☾
На одной из улиц сразу за Академией находится один из самых примечательных домов Сумеру. Поколения ученых, которые воспитывались в этих стенах, все как один оказали большое влияние на развитие науки. По вечерам через витражные окна можно увидеть насколько долго горит свет в одной из комнат. Это сердце дома — библиотека. Должно быть в ней хранится много уникальных текстов.
— Иногда я думаю, что ты сбросишь его тело в зыбучие пески, если у него вдруг заведутся новые друзья. Аль-Хайтам замирает с непомерным изумлением, вмиг забывая для чего именно он подошел к книжной полке. В семейном доме сегодня было на удивление тихо, должно быть так будет до вечера, пока все родственники не вернутся кто откуда. Он знал, что в дальнем кабинете сейчас работал аль-Мурад, но того совсем не волновало чем занимался Хайтам вне своего расписания. Некогда контроль распространялся на большую часть вещей в его жизни, но, с приобретением определенной репутации, дед изрядно ослабил вожжи. Это было ничем иным, чем еще одним проявлением равнодушия. Но и Хайтам был не менее безразличен. Странная фраза девушки сбила любые размышления, оборвав мысль тотчас. Обернувшись, он смотрит на нее взглядом с прищуром, тем, который ее вечно смешил вопреки любой логике. Она всегда говорила, что с ним его вид похож на нахохленного дикого сокола, которому попалась под клюв протухшая дичь. Шакти же царственной пантерой возлежала на подушке шелковой софы, вальяжно опустив голову на сложенные руки и пристально наблюдая за ним. Босая нога касалась пола, выглядывая из-под вышитой юбки сари. Серебро и темное дерево дома превращалось в дивный фон для картины, где в центре была она в своих фиалковых одеждах. — Подозреваешь меня в кровожадности? — ему стоило многого оставаться непоколебимым под цепкими серыми глазами, вскрывающими его голову с легкостью остро заточенного ножа. — Ты собственник и агрессивно заботишься обо всем, что присвоил себе, — она произносила это словно обычный астрологический прогноз на неделю. Серебряная тика в волнистых волосах мерцала в скудных солнечных лучах, что проникали в их домашнюю библиотеку, так же загадочно, как и дымчатый взгляд. — У него есть друзья, — она улыбается ему, как капризному ребенку, отрицающему очевидное, — Тигнари, однокурсники. Тебе ли не знать. — Тигнари, — Шакти кивает, отчего звенят массивные украшения, плавно потягиваясь и переворачиваясь полностью на спину. Теперь она не смотрит на него, разглядывая узоры на мозаичном потолке, танцующими движениями ведя кистями рук в воздухе за головой. Приятный отзвук от браслетов, как тонкий перезвон идеально настроенных колокольчиков, бальзамом ложится на уши. — Разве нет? — что-то было подозрительное в ее интересе к этой теме. Но, нежелающий потеряться среди напрасных надежд, Хайтам не стал относить его к ревности. Но очень бы хотел. Часть его желала, чтобы Шакти было небезразлично его внимание к кому-либо еще. Но та лишь продолжала волнообразные фигуры пальцами, выглядя позабавленной и безмятежной одновременно. — Перечисли его друзей, Хайтам, — ее нежный голос коварной сирены звал его в бушующие волны, и он, почти не раздумывая, спрыгнул вслед за ним со скалы. — Ты, Тигнари, Сайно, студенты с его факультета… — Тебе не идет строить из себя дурака, — оборвала его Шакти, свирепо блеснув глазами исподлобья. Она едва повернула голову, но ее голос и глаза обрушились серой сталью. Сумерская роза — острота шипов и манкость убийственного аромата. Глупость, порожденная безнадежной влюбленностью, снова сомкнула ошейник вокруг его горла, сдерживая норов. И почему он это ей позволял. Насупившись, аль-Хайтам выждал немного, принимая более вальяжную позу