с ним связь, не скинет ее, почувствовав запах ее отвратительной мысленной подноготной, а? Ло’ак приземляется на край койки, а Нетейам стоит позади. Их лица сияют начищенными монетками. — У нас целых две хорошие новости, — начинает младший, хлопая себя по бедру. Целых две? Это хорошо, это очень хорошо. После такого дерьмового сна, чей привкус все еще вяжет небо, две хорошие новости — бальзам на душу. Тири выжидающе смотрит на братьев, хлеща хвостом железную спинку койки. — Во-первых, — Ло’ак торжественно прокашливается, — собирай вещички, ты переезжаешь в деревню. На этой новости Тири уже готова взорваться счастьем. Она привязалась к своей койке и ящику-тумбочке, но мысль о том, что теперь она будет жить, как настоящая На’ви, вытравливает кислую тоску из головы. Переезжает в деревню… Эйва, да как только ученые это позволили? Наверняка дело рук Джейка. В последнее время процедур стало куда как меньше, как и вопросов, и Тири вздохнула с облегчением, но ей казалось, что она проведет в этом блоке всю оставшуюся жизнь. — Но это еще не все, — Ло’ак оборачивается к Нетейаму, — потому что сегодня в твоем новом доме пройдет целая пирушка! Ну, после первой новости эта кажется не такой уж потрясающей. Хотя, если так подумать… У нее будет свой собственный дом! Тири готова расплакаться от счастья. Глубокое разочарование забывается само собой, закапываясь куда-то на подкорках сознания, а остается одна лишь чистая, искренняя радость. Она вскакивает с койки, и огромная майка Норма — которую она использует вроде пижамы — неприлично вздымается серым покрывалом, но это не важно, не важно, совсем не важно. — На радостях стриптиз устроила, — Ло’ак пихает Нетейама в бок. — Мы подождем снаружи, — тот за руку поднимает брата и тащит к выходу. С пожитками у Тири негусто: эта самая майка, комплект из повязки с топом да фигурка банши, которую ей подарил Джейк. Все поместится в одной руке, собственно говоря. Тири переодевается так быстро, как не переодевалась еще ни разу, и скомканную майку сразу бесцеремонно перекидывает через плечо. Вот с фигуркой она временит. Берет бережно в руки, большим пальцем проводя по деревянному загривку, и смотрит с теплотой в выщербленные ямочки-глаза. Джейк сказал, что эту славную ящерку вырезал специально для нее, и каждый раз, когда Тири вспоминает об этом, на душе становится легко и приятно. У нее нет отца, и она не слишком понимает саму суть этого понятия, но, кажется, Джейк занял это пустующее место. Может, и не полностью, но все-таки. Она выбрала имя для деревянного банши. Санэ. Универсальное — так можно звать и самку, и самца, так что Тири решила, что настоящего икрана назовет так же, если все получится и она не сломает шею там, в гнездовье. — Мы думали, ты умерла, — Ло’ак отлипает от перил. Тири награждает его вскинутой иронично бровью и в последний раз оглядывается на человеческий блок. Здесь, можно сказать, началась ее жизнь. Тоска тихо ноет в груди. Здесь почти не было никаких развлечений, кроме как часами рассматривать аватар Грейс Огустин, — Тири наизусть выучила историю ее жизни, — но покидать это место все равно грустно. — Дальше будет лучше, — Нетейам видит ее внезапный наплыв печали и ободряюще улыбается. И то верно. Дальше она, наконец, сможет жить не как подопытная мышь, а как настоящая На’ви. Сможет каждое утро просыпаться в лесу, а не в железной коробке под треск ламп, сможет…много чего. Тири вдыхает лесную свежесть полной грудью, готовая к новой жизни. Ее новый дом — точно такая же хижина из кожи и листьев, как и у всех. Внутри — соломенный пол и тканевый гамак. И больше ничего. Но Тири ступает туда, точно во дворец. Восторженно рассматривает стены, сводчатый потолок, аккуратно касается всего, что попадается под руку, а собравшийся на пороге квартет — Нетейам, Ло’ак, Кири и Паук — за всем этим наблюдают с умилением. С Пауком познакомиться