«Из глубины моих невзгод молюсь о милом человеке. Пусть будет счастлив в этот год, и в следующий, и вовеки.
Я, не сумевшая постичь простого таинства удачи, беду к нему не допустить стараюсь так или иначе.»
— Белла Ахмадулина
☾
Глава 2. Отголоски старой печали. Настоящее время. Терпкий запах пряных специй и спелых фруктов душной тучей навис над базаром. После жаркого дня вечер опустился прохладой на каменные улицы, остужая песчаник. Звучала музыка, томно — амбра и мед из-под навеса палатки с парфюмерными маслами. Дурманящие сумерские розы на скудных участках травянистого ковра едва заметно трепетали на легком, почти незаметном, ветру. Всюду сновали люди и шум, исходящий от городских улиц обволакивал тебя так же, как и их запах. Резвый мальчишка почти сбил Хайтама с ног, выскочив вслед за рыжей тощей кошкой, что жадно уцепила зубами шмат остро пахнущей чесноком бастурмы. Вслед им голосисто причитала женщина в цветастом платке, на чьей шее звенели металлические массивные украшения. Раскатистый звучный тембр проник через звуконепроницаемые наушники, после чего мужчина выставил более высокие настройки, и уши поглотила блаженная тишина с отголосками праздничного шума. Его кто-то окликнул, но он живо скрылся в переулке за цветастыми лентами, протянутыми меж фонарей. — Вы слышали? Достопочтенный господин Амир прибудет на праздник, неужели его пригласили мудрецы? — спрашивала девушка, зачем-то прикрывшись длинной косой. Торговец, выискивающий нетерпеливым взглядом покупателей, отмахнулся, снисходительно ответив: — Дурные мысли выдает глупый язык! Такой важный день! Конечно он будет — помяни мое слово! Где видано, чтобы подобных господину людей останавливали надутые индюки Академии, кто их вообще спрашивал? Так тебе скажу: ни с одним из них даже знакомство водить не стоит. О! Господин аль-Хайтам! — закричал он вслед зеленому резному плащу, — Вы слышали? Господин! А! Махнув рукой скрывшемуся мужчине, продавец тут же вступил в возмущенный диалог о свежести его фруктов с покупательницей. — Где гнилое?! Где? Покажите! — пылко бросил он. — О, милостивая Властительница Кусанали, женщины! Увидите муху, размером с зерно, но не несущегося на вас вола! Сумятица не прекращалась ни на миг. Постепенно люди стекались под своды Великого Древа, где и скрывался Большой Базар и круглая сцена театра Зубаира. Праздничные огни и ленты, что олицетворяли священную ракху, пестрели насыщенным багрянцем всюду, куда падал взгляд. Сами красные нити с витыми золотыми украшениями — у каждой свое — были на запястьях многих. Хайтама это мало трогало, он кивал знакомым, если приходилось, с легким интересом исследуя Базар. — Доброго вечера и светлого праздника, мой юный друг, — старческий глубокий голос проник сквозь наушники. Его обладатель стоял близко, аккуратно коснувшись предплечья мужчины. Аль-Хайтам останавливается, почтительно склонив голову перед старшим, приветствуя жестом, соединяющим ладони у сердца. Хамави добродушно улыбается, хитро поблескивая глазами на щепетильно выказанное уважение. Прилежный секретарь Академии — что за дивная картина. Хамави — хозяин лавки с фруктами и специями, тем не менее снискавший славу не простой торговлей, а своей прекрасной расписной посудой. Традиционные орнаменты тонкой работы уверенной и все еще твердой рукой были выведены на блюдах, вазах и изящных пиалах. Он был давним другом бабушки Хайтама, любое чайное изделие после того, как-то было готово, служило поводом собраться за одним столом. Мужчине, тогда еще самодовольному мальчишке, едва ли была понятна ценность раскрашенных тарелок и церемонность, с которой оба взрослых подходили к ним. «Мое дело мне досталось от отца, а тому от прадеда,» — сказал Хамави как-то хмурому юнцу, что скептично осматривал очередные блюда, принесенные в подарок бабушке: «Не один век моя семья занимается этим, это уже традиция. Все традиционные ремесла крепче привязывают нас к тем, кто создавал то же до нас. Наши руки следуют по тому же пути, что и их, и когда я вывожу тот узор, который придумал мой прапрапрапрадед, я чувствую как стирается время. Через столетия мое имя забудут, но то, что мы создали — воссоздадут новые руки, которые будут двигаться теми же линиями и мазками.» Он осознал значимость этих слов после ухудшения состояния бабушки. Гениальная