на кресле неподалеку. Закинув ногу и уперев лодыжку о колено, он уставился в стену. Отвечать не хотелось, ведь и так очевидно к чему вела хитрая асура. Он знал поименно абсолютно всех, с кем Кавех имел близкие отношения. В Академии и вне ее — абсолютно каждый человек проходил его личную проверку, прежде чем остаться подле архитектора. Он не стремился контролировать его, указывать кто достоин его дружбы. Оправдывая это поведение своей мелочностью — нежеланием утешать Кавеха в случае пропащей души подле него, раскрывшей свои намерения рано или поздно, — он уходил от истины. — Ты ненавидишь делить его с кем-либо, — подсказала Шакти, и стоило ему перевести взгляд на него — она уже хитро поблескивала глазами в ответ, уютно устроившись кошачьим клубком. — Он не принадлежит мне, — возразил Хайтам, — какая глупость. Абсолютная глупость. Смешнее только теория о том, что их планета является шаром в бесконечной черноте Вселенной. — Ох, Хайтам. Чем раньше ты перестанешь отрицать что-то в себе — тем полнее ты почувствуешь эту жизнь. Аль-Хайтам едва заметно выдыхает, откидываясь на спинку кресла свободнее. Улыбка для Шакти становится мягче, он и сам прекращает состоять из острых углов. В конце-концов, она понимала его как никто, и принимала на столько же. Непонятые и пытающие держаться обособленно — вот что чаще всего говорили о них люди, добавляя пару непечатных слов лично для Хайтама. Это была их своеобразная игра, смысл которой заключался в откровении. Постичь потаенные чувства другого, прежде чем начнешь уворачиваться от тока, что бежит по венам, стоит затронуть нечто опасное внутри. Когда она принималась смотреть так — игра начиналась, и проиграть в ней не желал никто. В этот раз под прицелом оказался Хайтам. Шакти протягивает маленькую ладонь, согнутым пальцем подцепляя край его брюк. Держит всего мгновение, щипая ткань, и безвольно свешивает ее на пол. Ее доверие было таким же хрупким, тем, чего он не мог коснуться и удержать в руках. И являлось великой ценностью. — Ты же знаешь почему так боишься его отношений с людьми? — а вот и первый дерзкий удар. Она никогда не отличалась стеснением. — Я не боюсь, — другого бы ее тон вывел из себя, но он уже научился умению противостоять очаровательной наглости Шакти и Кавеха, и если его личная игра с первой была проверкой на честность, то некая бессовестность, в которой блистали астролог и архитектор, испытывала уже нервы. — Я ударю тебя, а потом буду корчиться в панике, но это будет того стоить — милая заячья улыбка не вязалась с кровожадным взглядом, которым придавливала его Шакти, почуяв слабину. Эта девушка была не из тех, кому стоило показывать мягкий живот. Хайтам едва заметно скривился, переводя взгляд на настенные часы. Бесшумный механизм отсчитывал минуты девичьего наслаждения попытками «прижучить», как она любила говорить в отношении него. — Я не боюсь. Я не доверяю тем, кому может доверять он, — ему стоило отвечать до тех пор, пока ответы не подведут к тому, что произнести будет невозможно. Аль-Хайтам ценил возможность, когда ему не нужно было держать лицо, осторожно смакуя слова в попытке не выдать и отсечь ненужное внимание от себя. В какой-то мере эта забава между ними была освобождением, необходимостью. Удобным шансом высказаться, докопаться до самой сути. Кому-то нужны были другие обстановка и люди, чтобы уметь вскрыть свой мозг и чувства, они же делали это ради развлечения, доказывая, что именно они — хозяева своего разума и сердца. Их не пугала излишняя обнаженность, ведь она означала процесс собственного познания. Если ты будешь знать сам себя, то никто другой не скажет о том, кто ты, за тебя. С каждым разом запретных тем становилось