близко Тири не успела. Знает только, что его зовут Майлз, а вовсе не Паук, и что его отец был одним из Небесных Людей, которые стали причиной Войны. Знает, что именно его отец убил Амалу. Паук тоже это знает, а потому смотрит на нее с толикой вины. — Нравится? — Кири склоняет голову набок. Сияющие глаза Тири становятся исчерпывающим ответом. Она бросает свою майку в гамак и глазами выискивает, куда бы водрузить подарок Джейка, но никаких тумбочек в быту На’ви явно не предусмотрено. Поэтому она бережно кладет деревянную ящерку следом за майкой с мыслью о том, что обязательно выпросит у Норма свой ящик. Нетейам подходит ближе, останавливаясь за ее плечом, и Тири спиной чувствует его грудь. Ноги почти подкашиваются от такой близости, и она неосознанно делает полшажка назад. Нетейам либо не замечает, либо не придает значения этому не особенно двусмысленному жесту. Берет в руки банши и вертит, рассматривая. — Откуда это у тебя? — Джейк подарил, — улыбается. — Склеила отца, посмотрите на нее, — Ло’ак вздыхает, разочарованно качая головой, и Кири тут же пригвождает его к месту тяжелым взглядом. Паук от греха подальше ограничивается тихой смешинкой. Нетейам возвращает фигурку на место и мягко усмехается. — Знаешь, — хмыкает, — после того раза с лютоконями я подумал, было бы очень забавно…теперь в твоей коллекции будет еще и конь. Тири прыскает. Это больше похоже на то, что сделал бы Ло’ак: увековечить ее память о дне дерьма смеха ради, и в то же время жирной линией подчеркивает, что Нетейам — настоящая копия отца. Как бы то ни было, она благодарна. Представляет, насколько трудоемкое и сложное это занятие, а потому не может не растаять, когда понимает, что он решил сделать это для нее. Даже если ради шутки. — А где пирушка, кстати? — она вдруг вспоминает, что говорил Ло’ак, но никаких следов еды не видит. — Сейчас будет, не беспокойся, — он поднимает ладони, мол, всему свое время, — жди здесь, мы быстро. Ясно. Значит, снова ждать до скончания времен. Ну, по крайней мере, хижина уже есть. Осталось развести костер, найти себе кого-нибудь, завести детей и умереть. Тири со вздохом садится в гамак и инстинктивно берет свое главное сокровище, — банши, — раскачиваясь туда-сюда. Интересно, а в гамаке спать удобнее, чем на койке? Без подушки, пожалуй, будет непривычно, да и одеяло бы не помешало. Ну, ничего. Стерпится-слюбится. «Пирушка» состоит из фруктов да ягод. Тири с иронией смотрит на лиственные тарелки в руках своих гостей. Это все еще лучше, чем каша, которой она питалась, но хуже, чем выглядело в ее воображении. Либо братья Салли поленились добыть какое-никакое мясо, либо решили, что она, Тири, такой чести не достойна. На деревню медленно опускается вечер. Из освещения в ее новой хижине — фонарь, явно позаимствованный из людей, стоящий в центре. И все они расположились вокруг, как у костра, а мягкий свет отбрасывает длинные тени на стены. Никакого жужжания приборов, никакого треска ламп — только стрекот, тихие песни и шелест ветра. Тири никогда не чувствовала себя более живой, чем сейчас. Она лениво жует сладкий плод сартана, скрестив ноги, и вполуха слушает, как по правую руку от нее Ло’ак восторженно рассказывает об их встрече со слингером. Слева сидит Кири, за ней — Паук, а напротив устроился Нетейам. — Этот ублюдок выстрелил головой в кусты, и мы убежали, — заканчивает, довольно рассматривая шокированные лица Паука и Кири, — а потом Нетейам чуть не умер. Трясся над Тири, как будто ей голову откусили, да, Нетейам? Он молчит. Сверкает раздраженным взглядом, но молчит. Тири смущенно кашляет. Этот момент как-то вылетел из памяти, но сейчас она вспоминает, как он тряс ее за плечи, задыхаясь, и как осматривал, ни один сантиметр кожи не оставляя без внимания. Она смотрит мельком на Нетейама и чувствует приятную дрожь. Опять. — Сам-то, поди, в штаны наложил, — Паук усмехается, складывая