ученая, как и многие в их роду, под конец своей жизни едва узнавала старых знакомых и друзей, забыла названия любимых книг и даже специй. Ее жизнь казалась угасшей и потерянной в дурмане беспамятства, когда физическое состояние позволяло существовать, но разум оказался надломлен. Она не нашла бы дорогу до Академии и дома, не смогла бы воспользоваться привычными ранее вещами. Единственное, что она помнила — имя ее внука, но когда оно начало исчезать, осталась любовь. Даже в болезни, даже в безумии. Хайтам никогда не просил, но иногда Кавех сам заглядывал к ним, оставаясь с ней, чтобы дать ему возможность уйти по делам или на рынок. Архитектора та уже не помнила, каждый раз опасливо встречая новое для нее лицо. Но Кавех терпеливо раз за разом завоевывал ее доверие, и после они уже спокойно сидели за какой-нибудь книгой или рукоделием. И так всегда: стоило им выйти за порог — обратно они возвращались незнакомцами. И все же она оставалась его бабушкой. Незадолго до похорон Хайтам вернулся после короткой прогулки, найдя пожилую женщину и Кавеха в гостиной. Она сидела в глубоком кресле и подозрительно сощурилась, цепко осмотрев внука. Для нее это был посторонний мужчина с высоким ростом и едкими зелеными глазами, она не узнала его, но сказала тогда, что доверяет ему; и попросила держать ее за руку, когда она умрет. Долог ли век человеческой памяти и как далеко простирается любовь? Хамави сказал верную вещь в те дни: она любила его до того, как запомнила. Не разумом, а сердцем. Стоя в той гостиной и сжимая в руках пакет с чем-то, Хайтам беспомощно отдался горькой радости от этих жутких слов и короткого мига просветления ее сознания. За спиной чинно сидящей бабушки Кавех сместился, отворачиваясь. Из его глаз текли слёзы. После смерти бабушки Хайтам убрал ее любимый сервиз с зелеными и золотыми орнаментами. Он то ли хотел сберечь особенную вещь, то ли не мог на нее смотреть, вспоминая былое каждый раз. Хамави был одним из немногих, достаточно близко знавших семью секретаря, да и остался тем, кто мог непринужденно остановить занятого ученого в любой момент и кратко справиться о самочувствии и делах. Его помощь в организации похорон была очень… нужной. В череде людей со всей Академии и, казалось, Сумеру, что пришли выразить последнюю дань уважения выдающейся женщине, держаться рядом с привычным и знакомым больше других человеком было спокойнее всего. Когда измученный пристальным вниманием и тяжестью на сердце Хайтам оказался в семейном доме, узловатые и сильные руки Хамави бережно провели по напряженной спине, утешая. Пока его не коснулись — аль-Хайтам и не знал, насколько ему нужно было утешение. Многочисленные соболезнования словно проваливались в черную яму, не неся за этим ничего, кроме дежурных слов участия. А ласковое прикосновение задержалось на коже, выцепляя болезненный разум из тяжелых дум. — Выпьем-ка чаю, дорогой мой, — Хамави старался держаться деловито, но его тон был надтреснут, как слишком тонкая глина после печи. Хайтам наблюдал за тем, как тот ставит чайник на огонь и достает чашки, через зеркало, так и не ответив. Он перевел взгляд на свое серое лицо. Отражение, которое он увидел, стало незнакомым. Это было чем-то странно, даже пугающе. Зеркальный двойник казался реалистичнее фигуры по другую сторону. Хайтам не ведал что ему делать с этим, оставив попытки даже предположить. Мысли, вязкие и холодные, кляксами растекались в голове. Он посмотрел на сервиз в руках пожилого мастера, узоры на нем сплетались в единую картину. Бабушка любила перебирать пальцами, по кругу проворачивая роспись на чашке, чтобы та танцевала мягкими линиями. Хайтам же всегда видел лишь четкие орнаменты и геометрическую точность. Был еще Кавех, кто воспринимал и то, и другое. Из этого сервиза у него была любимая чашка, чуть более синеватая, чем другие, она же стала его личной, стоило ему оказаться у них в гостях. Он тоже крутил блюдо, ощипав весь виноград с него, дурачась с пустым и превращая его в калейдоскоп. Кольца на тонких пальцах звенели, когда сталкивались с краями посуды. Простые медные и одно золотое — на указательном, подарок Хайтама. Тришираит в простой огранке как две капли воды был схож с цветом глаз Кавеха, который так восхитился, увидев его на прилавке ювелира. Он долго не верил, что Хайтам решил ему