***
— По-моему, — Ло’ак болтает ногой, лежа в гамаке, — там что-то пошло не по плану. Кири смирилась с тем, что он безбожно занял ее спальное место, и только морщится каждый раз, когда черные ступни Ло’ака касаются чистой ткани. Она сидит на полу, сверкая нитками между пальцев, — позаимствовала у людей, — и сосредоточенно выискивает среди кучи бусин и перьев нужные. — Правда? — не поднимает головы от своего занятия. — Еще какие-нибудь наблюдения будут? Нетейам сидит чуть поодаль, старательно вырезая из веточки флейту — Тук попросила, а кто он такой, чтобы отказывать? И не важно вовсе, что он ни в жизни музыкальные инструменты в руках не держал — посмотрел несколько человеческих видео и вперед, за работу. — Отец ничего не понял, — вставляет, — сказал спросить у Макса. — Да на нем самом лица не было, — Ло’ак только вздыхает, — Кири, а ты этим рыбу ловить планируешь? Он приподнимается, рассматривая растущую сеточку, медленно выползающую из-под ее пальцев. Слишком красивая, как для рыболовной, но не пошутить он не может — такая уж натура. — Это для нее, — Кири демонстрирует свое творение, — ей же наверняка дали какую-нибудь нормовскую майку или что-то такое. Нетейам уважительно кивает, оценивая масштаб вложенного труда. Кири всегда была заботливой и отзывчивой — сама добродетель в живом обличье, и это не может не радовать. То, как она трепетно относится ко всему вокруг и с какой самоотдачей готова помогать каждому нуждающемуся — отдушина для Нетейама. По крайней мере, хотя бы за одного родственника можно не беспокоиться. — Собираюсь навестить ее, как только можно будет, — Кири вплетает в топ яркое перышко, — ей, наверное, страшно и одиноко там. — Если бы меня круглые сутки окружали Макс с Нормом, — Ло’ак подкладывает руки под голову, — я бы повесился. — Я им обязательно передам, — Нетейам по-доброму скалится.***
Джейк Салли сидит на одном краю койки, Норм — на другом, а Макс стоит у изножья. Сначала они коллективно объясняли ей, что такое Эйва, но потом — слово за слово, и вот уже они спорят меж собой. Норм утверждает, что Эйва — божество, Макс усердно доказывает, что это — сложная нейробиологическая система, а Джейк молчит, глядя на них исподлобья, и подпирает кулаком подбородок. Она ловит себя на мысли, что очень хорошо его понимает, потому что из потока слов спорящих ясны только их собственные имена. В какой-то момент они, верно, переходят на другой язык — звучание другое совершенно. И вот она переводит скучающий взгляд с одного ученого на другого, кисло перебирая между пальцев белую простыню. Все это, конечно, замечательно, но было бы неплохо, если б они соизволили ответить хотя бы на несколько ее вопросов. — Вы можете сказать, кто я? — робко вклинивается в разгоряченный спор. Макс обрывает фразу на полуслове, и Джейк как будто оживляется, навострив уши. Он и сам не прочь узнать ответ на этот вопрос, признаться, но они ломают над этим голову уже не один день, а ни к какому выводу так и не пришли. Топчутся на месте, блуждают в трех соснах, а прогресса — ноль без палочки да дырка от бублика. — Я Амала? Норм смущенно отводит взгляд. — Понимаешь, — начинает издалека, не зная, как бы помягче и попроще сказать, — все это очень сложно. Это тело…видишь ли, мы научились переносить сознание из одного тела в другое. Ты ведь видела меня в другом теле? Его чересчур мягкий голос напрягает. Она не знает, к чему Норм ведет, но инстинктивно понимает, что едва ли так преподносят хорошие новости. Одобрение и радость выглядят явно иным образом. — Это тело, — продолжает, — им управлял человек. Он погиб, и мы…понимаешь, хотели перенести его сознание сюда, но… Норм пожимает плечами. Она вдруг чувствует себя до жути неуютно. У нее были подобные догадки, но все это было туманно, неточно и вообще не факт, а теперь… Выходит, она — никакая не