***
Чайльд слышит, как скрипят под ним в нескольких местах уже облезлые доски крылечка, и концентрируется на этом звуке, наступая на каждую вдумчиво, будто желая придать каждому своему шагу больший смысл. Он ничего не видит ни на крыльце, ни рядом, кроме голубого половика, который, кажется, принадлежит Свете, расстеленного перед дверью. Чего ей вздумалось постелить подобное сомнительное украшение, Тарталья не имеет представления. Вряд ли она стала бы развлекаться, пугая его и исчезновением, и переданным через ребёнка посланием. Нет, Света всегда любила развлекаться так, чтобы она могла наблюдать за исходом своей шутки, всегда бесхитростной и глупой. Юноша на всякий случай касается пальцами ткани коврика, прежде чем недовольно выпрямиться и упереть руки в бока. Да, перед ним тот самый отвратительный ковёр Светы, в котором утопали ноги хорошо если пять лет назад. Он весь уже полинявший и смешной, словно пародия на что-нибудь хорошее, и совсем не соответствует стандарту прочности, присущему большинству других окружающих Чайльда вещей. Впрочем, может, он служит уже долгое время, откуда знать… Тарталья решает всё же избавиться от подарка подруги и бесцеремонно поднимает его с места, заставляя трепетать на лёгком ветру, тут же уставившись на вещь, так тщательно скрытую Светой. Какое-то мгновение Чайльду кажется даже смешным то, что она спрятала конверт подобным образом. Конечно, всякий человек в жизни иногда хочет поиграть в шпионов и интриги, но он полагал, что его подруга увлечена этим лишь отстранённо, во всяком случае, не заходя дальше осторожного сования своего носика в дела близких ей людей. Да даже так он не может её охарактеризовать! Света просто помогает всем, кто просит, только и всего. Тем не менее, письмо всё ещё лежит на крыльце, а он всё ещё на него смотрит, как делал это и несколько мгновений назад. Ровным счётом не меняется, разве что ковёр с тихим шелестом падает на доски, едва не сваливаясь с них ещё ниже, на землю. Мало похоже, чтобы Света много написала, решает Чайльд. Во всяком случае, просвечивает лишь одна жирная строка и несколько выглядящих разрозненными полос, оставленных на обратной ему стороне простым карандашом. Что ж, и это тоже может оказаться стоящим. Тарталья пожимает плечами и, не ожидая чего-то большего, чем прощание или просьбу, переворачивает листок. Он скрипит на ветру и загибается, но и одного взгляда оказывается достаточно, чтобы всё понять. Вернее, не понять ничего. Немного кривой, но всё равно милый кот, сидящий на словах «жди нас», наверное, может быть достойным объяснением только для психбольного.Часть 8
20 сентября 2023 г. в 12:46
Тарталья не может отделаться от ощущения печали, скребущего его сердце вдоль и поперёк, когда наконец добирается домой. Он пинает все попадающиеся под ногу камни, валяющиеся на дороге, и выглядит достаточно мрачно, чтобы распугать всех жителей. Во всяком случае, к такому выводу приходит сам Чайльд, когда не обнаруживает на своём пути ровным счётом никого, кроме нескольких невзрачных жуков, желающих заползти на его одежду.
Чайльд бредёт, мрачно опустив голову, и сам себе напоминает злющую собаку, желающую укусить кого-то за ногу, но никого не находящую. С другой стороны, пытается подбодрить себя юноша, люди не дали бы ему ничего хорошего. Разве станет ему легче от расспросов?
Тарталья едва успевает поднять глаза, когда замечает копошение у себя спиной, но обернуться у него уже не хватает времени. Девочка, какое-то время следовавшая за ним по пятам, обгоняет юношу и, нервно расправляя грязное платьице, останавливается. Она смотрит на Чайльда такими глазами, будто заранее напугана его видом, и заговаривает только через несколько мгновений тишины.
— Э, Вы ведь живёте в том доме? — спрашивает она, указывая чем-то заляпанным пальцем в сторону красной крыши домика Кати.
Тарталья лениво наблюдает за её рукой и неторопливо кивает, закладывая ладони в карманы. Он всё ещё находится в дурном расположении духа, но уже заинтересован в происходящем вокруг. Чайльд даже ощущает лёгкое дуновение ветерка, щекочущее его щёку и играющее волосами.
— Ну, я, — отвечает юноша медленно, сдувая рыжую прядь, лезущую со лба в глаз.