подарить кольцо, выбивая правду шутками и неловкими смешками, пока тот без лишних слов не надел резким движением украшение на палец, пресекая любые вопросы и глупости. Пораженно замолчав, Кавех мягко улыбнулся. Эта очарованная улыбка смутила Хайтама больше, чем он рассчитывал, но тогда он не придал этому значения. На момент похорон архитектор уже месяц был на практике от Академии в Порт-Омосе, окрыленный задачей по проектировке моста. Хайтам отвернулся от своего отражения. Почему людям так нужны другие люди? Это было нецелесообразно — нуждаться в ком-то, ждать и испытывать буйство человеческих чувств. Со всем можно было справиться в одиночку. Хамави окликнул его в момент, когда малодушно хотелось заплакать. Он сдержался. Но горячий чай и ненавязчивое присутствие принял с благодарностью. Сейчас старик с редеющей шевелюрой умел поучать с таким же тактом, как и раньше, способный простодушно объяснить истину, до которой не мог дойти иссушенный логикой и ровными строчками книг разум. Его обволакивающий голос делал нужные ударения, словно он рассказывал сказку перед покровом сна. Теплый и шершавый, он всегда успокаивал Хайтама. — Добрый вечер, — коротко ответил он Хамави, на что тот снова едва ощутимо потрепал его по плечу. Глубокие морщины избороздили лицо, как рассохшаяся глина дала трещину под солнцем, а шею с возрастом все глубже и глубже тянуло к земле. Сцепив сухие руки за спиной, старший мужчина с интересом разглядывал непроницаемое лицо перед ним так, словно видел насквозь. — Мой бездельник Мавио придумал новую забаву — наверняка очередная блажь. Но ишь как загорелся, — Хайтам оглядывается на сына лавочника, что-то вдохновенно рассказывающему в толпе. Не похожий на трудолюбивых отца и старшего брата, Мавио всегда стремился к легким деньгам и так же легко попадал впросак. — Продажа карт в Инадзуму вряд ли покроет издержки доставки и требований поставщиков, — заметил мужчина, у него не было настроения на разговоры. Хамави, устало вздохнув из-за тревоги за сына, молчаливо согласившись. И подумав, ответил: — Знает, подлец, что я и Джут всегда поможем ему, вот и своевольничает. Не знаю: дурно ли я поступил или нет, разрешив ему заниматься чем хочет. Настоять ли на семейном ремесле? Беспокойные нотки в голосе разбавили веселье на Базаре, Хайтам в который раз осознал сложность принимаемых поступков, которые руководствовались человеческими чувствами. — Вы не желаете, чтобы он потратил жизнь впустую, не умея опираться на самого себя. Но и не хотите пресекать его устремления, — в его принципах не было необходимости давать советы. — А из устремлений — одно смешнее другого. Но я всегда спрашиваю себя: может это я стар и чего-то не понимаю, а пустое для меня — находка для другого? Хайтам чуть склонил голову вбок, не продолжая этот диалог. У сцены было яблоку негде упасть, они сами находились достаточно близко к ней, но в стороне, имея возможность не толкаться локтями. Ощущение праздника витало в воздухе, невольно вызывая детское предвкушение представления и красочности. На витых ступенях перед сценой стояли наиболее привилегированные жители и гости Сумеру. Мужчина увидел там мельтешащую Паймон, в нетерпении ожидающую начала, и встретился взглядом с Люмин. Девушка тепло улыбнулась, сдержанно кивнув ему и отвернулась, дождавшись ответного приветствия. Госпожа Дуньярзада что-то рассказывала малышке-фее, прерываемая отрывистыми вставками Дэхьи за их спинами. Девичья компания над чем-то засмеялась, их смех прокатился по затихшей в одно мгновение толпе и смолк. Люди зашептались, восхищенно разнося гул по всему Базару. — А вот и наш Кавех, — позабавленно усмехнулся Хамави, иронично обходя словом возвыщающуюся фигуру Амира из рода Тивари. Перед ним и его плечистыми охранниками расступались, давая проход человеку в небесно-золотых одеждах. Длинная ткань рекой плескалась у ног, курчавые черные волосы аккуратной косой лежали на изящном плече, спускаясь к талии. Господин Амир тепло улыбался радостно приветствующим его горожанам, и когда он остановился на верхней ступени, его пальцы сложились традиционным жреческим жестом, обозначающим мир и процветание. Хайтам молча разглядывал потомка древнего знатного рода, чьи предки были учителями, жрецами и хранителями искусных тайных знаний прошлого. В настоящем времени