Амала, а просто чужак в ее теле? Пауза затягивается. На то, чтобы переварить такого рода информацию и всей жизни не хватит. Как вообще жить, зная, что ничего из того, что ты имеешь, на самом деле тебе не принадлежит? Ни руки, ни ноги, ни хвост, ни внешность — ничего. — Тогда…кто я? Норм переглядывается с Максом как-то по-вымученному удрученно. — Мы думаем, — Макс взваливает это тяжкое бремя на себя, — что твоя душа была с Эйвой. Иначе говоря, когда-то ты умерла. Еще лучше. Она сдавленно выдыхает, обнимая свои — чужие — локти. Восставшая из мертвых? Она плохо понимает значение слова «смерть». Смерть — значит, перестать существовать, верно? Будто бы тебя и не было никогда. Перестать дышать, видеть, слышать, чувствовать. Она только начала испытывать все эти новшества, а потому не может наверняка представить, каково это. Но почему-то осознание собственной смерти пугает. — Зато, — Макс придает голосу своему приторную бодрость, — зато теперь у тебя есть второй шанс. Это не слишком успокаивает. Норм и Макс еще какое-то время старательно перечисляют ей все плюсы сложившегося положения, — некоторые из которых, честно, притянуты за уши до невозможности, — а ей, собственно, это не так уж и надо. Возможность жить, чувствовать — уже сама по себе огромный плюс, и проблема не в этом вовсе, а в том, что нужно как-то притерпеться к новой обстановке. Хорошенько переварить все сказанное и услышанное, крепко подумать, — может, поплакать, — и просто принять, как данность. Джейк остается в ее комнатушке уже после того, как ученые пришибленно уходят. Сидит, ссутулив плечи, поглядывает на нее по-отечески тепло, с долею сожаления, но чувствуется в его взгляде тяжелая внутренняя борьба. Смотреть в лицо, которое ты знал под определенным именем, под которым скрывалась сложная система характера, которое говорило своим собственным, не похожим ни на что голосом, и видеть нечто совершенно другое — тяжелое испытание. Он кладет грубую ладонь на ее плечо. — Ты справишься с этим. Хочет сказать что-то еще, но в последний момент поджимает губы и качает головой. Медленно поднимается и, вздохнув, бросает напоследок, прежде чем уйти: — Отдохни. Уже поздно. Ей хватает и такой поддержки, правда. Простое «ты справишься» — намного лучше пламенных речей и нарочито бодрых улыбок ученых. Голова тяжелым камнем падает на сбитую подушку. Вспышка. Лес. Журчащий, стрекочущий, свистящий и поющий разными голосами лес. Трава шелестит под ногами тихим шепотом Великой Матери, и яркий свет бьет в глаза, заставляя ее выставить ладонь перед лицом. Справа — густые заросли, сквозь которые дневные лучи пробиваются скудно и глухо, слева — такая же стена леса, и она не понимает, куда попала. А потому медлит, нервно кусая губы. Слишком много потрясений для того, кто еще не умеет нормально ходить. Слишком много для того, кто не имеет даже имени. Лес. Живой, дышащий, пышущий свежестью и утреннею росой, но словно не такой, каким должен быть. Она ни разу не видела лес, не знает, как должно быть, но какой-то натянутый тонкой струной инстинкт подсказывает, что точно не так. Может, дело в невероятной этой яркости, что слепит, застилая глаза, или в том, что не видно ни единого живого существа в густых зарослях. Только впереди, средь листвы, чернеет недвижимый силуэт. Она делает неуверенный шаг. Еще один. Колени подкашиваются, точно недовольные своей новой хозяйкой. Еще один шаг. Еще и еще, покуда не вырисовывается в черноте фигуры улыбающееся лицо. Человек. Девушка. Стоит в странной зеленой одежде с каким-то значком-нашивкой на груди и тяжелой бляхой на ремне, и улыбается. По-доброму, по-дружески, точно зовет к себе. Она ускоряет шаг, но девушка не приближается. Если долго всматриваться в бездну, то бездна всматриваться начнет в тебя, и смеющийся взгляд этой девушки, кажется, сжирает изнутри