все меньше, и легкие не сжимались, спокойно выпуская воздух, который становился честными ответами. Во многом это было сродни эйфории, доступной лишь двоим в запертой комнате. — Заботишься. — Мне небезразлично, — лаконично поправляет он. — Разве он не справится сам? — в какой-то момент ее лицо теряет оттенки чувств, а безжалостность отчетливей проступает в вызывающей точности вопросов. Он и сам занимался тем же, вскрывая ее разум. Кавех полагал, что они стали близки благодаря частому общению, но он даже не подозревал, насколько был прав. — Справится. Но я справлюсь лучше, — такой же вызов, глаза в глаза. — Ты считаешь себя умнее? «Постоянно». — Я считаю себя способнее в независимой оценке кого-либо, не подверженный чувственному влиянию от очарованностью людьми. — Почему ты считаешь, что ему нужна помощь в этом? Разве он просил о ней? — Он никогда не попросит о помощи, как и я. Но это не значит, что я не готов ему её предоставить. «Иногда он кричит о ней, не высказав ни слова. Разве ты не слышишь того же?» — Считаешь, что в праве влезать в его жизнь. — Это не вопрос. — О, нет. Не вопрос, — Шакти криво ухмыляется, усаживаясь ровнее. Пальцы босых ног укрывает сари. Сверкающая в солнечном редком свете, она таинственной незнакомкой предстает пред ним: наполовину освещенная, наполовину в тени. Трагикомедия: лучи и темнота, откровение и строгость. — Разве не этим занимаются друзья — оберегают тебя от невзгод? Она наклоняет голову вбок, чувствуя, что он оставляет себе пространство для маневра в виде короткой передышки. И хищно подается вперед, чуя слабое место лучше любого браконьера на лис. — В каком-то смысле. Ты помнишь моих подруг? — невинность расцветает в ее взгляде, смешиваясь с картиной кровавых безжалостных губ. — С кем еще близко дружит Тигнари? Нет? — Ты ведешь к тому, что у меня есть особые причины беспокоиться о том, какие люди рядом с ним и каким образом они влияют на его жизнь. — И это не вопрос. Чувствуешь ли ты ответственность? Аль-Хайтам прерывается на слегка удивленный смешок. — За него? Он не ребенок, Шакти. Мне кажется безнадежным человек, за которым нужно ходить по пятам и огораживать от плохих людей. — Тогда ты безнадежен, поступая именно так. Кого ты пытаешься ему заменить? Если бы дуэль была бессловесной, то к его шее уже оказался приставлен нож. — Шакти. — Кого ты пытаешься ему заменить? Первая кровь. — Я хочу… — «хочу, чтобы он перестал бороться против всего мира, чувствуя свое одиночество в толпе никчемных людей». Должно быть что-то мелькнуло в его взгляде, если ее взгляд стал мягче, теряя профессиональную отчужденность, к которой прибегали, пожалуй, все ученые, которые хотели продвинуться в своих исследованиях. — Знаешь, чему я поразилась, узнав тебя? Не тому, что ты способен быть честным — как раз это твоя самая яркая черта. В наших с тобой разговорах нет ничего необычного, ведь мы любим вскрывать само мироздание, почему бы не вскрыть самого себя, кого-то другого, будь он хоть немного занимателен. Нас натравливали на это, как охотничьих птиц на дичь. И в собственных мозгах мы видим лишь инструмент и возможность его острее заточить. Но когда я узнала каким ты можешь быть, то самым неожиданным оказалось то, как ты можешь любить. Даже Кавех любит за что-то, а он хорош в понимании того, за что и вопреки чему можно любить. Но ты… твоя любовь всеобъемлюща. И так… правильна. Мне даже спокойнее от мысли, что ты не безнадежный романтик, иначе бы раскроил мир во имя тех, кого любишь на самом деле. Когда ты научишься ее чувствовать и проявлять в полной мере, я буду завидовать тому, кому ты будешь принадлежать. «Принадлежи мне». — Это Кавех любит прибегать в неожиданный