руки на груди. Тири понимает, что настал ее звездный час. — Ну конечно, — кивает, смотря на Паука, как на умалишенного, — что было бы, если бы из-за него погибла его собственная мачеха? Натужный выдох Кири на секунду заставляет ее почувствовать свою вину, но Ло’ак давится ягодой, заходясь хриплым кашлем, и это эфемерное чувство исчезает, точно его и не было. Паук взрывается смехом. Нетейам смотрит на нее, склонив голову, мол, ты серьёзно? А Тири с широкой улыбкой кивает, задерживая на нем взгляд чуть дольше, чем то требуется. — Если ты еще раз пошутишь про отца, — Ло’ак пихает ее в бок, — я перестану с тобой разговаривать. — Не перестанешь, — она отмахивается, — я тебе нравлюсь. Ло’ак неоднозначно кивает головой и поджимает губы, признавая свое поражение. Нетейам напряженно следит за выражением лица брата. Переводит взгляд с Тири на Ло’ака и обратно, закусывая щеку изнутри. Он что-то пропустил? Если да, то в голову сразу приходит нецензурный рифмованный ответ. К чему вообще тогда были эти его размышления? Для чего он сидел и философствовал, если всё уже разрешилось… вот так? Если Ло’ак просто взял и опередил его, Нетейам отстрижет косу и подастся жить к людям. — Не перестану. Но я придумаю что-нибудь другое, не сомневайся. Кстати, — Ло’ак заговорщически оглядывается, — я кое-что забыл. Он привстает, зыркая опасливо на выход, и крадется к тому месту, где соломенный пол хижины перерастает в стену. Тири поворачивается всем телом в его сторону. Это что такое он задумал, интересно? Ло’ак, когда имеет желание, — почти всегда, — играет роль этакого массовика-затейника, а потому ожидать от него можно все, что угодно. Он роется в соломе, и Тири недовольно морщит нос. Только заселилась, а ее дом уже разносят, надо же. — Вот! — объявляет Ло’ак, отряхивая увесистую металлическую флягу. Кири понимающе вскидывает брови, Паук издает тихое «о», Нетейам от реакции воздерживается, а Тири не понимает. Во флягах обычно держат жидкость. Ло’ак принес воды? И чего он тогда держит ее, как сокровище? Он откручивает крышку и с наслаждением нюхает горлышко, прежде чем вернуться в их маленький кружок у импровизированного костра. — Виски, — важно кивает, — позаимствовал недавно. Так вот куда он уходил тогда, вот почему пошел не к ее койке, а сразу в лабораторию. Готовился, паршивец. — Что это? — Тири любопытно наклоняется к нему, и до ее нюха доносится резкий запах. Она кривится, а Ло’ак вдруг расцветает, в ее руки пропихивая флягу. Такой взгляд, как у него сейчас, обычно ничего хорошего не значит, надо признаться. — Пей. — Ты уверен? — Кири беспокойно смотрит на нее, будто бы оценивая шансы на успех. — Абсолютно. Тири с опаской подносит флягу к носу, принюхиваясь. Запах все такой же ужасный. Она искренне не уверена, можно ли это пить, а потому перво-наперво смотрит на Нетейама. — Лучше не надо, — качает головой, но уголки губ тянутся вверх. Значит, надо. Как формируется личность? Под влиянием окружения. И, верно, Тири слишком долго находилась под влиянием Ло’ака, раз первой мыслью, возникшей в голове, стала именно эта. Впрочем, бесстрашие — тоже неплохо в какой-то степени, особенно для будущего воина. Горечь обжигает язык. Эйва, она ничего хуже в своей жизни не пробовала. Стоило послушать Нетейама и отдать эту дрянь кому-нибудь другому, честное слово. Тири подавляет рвотный позыв, прижимая уши к голове, и хочет убрать флягу подальше от себя, но Ло’ак перехватывает ее руку, прижимая железное горлышко к губам. — Да ты попробуй, — тянет, — дело-то не во вкусе. Давай-давай, потом еще спасибо скажешь. Тири в этом сомневается, но выбора нет — он не отстанет до конца ее жизни, если она сейчас сдаст назад. Поэтому она жмурится покрепче, проталкивая в глотку три больших глотка этой жгучей жижи. — Ну все, все, — Ло’ак почти испуганно отнимает флягу, — полегче, тебе и этого хватит. И он подносит