так по-мягкому ласково, по-матерински жутко. Сердце заходится в груди волнительным ритмом, плавясь под этим странным взором. — Кто ты? — ее собственный голос звучит будто бы со стороны. Девушка молчит. Все так же улыбается, руки засунув в карманы, и не издаёт ни звука. И лес вокруг все такой же живой, щепчущий, поющий, стрекочущий и свистящий сотнею разных голосов. Может, это и есть та самая Амала? Та, чье тело она забрала не по воле своей? Сердце карабкается к горлу, перекрывая дыхательные пути. Она не замечает, как шаг превращается в бег, но таинственная девушка не становится ближе ни на метр, точно она бежит на месте. Это сон? Наверное, сон, ибо не бывает ничего подобного в реальности. — Кто ты? И кто я? Быть может, это был верный вопрос. Единственный верный из всех, что можно было задать. Зеленая одежда со странным значком-нашивкой, наконец, перестает отдаляться от нее. Это сон, точно сон. Она бежит, глотая свежий лесной воздух, приминая нежную зеленую траву, изо всех сил бежит, а девушка все улыбается и улыбается, улыбкою своей сжигая нутро дотла. Она бежит, сквозь хруст костей подчиняя себе упрямое непослушное тело, а эта мягко-жуткая улыбка впечатывается в сознание, точно выжженное клеймо. Она выкидывает руку вперед, готовясь ухватиться за зеленый рукав. — Проснись, — чей-то голос вспарывает реальность. Ее трясут.***
Джейк складывает руки на груди. Ему абсолютно не нравится предложение Макса, и он готов голову на плаху положить, но на своем настоять, даже если придется рассориться со всеми оставшимися людьми на этой планете. Может, от науки он далек, как Пандора от Земли, но качеств простых человеческих не лишен. — Она будет жить со своим народом, — тон не предполагает возражений. Макс потягивает кофе из потрепанной кружки, а Норм устало подпирает рукой голову. Последние несколько ночей выдались долгими, как, собственно, и дни. Бесконечные дебаты, безумные теории, ссоры, лихорадочное чтение всевозможных справочников по ботанике Пандоры и никакого прогресса. Перед ними, на столе, — куча черновиков с лихорадочными записями, формулами, рисунками и прочей мазней, которая призвана была пролить хоть луч света на все произошедшее, но в итоге сделала только хуже. Это как сложить два и два, а в итоге получить зеленый. Ни черта не сходится. Было тело с определенным набором ДНК, в которое должно было вернуться сознание, этим набором обладающее, а вышло невесть что. Зеленый. Впору бросить свою карьеру ученого, улететь на Землю и устроиться дворником, ей-богу. — Джейк, — Макс ставит полупустую кружку на стол, — ее нужно изучить. Салли вскидывает бровь. Где-то вдруг заходится остервенелым пиликаньем микроволновка — бутерброды разогрелись. Норм машинально поднимается и бредет успокаивать вопящую технику. — Она не подопытная мышь. Изучайте, сколько нужно, но жить она будет со своим народом. Он, признаться, все еще не отошел от этого ритуала. Удивление смешивается в груди с неприятной горечью. Каково-то ему будет смотреть в лицо Амалы и видеть совершенно другого…человека? Триста раз плевать, какое чудо произошло на его глазах, потому что все это…слишком. Может, не стоило вообще проводить этот ритуал. Может, стоило отказаться, и не сидели бы они сейчас, удрученные, и не думали о старом теле с новой начинкой. Это даже звучит омерзительно, господи. И все-таки, выходит, они…создали жизнь? Этакие лабораторные боги, комнатные Франкенштейны. Как бы то ни было, теперь в мертвом теле есть какое-никакое сознание, а с этим надо считаться. — Нет, — Макс качает головой, поправляя сползшие на переносицу заляпанные очки, — мы еще не закончили с анализами. Норм возвращается с дымящейся тарелкой, и на лице его тускло светится пришибленный энтузиазм. Война войной, а обед по расписанию — это уж точно. В конце концов, перекус им точно не