момент к лирике, разрушая отчужденность и выводя на искренность. Подсмотрела у него? — Кавех делает это без умысла, — хитренько хихикает Шакти, по-детски качая вытянутыми ногами и уперев ладони в мягкую обивку. Она покусывает губу, высматривая что-то на лице Хайтама, — А я манипулирую. Но не лгу. А вот ты… — Я хочу закончить, — аль-Хайтам зачем-то пропускает волосы сквозь пальцы, расчесывая их от висков. Он не чувствует себя напряженным, но жест должен выдавать его нервозность. Мир как будто плывет, постепенно прекращая свою круговерть, и Хайтам чувствует, как реальность становится осознанней и четче. Шакти только вздыхает, умиротворенно сворачиваясь вновь калачиком среди подушек и своей пышной юбки. Она не вверяет ему вину за проигрыш, лишь раздумывает о чем-то, прежде чем сказать: — Он и тебе ничего не рассказывал о родителях, да? Меня тоже это смущает.☾
Давний поздний вечер в доме на улице Сокровищ. Только в одном окне горит свет, выдавая расположение людей. Через мутные цветные стекла с трудом можно рассмотреть книжные полки и едва заметные силуэты.
Кавех едва слышно мурлыкает себе под нос незамысловатую фонтейновскую песню, которую услышал из привезенного в кафе Пуспа лучистого кристалла. Архитектор сидит, скрестив ноги, прямо на полу и мастерит очередной механизм. Мелодичный лязг деталей и сдержанные звуки Мехрак, что забавно следила за новым творением своего мастера, не раздражали. Цифровые довольные мордочки, которые строил чемодан, подсказывают ему, что занятие приятно парочке и явно продлится до самой ночи. Стоит чуть менее восторженно подсказать после Кавеху убрать шестеренки, в идеале проконтролировав исполнение просьбы. Еще одного гвоздя в своей ноге аль-Хайтам найти бы не хотел. Он возвращается взглядом к своей работе, въедливо проверяет тиснение на коже обложки, оставляя желание подправить кардиной вырезанный рисунок. В любом случае, над этой обложкой работа завершилась, и исправлять уже готовое — допустить излишний риск порчи. Натуральная, окрашенная редкой зеленой краской, кожа заставила его побегать в поисках. И соблазн ее заполучить оказался больше потраченной суммы. Услышав стоимость, Кавех бесстыдным образом принялся ворчать, уговаривая потратить мору на одно из полотен известного художника для гостиной. Он даже пошел к кожевеннику с ним, надеясь вразумить или попросту вдоволь покапризничать. Мужчина с ухмылкой согласился, даже задержавшись в магазине дольше задуманного, все ради того, чтобы коварно показать архитектору разницу между обычной кожей и выбранной. У того не было никаких шансов не признать это. — «Представь, что будет лучше смотреться на полке в библиотеке», — он умел делать свой тон невинным, почти до очаровательного, если то было ему нужно. Кавех, догадываясь, что его провели, не менее вероломно откопал еще более дорогую кожу насыщенного черного оттенка и особенную краску с частицами настоящего золота. Его талант к поиску диковинок был неоспорим. Если говорить откровенно, это было дорого даже для Хайтама, что не знал нужды. Но кровожадный блеск в карминных глазах и пакостная прихоть в них стали в тот момент его уязвимым местом, ради которого он с той же коварной усмешкой оплатил выбранное. Должно быть, они улыбались друг другу с добродушием плотоядных тигров, раз продавец предпочел помалкивать вопреки традициям, побыстрее обслужив. И уже выйдя на улицу, он сказал Кавеху: — «Надеюсь, ты любишь рис. Потому что только его нам придется есть ближайший месяц». — «Или я продам все это барахло, что ты купил, и озолочусь», — иронично отбил архитектор, не выглядя смущенным ни на самую малость. Память так же была его сильной стороной, как нюх на ценные