семья Тивари процветала под началом их достаточно юного представителя, оставив все важные посты в угоду Академии. Но в народе господин Амир оставался так же любим, как и члены всей династии, не исключено, что многочисленными пожертвованиями во благо населения и города. Яркий карий взгляд, добрый нрав, богатство и чарующая внешность — обычно этого было достаточно для всеобщей любви. Однако Хайтам знал, что этот человек был не так прост, отсекая пристальное внимание мудрецов и снисходительно дозволяя им вмешиваться в свои дела не больше необходимого. Но что там творилось в голове у Амира — кто знал, этот мужчина никогда не терял контроль над реальностью, очевидно заботясь только о своих собственных интересах. Академия полагала, что время Архонтов шло к своему закату, а Амир своей наследственностью отсылал ко всему тому, чему они пытались противостоять. Скажем, это было похоже на неофициальную оппозицию. Поэтому неудивительно, что главы даршанов скрипнули зубами при одном виде Тивари. Тот поприветствовал их вежливо, но с едва заметной лукавостью, прекрасно видя их реакцию. Наблюдать за уважительной жесткостью одного и бессильным компромиссом других было забавно. На ступень ниже рядом с Амиром тихо и незаметно скользнул Кавех, следующий чуть в стороне по правую руку знатной особы. Длинные концы, похожие на крылья ласточки, полупрозрачной винной сорочки мягко качнул воздух, поднятый движением. Распущенные волосы скрепляла одна рубиновая узкая заколка, мерцая в многочисленных огнях. Хайтам стоял позади них, видя в меру низкий вырез на спине, обнажающий светлую кожу. И то, как по этой спине мазнула рука Амира, якобы случайно. Случайностью это точно не было. Никто не удивился нахождению известного архитектора рядом с господином Амиром, разве что лица мудрецов стали еще более вытянутыми. Но и они не придали этому особого значения. Хайтам пролистал в голове воспоминания — ах да. Особые проекты Кавеха, над которыми он корпел не один месяц, на столько же уехав контролировать их реализацию. Поместье Тивари не нуждалось в реконструкции, но Амиру вздумалось воссоздать вокруг него сад из легенд о Богине Цветов, который она подарила оазису в пустыне. По преданию у чахлого источника воды остановились джинн и ее хозяйка. Джинн молвила, как приятна эта вода и как быстро она станет песками, иссякнув навсегда. Надвигалась буря и ничто не останавливало ее от того, чтобы нависнуть над путницами. Тогда Богиня прикоснулась к источнику и вокруг него вырос буйный оазис с диковинными деревьями и огромными цветами падисары, что заслонили собой Богиню и джинна. Оазис канул в веках, может исчез, может ушел под землю, а может и вовсе не существовал. Кавех перебрал множество старых преданий и записанных домыслов, прежде чем восстановить примерную картину того места. Разумеется, крупные цветки падисары не росли в Сумеру, поэтому он заменил их на каменные, найдя искусных скульпторов, и создал проект великолепного сада. Из-за ограниченности посещения мало человек знало о нем, сам Хайтам видел его только на чертежах и рисунках, да и Тигнари делился рассказами, так как занимался пересадкой и подбором растений. По его словам, зрелище восхищало. Наверное, это было так. Учитывая способности Кавеха. Аль-Хайтам заметил как он оборачивается к Амиру, уцепив взглядом эту картину, прежде чем огни вне сцены начали гаснуть. Длинная серьга с рубиновой дорожкой тронула щеку, отбрасывая блики — даже со своего места мужчина видел как расслаблен Кавех был рядом с этим человеком. Как бы то ни было, архитектор часто попадал под пристальное внимание и, вне зависимости от своих желаний, умел держаться на публике. Они оба стояли на возвышении под жадными взглядами толпы — красивые и полные достоинства, золото томно перекликалось с багрянцем, Кавех, улыбаясь, что-то шептал склонившемуся к нему Амиру — тонкий намек на паритет. Если бы не их общая железная репутация, поведение было вопиющим. Во многом нравы Сумеру славились своими строгостью, нетерпимостью к инакомыслию и трепетом к традициям. Это означало многое для таких людей, как Кавех. Поэтому Хайтам почувствовал что-то сродни беспокойству: на человека, подобному Амиру, общество не посмеет раскрыть и рта. Что касается Кавеха… один неверный шаг мог стоить дорого. Вряд ли в таком случае богатый