помешает. Бутербродами это назвать сложно — скорее, их подобие: нечто похожее на хлеб, — или выглядящее, по крайней мере, как хлеб, — а сверху лоснятся жиром ломтики мяса. Макс откусывает добрый кусок и запивает остывшим кофе. Норм отстраненно чертит крестики-нолики на кусочке черновика, слушая беседу вполуха и концентрируясь больше на ничтожном перекусе. — Все, что было можно, вы уже сделали, — Джейк отмахивается от протянутого Максом бутерброда, — просканируйте ее хоть сто раз — новых результатов не получите. Мои дети научат ее всему, что нужно. И защитят, если придется. Может, не от всего, но…этого будет достаточно. — Джейк, — Норм спешно пропихивает в горло невкусный хлеб, роняя мясо на штаны. — Ничего не хочу слышать. Я все сказал. — Если в RDA узнают об этом, то начнется охота, понимаешь? Это ведь…это ведь способ сэкономить миллионы долларов. Один оператор погиб — и второй может занять его аватар. Джейк встает из-за стола, хвостом едва не сметая стул, и клянется себе, что на крошечные человеческие стулья не сядет больше никогда в жизни. — Значит, сделайте так, чтобы не узнали.***
Она распахивает глаза, щурясь на свет, и виски гулко пульсируют. Разочарование на секунду отдается горьким уколом в груди. Не успела. Та девушка, она ведь наверняка знала, что происходит. Наверняка могла бы ответить хотя бы на несколько вопросов, жужжащих в голове назойливым роем. Кто она? Почему она ничего не помнит? Где она? Действительность возвращается в заспанный разум постепенно. Сначала она замечает перед собой два ярких-ярких желтых глаза, потом — ещё две пары таких же и одну пару других, человеческих. Только после этого приходит все остальное: железная комната с гигантским стеклянным баком, в котором плавает синее тело, тусклый свет и стол с мигающими приборами, о назначении которых она не имеет ни малейшего представления. Койка, ящик-тумбочка, на которой стоят сейчас пустые тарелки, грязный стакан да какие-то таблетки, которые, как говорят люди, ей крайне необходимы. А еще что-то в шуршащей блестящей упаковке, что-то, к чему прикоснуться она так и не решилась. Люди сказали, что это, мол, шоколадный батончик, очень вкусно и большая редкость, но доверия он не внушает никакого. Она пару раз потрогала с опаской эту штуку и благоразумно отложила в сторону. Она садится, потирая лицо. Огромная майка висит на худом теле мешком. Эту тряпку ей тоже любезно предоставили, покуда вопрос с одеждой не решится окончательно. Все-таки сейчас есть, пожалуй, дела поважнее, чем то, как ей прикрыть чужое тело. — Вот так, просыпайся, — самодовольный парнишка тянет улыбку, обнажая острые клыки. — Ло’ак, а помягче нельзя? — второй парень, явно постарше, сидит на краю ее кровати. — Вот именно, ты ее еще ударь, — мягкий девичий голос полон осуждения. Она зевает, разминая затекшее тело. Чувствуется оно все еще чуждо, точно одежда не по размеру, но теперь хотя бы слушается, и на том спасибо. Она уже видела этих ребят. Тогда, несколько дней назад, когда ее уложили на стол и облепили проводами, они стояли в стороне. Рассмотреть их не вышло, да и не до этого было, но три синих и один бежевый силуэт она запомнила. Это странно и неправильно — появиться из пустоты и сразу свалиться в бурный поток жизни. Едва она открыла глаза, как ее тут же куда-то поволокли, всучили кусок ткани, объявили, что теперь она — живая, как бы это ни звучало, и вот она здесь, в железной коробке с вечно тусклым светом, а к ней постоянно наведываются люди, записывая что-то, задавая из раза в раз странные вопросы и проводя непонятные процедуры. Тело не ее, чужое, и бояться ей нечего, но все это только сбивает с толку. Когда человек в белом халате впервые зашел к ней, неся в руках иголку с какой-то прозрачной трубкой, она испугалась, правда. Хотела забиться под койку или швырнуть в незваного гостя