Девочка едва ли не подпрыгивает на месте, вытягиваясь и улыбаясь, и торопливо кивает.
— Вам подруга передала, чтобы Вы посмотрели на крыльце, — рапортует она так, словно, не выпали она слова сию секунду, тут же их забудет.
Тарталья вынужден поднять руку, чтобы прижать растрёпанные волосы к голове и не дать им больше лезть на лицо. Он взирает скорее на дом, чем собеседницу, и припоминает всех девушек, которых можно было бы назвать его подругами.
— Катя? — спрашивает Чайльд, пожалуй, слишком быстро, чтобы казаться незаинтересованным в разговоре.
Он не задумывается даже, знают ли друг друга Катя и неизвестная пока ему девочка, но отчего-то уверен, что та сможет дать ему ответ. Тарталья слишком привык знать свою невесту, чтобы предположить, будто кто-то не знаком с ней.
— Я не знаю, — отвечает девочка, сжимая губки. — Я ещё никого здесь не знаю.
Чайльд хлопает глазами, перебирая в уме всё, что можно использовать, чтобы различить знакомых ему девушек, и тяжело вздыхает. Он отпускает волосы, уже не беспокоясь, насколько удобно с ними стоять на ветру, и опускает голову, пиная малюсенький камешек, случайно попавший в поле его зрения.
— У неё длинные тёмные волосы? — интересуется Тарталья, резко склоняя голову набок и быстрым жестом откидывая несколько горящих на солнце прядей.
Девочка качает головой. Она тоже принимается ковырять землю ногой и шире раскрывает зелёные глаза, будто желая спрятаться за ними и не огорчать того, кто старше и сильнее.
— Нет, — отвечает она, продолжая двигать носком нового, но грязного ботиночка. — У неё светлые волосы. Почему-то мне кажется, что её зовут не Катя. Дедушка о ней говорил, но я не помню, что.
Чайльд хмурится. Он не знает, отчего, но успокаивается. Если Света оставила ему послание, то, конечно же, ничего страшного не произошло и не могло произойти. Наверное, она опять играется с пустяками или подзадоривает его помогать Кате, иначе попросту не может быть.
Солнце сразу становится приветливей, а жизнь — проще, стоит Тарталье узнать, кому он нужен. Если он и испытывает огорчение или досаду из-за отсутствия новостей лично из рук Кати, то далеко не настолько сильные, какими бы было волнение о ней, оставь она ему загадочную посылку.
— Хорошо, — говорит юноша, вынимая обе руки из карманов и складывая их на груди. — Спасибо. Я посмотрю. Можешь пойти передать ей, если хочешь. В любом случае, я…
— А она уехала уже, — быстро прерывает его девочка, зачем-то облизывая указательный палец, пожимая плечиками. — Сказала, что в Москву и что на крыльце объяснение.
Чайльд, желавший засыпать ребёнка вопросами, охлаждается. Ему нечего спрашивать, если все ответы находятся прямо здесь, у него под рукой, даже рта открывать не надо.
Зато теперь в его мозгу, словно вспышка фонаря, оказавшегося слишком ярким для несчастных глаз, возникает новая пища для разума. Москва… Москва, место, где сейчас происходит всё самое интересное. Можно ли ему туда? Можно ли ему увидеться с Катюшей? А вдруг господин Чжун Ли прав, и ему следует бежать как можно дальше, куда глаза глядят, только бы не навредить ей? Тарталья жадно вдыхает свежий, полный аромата сочной травы и ещё чего-то родного, летнего, воздух, и ясно представляет себе странную, запутанную, но логичную цепь.
Москва, красивая, но чужая, — Катя, своя, родная и добрая, — Света, всегда знающая, куда сунуть носик и оставившая ему подсказку, — Царица — опасность. Нет, ему нельзя в Москву, если он не хочет зарыться с головой в проблемы, о которых толком ничего-то и не знает. Раз Света уехала без него, значит, она уверена, что нужна там одна. Или же..?
— Простите, можно задать Вам вопрос? — спрашивает девочка, прерывая стройную цепь быстрых размышлений Тартальи.
— Валяй, — разрешает он, всё ещё скорее думая, чем обращая на неё внимание.
— А Вы правда посадите меня в тюрьму, если я буду брать чужие яблоки?
Этот вопрос кажется таким нелепым, таким неподходящим к бедам, медленно, по кусочкам разбираемым Чайльдом, что юноша приходит в себя. Какое имеет значение все глупые планы, если он ещё ничего толком не знает? Разве может он с уверенностью предвидеть всё?