вещицы и отборная вредность. И сейчас осталось лишь нанести надпись и раскрасить пару линий тонкой вязи на обложке той самой золотой краской, которой даже не требовался закрепитель. Этому Хайтам не мог нарадоваться отдельно, не любя многочисленное наслаивание красителей, клея, тонировки при работе с кожей. Такой великолепной текстуре не требовалось ничего из этого, и оставалось лишь ее сохранить. Нетвердо взяв тонкую кисть, аль-Хайтам замер коршуном, не решаясь сделать даже мазок. Вздохнув, он отложил кисть, чтобы поднять взгляд от стола на Кавеха, чья белокурая макушка виднелась за стопкой книг. Архитектор деловито закручивал очередную мелкую гайку, щурясь под прицельным лучом от Мехрак. Практичный чемодан как мог облегчал работу, стараясь подсветить нужное место. — Кавех? — идея оформилась быстро. Это было нехитрым делом, оставалось только отвлечь в достаточной мере мужчину от работы. Тот промычал нечто невразумительное, ловко удерживая отвертку и выправляя положение резьбы, которую вкручивал во что-то. Хайтам абсолютно не разбирался и просто был счастлив тому, что припаивал всякие… штуки Кавех только за своим рабочим столом, а не на дорогом дубовом полу. — Поможешь мне? — вполне весомая причина отвлечься на него и бросить свое занятие. И он оказался прав в предположении. Кавех пораженно вздрагивает, выглядывая из-за книг и стола, как сова под лучом фонаря. Огромные алые глаза пока еще не сощурились в подозрении, поэтому аль-Хайтам уточняет, приподнимая почти завершенную обложку книги. Взгляд меняется на понимающий. — Мои исключительные навыки, которые ты в кои-то веки признал, вмиг научили тебя вежливости? Удивительное дело, — ерничает он, поднимаясь с пола. Колени, очевидно заклинившие от долгого однообразного положения, заставляют поумерить язвительность в голосе, поэтому приближается Кавех к столу аккуратно, недовольно вздыхая. Мехрак взволнованно пищит, на что ее хозяин только машет рукой, отправляя в стазис. Раздраженно пискнув, чемодан отлетает на кресло и становится неподвижным, погаснув. — У нее твой характер, — кисло выдает архитектор, упираясь ладонями рядом с книгой и нависая над столом, — ну что тут? Уже готова? — Странно, а я думал, что дети и прочие творения должны быть похожи на тех, кто их породил, — Хайтам ехидно кривит губы, пока Кавех берет в руку кисточку, придирчиво открывая краску и примеряясь к обложке. — Весь этот дом пропитан твоей отвратительной натурой. Я бы не стал считать это слабее генов или машинного кода. Она еще немного — и отобьется от рук, — полушутливо жалуется архитектор, делая пробный мазок на листе бумаги у локтя аль-Хайтама. — Это у нее точно от тебя, — в тон отметил мужчина, вальяжно откидываясь в кресле и не думая вставать. Он должен контролировать процесс, и если Кавеху так нужно, то пусть садится на табурет подле. Но вместо этого тот, не раздумывая ни секунды, опускается к нему на колени. И Хайтам, отвыкший, сдержанно замирает, стараясь не напрягать тело и не менять положение, чтобы не спугнуть этот старый момент близости. Если он сдвинется хоть на миллиметр, Кавех почует неладное и опомнится, списав движения под собой на сопротивление. Поэтому он делает вид, словно не произошло ничего из ряда вон выходящего, не расслабляясь и не допуская окаменения мышц. Прикусив губу, Кавех обмакивает перо в золотую краску и принимается выводить изящные буквы на обложке поверх тиснения линий, и не зная о той сумятице, что бьется в голове сожителя прямо сейчас. Это стоит всей собранности, что только у него есть, и он рад, что Кавех не прислоняется к его груди, в которой заполошенно и так неспокойно стучит сердце. Этот жест… такой обычный некогда и такой