тарелкой. Потом, когда ей сказали, что эту иголку надо воткнуть в ее руку, чтобы выкачать немного крови, она вооружилась вилкой и задушенным взглядом, не подпуская к себе человека ни на метр. Тело не ее, чужое, и бояться ей нечего, да только себе это никак не объяснишь. Это была целая эпопея. Сначала человек пытался уговорить ее, в деталях рассказывая, что ничего страшного в этой процедуре нет, и что это не больно вовсе, да только все его слова влетели в одно ухо, а вылетели через другое. Тогда он, взмахнув полами халата и тяжко вздохнув, удалился прочь и вернулся спустя какое-то время, за собой ведя Джейка Салли — первого, кого она увидела, открыв глаза. Забавно, но к нему у нее появилось какое-то особенное доверие, взявшееся неясно откуда и на каком основании. Только после того, как на ее глазах из руки Джейка высосали алую жижу, и с ним решительно ничего не произошло, она сдалась. А сейчас уже более или менее привычно. По крайней мере, она поняла, что зла ей здесь не желают. Теперь голоса не внушают желание спрятаться, чужой взгляд не вгоняет нож между ребер. Уже неплохо. На смену стеклянной скованности приходит природное любопытство, и это просто замечательно. — У тебя ведь нет имени? — тот, кого назвали Ло’аком, любопытно склоняет голову набок. — Нет. Он в предвкушении потирает руки, с ногами забираясь на белые простыни, и устраивается поудобнее, хвостом хлеща случайно того, что постарше. — Следи за хвостом, — тот фыркает, отпихивая от себя черную кисточку. — Если нет имени, — Ло’ак оборачивается на своих спутников, — значит, надо придумать. Придумать ей имя? Забавно. Звучит странно, но почему бы и нет? Не может же она остаться просто безымянным телом, верно? — Подожди, — старший хмурится, — мы еще сами не представились. — А, точно, — он ухмыляется, — мое имя — Ло’ак, а это — указывает на остальных поочерёдно, — Нетейам, Кири и Паук. Зануды. Она хихикает, когда Ло’ак получает сразу три испепеляющих взгляда и один удар в плечо. Нетейам, Кири и Паук — не так уж и сложно, верно? Вполне можно запомнить. Нетейам — это самый старший, с рассыпавшимися по плечам косичками; Кири — единственная девушка, а Паук — единственный человек. Все просто, как…как сделать вдох. Ло’ака она запомнит и так. Слишком уж его много, чтобы просто взять и забыть. — Как тебе… — Ло’ак чешет затылок, пальцем второй руки постукивая себя по губе, — Нэ’ви? Она мотает головой. Так себе имечко, на самом деле. — Капризная, значит. Ну, ничего. И Ло’ак перебирает с десяток возможных имен, ломая язык, таких имен, какие она в жизни не выговорит и не запомнит. Что-то вроде «И’Тун», «Ма’тук» или чего-то такого, что ей не нравится абсолютно, и она лишь жестоко отвергает каждое новое абсурдное предложение, а Ло’ак, кажется, входит в азарт и не затыкается ни на секунду. Кири роняет лицо в ладони. Она уже думает согласиться на следующее имя, что он придумает, лишь бы не слушать этот несуразный набор звуков, когда голос подает Нетейам: — Может, Цу’Тири? — Эй, — Ло’ак ударяет себя кулаком в колено, — это как Цу’Тэй и Нейтири, только в одном. Придумай что-нибудь получше, а? — Мне нравится, — она улыбается, кивая Нетейаму. Не имеет ни малейшего представления о том, кто такие Нейтири и Цу’Тэй, но думает, что они не стали бы возражать. Поэтому повторяет про себя новое имя, пробуя на вкус. Цу’Тири, Цу’Тири, Цу’Тири. Цу… Тири. Может, лучше просто «Тири»? Нет, и так сойдет. Она поправляет майку, прикрывая бедра. Цу’Тири. Придется привыкать, но ничего. Справится. Едва ли это труднее, чем привыкнуть к четырем конечностям и научиться управлять ими, верно? Цу’Тири. Такое легкое, приятное. Немного колкое, немного острое, но звучное. — Ну, ладно, — Ло’ак недоволен, но сдается, — буду звать тебя Тири. Он перебирает простыню, и Тири замечает, что пальцев у него, как и у нее, пять. А