Малышка же в своей наивности слишком простая, слишком… слишком настоящая, чтобы кошмары были способны устоять перед её румяным личиком десятилетней, похоже, вполне хорошо живущей девочки.
— Почему я должен сажать тебя? — интересуется Тарталья, улыбаясь и одёргивая край кофты. — Разве ты украла?
— Ещё нет, — честно признаётся она. — Но дедушка сказал, что Вы из милиции и посадите меня, если я буду. Милиция сажает в тюрьму всех плохих людей.
Чайльд мог бы объяснить ей законы, которыми так удобно управляет её дед, но не хочет этого делать. В конце концов, подобная вера слишком потешна, чтобы так быстро её разрушать.
— Я занимаюсь другими вещами, — говорит Тарталья, едва сдерживая улыбку. — А если ты хочешь чужих яблок, поди да попроси.
— Милиция правда сажает за одно маленькое яблочко?
Чайльд разражается смехом, уже не выдерживая тоскливо-расстроенного личика собеседницы.
— Ну, к тебе, пожалуй, отнесутся с определённым пониманием, — обещает он. — Но всё-таки не воруй, это плохо кончается.
Девочка тяжело вздыхает и опускает голову. Тарталья полушутливо молча ликует, что обе яблони, имевшиеся на участке Кати, погибли уже как несколько лет. Наверняка если бы девочка ничего и не взяла бы, всё равно появилась бы там, где можно поживиться чем-то вкусным, а Чайльду не нужны лишние люди.
— Ладно, — говорит малышка со странной, не подходящей ей торжественностью. — Обещаю Вам не воровать ничьих яблок.
— Молодец, — хвалит юноша, иронично улыбаясь. — Иди к себе домой и порадуй деда. Ах да, ещё раз спасибо.
Девочка уже проворачивается к нему спиной и собирается бежать, когда передумывает, притопнув на месте из-за остановки почти не начавшегося бега.
— Простите, — говорит она, являя Тарталье взволнованное личико. — Я не помню, как Вас зовут. Дедушка говорил мне, но я уже забыла.
Чайльд улыбается сильнее, чувствуя, как напрягаются мышцы его щёк, и тяжело вздыхает, представляя, насколько сложно, должно быть, иметь такого непоседливого и имеющего дурную память ребёнка. Впрочем, она хотя бы очаровательная, что должно скрашивать все остальные недостатки не только для родителей, который и без того в большинстве случаев уверены, что их ребёнок прекрасен, но и для их знакомых.
— Саша, — просто отвечает юноша, едва удерживаясь от желания протянуть руку для пожатия. — Надеюсь, ты запомнишь.
— Я тоже надеюсь, — бурчит малышка. — Вы не думайте, что я всё забываю, нет. Только имена не помню. Но ведь это ничего, правда? Вам ведь я всё сказала…
— Да-да, — перебивает её Тарталья поспешно, желая уже вернуться домой. — Беги к своему дедушке и не забудь, что воровать плохо.
Юноша усмехается, будто желая сгладить звучание собственных слов, и подмигивает девочке, указывая ладонью в том направлении, в котором она уже собиралась бежать. Она дует губки, но тут же возвращается к прежней жизнерадостности и тихо хихикает.
— А как Вы меня потом узнаете, если не знаете моего имени?
Чайльд смотрит в большие наивные глаза, кажется, готовые проглотить его ответ целиком, каким бы он ни был, и лишь фыркает.
— Я из милиции, — весомо говорит Тарталья, наклоняясь, чтобы быть с ребёнком на одном уровне. — Я всё знаю. Беги.
Девочка, кажется, оказывается не просто довольна ответом, а приходит в восторг от возможностей Чайльда, и чуть не вскрикивает, шарахаясь от него. Она радостно кивает и убегает прочь, выглядя совершенно удовлетворенной и вдохновлённой, что знакома с таким человеком.
Тарталья провожает её задумчивым взглядом и срывает высокую травинку, нервно теребя её меж пальцами. Теперь шутки в сторону. Кем бы ни была его новая знакомая, послание Светы всегда важнее и информативнее, чем пустая болтовня. Если ему когда-нибудь понадобится помощь со стороны ребёнка, то он точно остановит свой выбор не на том, который не способен запоминать имена и постоянно имеет ветер в голове. Нет, рассеянность полезна лишь в меру. К тому же, он уже достаточно запутался, чтобы больше не желать иметь дел с новыми людьми.