флягу к губам, опрокидывая резко, точно пьет воду, а не эту отраву. Сначала не происходит ничего. Только под языком зиждется эта мерзкая горечь, и Тири сидит, уверенная в том, что Ло’ак обманул ее, подсунув какой-то яд. Говорит себе, что ни в жизнь больше не возьмет ничего из его рук, потому как, оказывается, чревато. Она исподлобья смотрит на остальных с легкою обидой, мол, почему не предупредили. А потом начинается. Тири мельком замечает, что все происходящее кажется чуть-чуть замедленным. Кири говорит медленнее, рассказывая, как застала какую-то свою подругу с молоденьким На’ви, Паук смеется медленнее, рука Тири движется медленнее, поднимаясь, чтобы почесать плечо. Фляга движется по кругу, и в какой-то момент возвращается к ней. А Тири вместо того, чтобы отказаться, почему-то пожимает плечами и щедро отхлебывает из горла под одобрительный смех Ло’ака. Зачем она это делает — непонятно, но какой-то неугомонный бунтарь, проснувшийся в ней, усиленно нашептывает, что так нужно. Потом становится жарко. Тири дышит глубже и быстрее, чем обычно, чувствуя разрастающийся жар, а сквозь шум крови в ушах разговор Паука и Ло’ака не слышно совершенно. Фляга снова возвращается к ней. — Спа-асибо, — кивает наотмашь, ударяясь подбородком о грудь. — Э, нет, — Ло’ак настороженно всматривается в ее стеклянные глаза, — вот сейчас пьешь и хватит. Да куда ты так…проблюешься же, Эйва… А потом…ничего. Тири вдруг чувствует такую невероятную легкость, будто она — перышко в хвосте прекрасной птицы. Впору взлететь и парить, парить, парить… На лицо вползает глупая улыбка, что в сумме с пустыми совершенно глазами говорит об одном: на сегодня ей достаточно. Обеспокоенный взгляд Нетейама остается где-то в другой вселенной, а Тири сейчас на всех парах бороздит новую, где все так приятно кружится перед глазами. Теперь все вокруг кажется таким простым, будто бы ей сам океан по колено, а лес — что заборный частокол. И чего она мучилась со всеми этими вопросами? Эйва, Амала, сны — разве ж это важно? Прорвется. Теперь все вокруг кажется таким простым, точно границ больше не существует. Тири совершенно свободно буравит взглядом Нетейама, и не чувствует ни капли смущения. Рассматривает, как он запрокидывает голову, отхлебывая из фляги, и жадно вглядывается в рельеф обнажившейся шеи, спутанно думая, как бы было славно коснуться губами светящейся линии белых точек вдоль кадыка. А что, собственно, ей помешает это сделать? Надо просто проползти вперед и… Нет, это уже слишком. Тири вовремя ловит выскальзывающие остатки сознания. Что угодно, но не это. На пьяную голову хорошие идеи не приходят — эта простая истина знакома всем. Кроме Тири. Поэтому, когда перед стеклянными глазами пробегает мысль: «почему бы не прогуляться», она восторженно кивает самой себе, неуклюже выползая из круга на четвереньках. — Ты куда собралась? — бросает вдогонку Кири, но тщетно. Тири с трудом поднимается на ноги, опираясь о стену, и, пошатываясь, выходит на свежий воздух. Прохлада чуть отрезвляет, но мысли все еще спутанные и куцые. Ноги подкашиваются на каждый третий шаг, и ночной лес крутится каруселью. Мысли собрать в кучу не получается — все они ускользают, точно рыба, скрываются в глубинах сознания, а на поверхности плавает только всякая трясина. — Эй, — голос Нетейама заставляет ее обернуться, едва не потеряв равновесие, — стой. И Тири послушно врастает в землю. Далеко уйти не успела — прошла каких-то тридцать шагов до ближайших кустов, потому что ее мозг совершенно трезво и здраво рассудил, что идеи лучше просто не придумаешь. Он тоже не кристально трезв, — это видно по неуверенной походке, — но держится намного лучше. Подходит почти вплотную, ладонями накрывая ее плечи, и всматривается в пустые глаза. — Нетейам, — выплевывает Тири непонятно для чего. Он только вздыхает. Так шумно, протяжно, выпуская весь воздух из легких — старается быть похожим на себя обычного, но алкоголь — такая замечательная штука, так здорово размывает границы добра и зла, что не разберешь вовсе, что есть обычное, а что — нет. — Тебе нужно поспать, — говорит медленно, а Тири мотает головой. — Не…нужно, — язык подчиняется плохо, бесполезным куском мяса лежа во рту. И Нетейам молчит. Не может поймать за хвост нужные слова, уцепиться за правильную мысль, не может выразить звуками то, что рисуют в голове мазки-эмоции. Он уже жалеет, что принял из рук Ло’ака эту проклятую флягу, и обещает себе, что больше ни капли спиртного в рот не возьмет, но сейчас никакие обещания туман из головы не выветрят. Чтобы кого-то хотеть, много ума не надо. Даже близко знать человека, в общем-то, совершенно не обязательно. Нужно лишь иметь глаза и какой-никакой вкус. Нетейам живет достаточно долго, чтобы разбираться в себе и своих желаниях, а алкоголь — такая, право, замечательная штука, так заботливо добавляет смелости признаться себе в них. Если бы не он, Нетейам к такому выводу не пришел бы — не смог бы позволить чему-то столь грязному просочиться в голову, хотя посылы подобные уже были, не смог бы просто взять и сказать себе напрямую. Нетейам хочет ее. Нет, не так. Дело не только в этом. Все, конечно, чуточку глубже, чем просто желание ее взять, но на пьяную голову возвышенные чувства не формулируются от слова совсем. Нетейам медленно моргает. Слишком сложно. Есть физическое желание, есть духовное, и есть наверняка какие-нибудь еще — какая разница. Нетейам хочет ее…в нескольких смыслах? Нескладно и размыто, но уже лучше. Ох и стыдно ему будет утром, если он все вспомнит. Пьяные подростки — страшная смесь. Почти полное отсутствие разума и недостаточное количество жизненного опыта превращают даже самого безобидного из них в этакого сорвиголову, в того, кто не боится ничего и никого, а руководствуется исключительно эмоциями, потому что на то, чтобы буквы и звуки собрать в мысли, уходит слишком много сил. Тири спотыкается на ровном месте, врезаясь в его грудь, и это становится своеобразным сигналом. Ну, как говорится, сгорел сарай — гори и хата. Они оба пьяны, оба молоды, оба этого хотят, так что же? Ее тело податливо ластится к мягким прикосновениям. Сквозь густую дымку Тири примерно понимает, что происходит, и останавливать это не собирается. Грязная тварь в груди довольно урчит, от груди к низу живота разгоняя приятное тепло. Руки сами собой ложатся на его плечи. Холодный ночной воздух толкается в легких туда-сюда, как в лабиринте. Где-то далеко, там, в разумной части, Нетейам отвешивает себе хорошую оплеуху, но здесь и сейчас оглаживает ее талию. Думать не получается — получается действовать. Его хвост мягко скользит по ее бедру ко внутренней стороне. Может, завтра будет стыдно. Но завтра будет завтра, а сейчас — сегодня. Он не замечает, что мысли превращаются в поток откровенного бреда. Замечает лишь, что слюна выделяется особенно обильно. Тири поднимает голову. В мутном взгляде помимо желания светится что-то такое теплое, искреннее, с легким привкусом детской наивности, и Нетейам с облегчением понимает, — все-таки понимает, — что все это — не совращение по пьяни. И на этом островок благоразумия и осознанности тонет окончательно. Рука с талии сползает на бедро, пальцы второй неумело ложатся на щеку. Тири привстает на мыски, снова едва не падая, и Нетейам подхватывает. Они близко-близко, так, что чужое горячее дыхание чувствуется на щеках. Близко-близко, и расстояние это сокращается. Нетейам чувствует трепетное тепло ее губ. Тири содрогается, утробно кряхтя, и вдруг отворачивается, падая на колени. Икает, издавая какой-то странный страдальческий стон, и по характерному звуку Нетейам понимает: блюет. Разум сразу проясняется. Он со вздохом опускается на землю рядом с ней и нежно собирает ее волосы на затылке, успокаивающе гладя по спине.