вот у Нетейама — четыре. Интересно. — Мы не с пустыми руками, — Нетейам достает из-за спины небольшой сверток из листьев, — Тири. Это тебе. Блестящая зелень ложится в ладони, и Тири с неловкою благодарностью оглядывает своих гостей. В самом деле, видит их впервые, а они уже с подарками. Разве же это заслуженно? Ей и предложить взамен нечего — только цветные таблетки да сбитую подушку. — Открой, — Нетейам подталкивает руку со свертком к ее груди, и мягкая улыбка оттягивает уголок его губ, — тебе понравится. Надеюсь. Лист раскрывается с тихим шуршанием, отдавая запахом леса, и Тири видит…какие-то тряпочки. Аккуратно поддевает пальцами одну из них, поднимая, и не понимает совершенно, для чего это нужно и как этим пользоваться. Поэтому вопросительно смотрит на Нетейама. — Это набедренная повязка, — поясняет, — и топ. Не голой же тебе ходить? И он смеряет брата строгим взглядом почему-то, прежде чем вернуть на лицо выражение искреннего дружелюбия. Тири давит тихое «а», разворачивая коричневую ткань. Только сейчас замечает, что в подобную «одеты» все остальные, и паззл, наконец, складывается. — Нетейам выбирал, — комментирует Кири, — а топ плела я. Ло’аку мы ничего не доверили — он бы все испортил. Тири прыскает, глядя на надувшегося жабой Ло’ака. Холодный страх непонимания происходящего ослабил удавку на шее, и теперь она постепенно ступает на путь привыкания к этой новой странной жизни. Выбора ведь нет, правильно? По крайней мере, эти ребята ей нравятся, и это — уже неплохо. Плетеный топ с цветными бусинами и перьями вызывает восхищенный выдох. Изящный, эфемерный, точно сеточка, сотканная из самого света — разве не красота? Пестрые перышки, кристальные камушки и какие-то цветочки — разве не прекрасно? — Это…красиво. Она не слишком понимает, как нужно выражать свои эмоции и что говорить. Неоткуда взяться таким знаниям, а потому в голове — перекати поле и стрекот сверчков, как в дешевой комедии. Благо, мимика работает сама по себе, и с базовым набором ощущений она более или менее разобралась: когда в груди что-то обрывается и со свистом летит в бездну — значит, страшно; когда чувствуется приятная легкость — значит, радость или что-то подобное, светлое; когда горько тянет — значит, грустно. — Мы поговорили с отцом, — Нетейам переглядывается с остальными. — Точнее, отец с нами, — Ло’ак фыркает, по-хозяйски накрывая острые мальчишечьи коленки ее простыней, — ты его помнишь, наверное: такой, с толстыми косами и кислым лицом. Он еще… — Так вот, — брат повышает голос, — отец сказал, что мы будем помогать тебе…обжиться. Здесь ты будешь не вечно, скоро тебя выпустят. — Если бы меня держали здесь всю жизнь, бы удавился, честно. Ло’аку явно сегодня неймется. Тири посмеивается. — Будем учить тебя верховой езде, обычаям, — Нетейам пространно жестикулирует, припоминая все, что говорил отец, — ты ведь ничего не помнишь, да? Ничего. Ни-че-го. Первое ее воспоминание — розовое дерево над головой и два истеричных желтых глаза. А до этого — пустота. Кем она была раньше, как выглядела, какое носила имя — тайна за семью печатями. Хоть речь понимает, спасибо и на том, иначе все это было бы еще хуже. — Первый урок, — Ло’ак наваливается на нее, руку протягивая к тумбочке, и через секунду уже шуршит блестящей упаковкой батончика, — всегда будь начеку. Нетейам цыкает, пытаясь отобрать украденное, но Ло’ак ловко уворачивается, сгибаясь почти пополам и запихивает целый батончик в рот. И жует, довольный. Только шоколад расплывается на губах. — Какие любопытные скрытые таланты, — Кири притворно удивляется, заговорщически пихая Паука в бок, и оба они хихикают гнусно. Тири недоуменно вскидывает бровь, вопросительно смотря на Нетейама, как на единственного не улыбающегося, чтобы он пояснил, что произошло, но тот лишь тушуется, отмахиваясь, мол, забудь.