потерянный сейчас, в эти дни. Аль-Хайтам помнит до сих пор, как иногда один старшекурсник так же бесцеремонно садился к нему за стол, натирая костлявой задницей бедра и возмущаясь, если было неудобно. Кавех всегда выводил краской буквы поверх резьбы быстро, филигранно и не прерываясь на лишние движения. Ему хватало нескольких минут, чтобы повторить путь острого инструмента мягкой кистью, после чего он как ни в чем не бывало поднимался и продолжал своими дела. Он не находил ни одной причины тратить время на поиск второго стула и не давал подниматься Хайтаму. Для этого не было ни единой причины, кроме собственного удобства и легкой наглости, и уж тем более архитектор не вкладывал в свои действия контекст. Он просто мог себе это позволить, Хайтам мог это позволить ему — вот и все. Но в этот момент, когда вся тактильная близость была забыта и любое свое действие Кавех вымерял с осторожностью канатоходца, аль-Хайтам был бы рад любому контексту. Он бы хотел, чтобы восстановление чего-то близкого стало важным и для Кавеха. А задница, оказывается, перестала быть костлявой. Хайтам прикусил губу, стараясь не вибрировать от дурацкого смеха, но нечто теплое разверзалось в груди неумолимо. Виной тому были, может, золотые волосы, что настойчиво перекрывали весь обзор, или сосредоточенное сопение, но мужчина был очарован. Холодная босая нога коснулась его ступни, притопывая мотив той фонтейновской песенки, и аль-Хайтам все же позволил себе расслабиться, ставя локоть на подлокотник кресла и упирая голову о руку, чтобы получше рассмотреть процесс работы. Кавех не сдвинулся и не сбежал, продолжая рисовать, и явно придумал что-то новое для обложки, на которой расцветали дополнительные геометрические узоры. Стараясь не дернуться ненароком, мужчина чуть приближается к столешнице, удивляясь уже в который раз железной руке архитектора, что без линейки был способен чертить ровные фигуры. Хайтам не стал мешать, сдвинувшись обратно за спину Кавеха. Намотал длинные концы рубашки на палец, едва удержавшись от искушения шаловливо дернуть за светлые пряди волос. Настроение было хорошим. — Красиво, — довольно сказал он в пустоту, не добавляя конкретики и не собираясь велеречиво хвалить архитектора. Тот только хмыкнул, не отрывая кисти от кожи. Должно быть, это означало что-то похожее на «поразительно высокая оценка для кого-то вроде тебя». Неужели никто не мог поверить, что он мог говорить приятные вещи? Подумывая над тем, чтобы обидеться, аль-Хайтам снова сунул нос под руку Кавеха. Аромат парфюма был нежным, приглушенным после ванны, из которой недавно вышел архитектор. Сейчас падисара ласкала обоняние, лукаво изображая из себя невинность. Больше чувствовалось веянья естественного запаха кожи, такого же бархатного и горячего. Приятно. Внезапно лица коснулось что-то холоднее. Удивленно раскрыв глаза, Хайтам заторможенно осознал, что Кавех игриво и насмешливо мазнул ему краской по кончику носа, заставляя отклониться подальше и не мешать. Что же, сегодня он однозначно едва понимал мужчину на своих коленях, что им руководствовало и к чему оно шло. И это не волновало, как в других случаях, а скорее вызывало что-то вроде приятной ностальгии и удовлетворенности. Идеально. Опустив веки, аль-Хайтам с изрядной долей вредности и хорошего настроения упирается об обнаженную часть спины лбом, тем самым, разумеется, пачкая краской и архитектора. Здесь падисара все еще зачаровывает, захватив этот участок кожи, как царица — трон. За окном сумерки перерастают в ночь, делая тише весь мир. А в этом доме на улице Сокровищ, на краю темноты, в мягком свете и звуке голоса Кавеха, Хайтам чувствует себя безмятежным. Это было желанно.