изнеженный льстец ляжет за него костьми. И публично провоцируя раскрытие их особого взаимодействия, подвергает его опасности. О том, что оно было особым, Хайтам так же почти не сомневался. Он все еще умел наблюдать и сопоставлять факты. После утомительного путешествия до пещеры и обратно, множества рабочих дел и излишне насыщенной сумерской жизни с появлением путешественницы, мужчина чувствовал себя придавленным каменной плитой. Кавех же умел приплетать в его жизнь еще больший сумбур, сметая последние крупицы спокойствия. Со времен их злополучного разлада, архитектор словно задался целью выводить его на эмоции, нарочито и одновременно с тем абсолютно невзначай. Это выматывало всякий раз, отчего было неизвестно: ждет ученого дома заваренный чай с еще теплым печеньем и беседа или нервный сожитель. Часто они умудрялись мучить друг друга больше, чем осознавали. Если ситуация с тем, чего опасается Хайтам, повторится, ему придется изрядно повозиться. Про себя он понадеялся, что поспешил с выводами, и буря минует. Хамави что-то сказал ему насчет Нилу, в легком зеленом наряде со шлейфом из цветов выпорхнувшей на сцену. Но аль-Хайтам уже не смотрел, чувствующий только усталость. Перед тем, как развернуться и покинуть толпу, он поймал взгляд Кавеха, невесть зачем оглянувшегося. Светлые карминные глаза были ярче огней, подчеркнутые подводкой в тон. Взгляд в упор, словно он знал куда смотреть. Они безмолвно переглянулись, пока Хайтам, пригвозжденный к месту странным ощущением, не понял, что пристальное внимание архитектора пропало. Что бы ни было за его молчанием, оно выражало сильное тяжелое чувство.☾
Праздник подходил к концу, оставляя на улицах лишь самых праздных горожан. Дети и старики разбрелись по домам, остальные же весело сновали по улицам: от Базара до Академии, распевая песни и шумными толпами заваливаясь в таверны. Улица Сокровищ отличалась сравнительной тишиной только по причине, что все заведения располагались в другой части города. Были лишь редкие прохожие, что возвращались в Академию: студенты, мудрецы, матры и особые гости. Хайтам тоже с удовольствием бы оказался дома, пока с очевидной прохладой к настойчивой рекомендации о встрече не оказался перед главой своего даршана. — Мой юный друг, — Хайтам непроницаемо устремил взгляд на старца, что некогда вел у него лингвистику. Отношения были натянутыми с самого начала, этому не помогала ни способность студента к науке, ни его ледяная уверенность в себе. Когда главы шести даршанов голосовали за кандидатуру аль-Хайтама на пост Великого Мудреца, именно он отдал свой голос против. Откровенно говоря, Хайтам поддерживал его решение. — Слушаю, мастер, — коротко ответил он. — Как доверенное лицо Академии, — за этими словами не стояло ничего, кроме подчеркивания мифического статуса, — ты наверняка понимаешь важность поддержания соответствующих отношений между Альма-матер и жизнью Сумеру. Грубый жесткий голос, нелюбимый еще со времен учебы, неприятно давил на и без того гудящие виски. Мужчина не моргнул, испытывая на себе пристальный и суровый взгляд, но не выдал ни единой эмоции и вопроса. Он и так понимал в чем дело — в приглашении Амира на празднество, олицетворяющее преимущественно божественное начало, приплетающее помимо Пушпаватики и Дешрета. Кажущаяся благосклонность к истории и диссидентству была мнимой и держалась по швам ровно до тех пор, пока господин Тивари не подчеркнул свою значимость для города и жителей. В то время как Академия, даже с добрыми отношениями с Малой Властительницей Кусанали, была не так высока в своем… рейтинге. — Несомненно, мастер, — он отвечал по неписаному регламенту, подмечая хмурость мудреца и нервозное постукивание пальцев по поверхности стола. И ждал, когда уже перейдут к сути, ради которой он стоял здесь, на верхних этажах в Доме Даэны перед строгим стариком в мантии магистра. А не лежал в теплой постели с книгой. — После произошедшего мы не можем позволить себе ниже упасть в глазах всего Сумеру, чего так отчаянно жаждут некоторые личности, — в другой момент Хайтам бы посмеялся с возмущенного выражения лица мастера, если бы он не привносил в его жизнь прямо сейчас лишнюю заботу, закончившуюся очередной приказной просьбой. — И эти личности пользуются излишней популярностью, более того — они осознают собственную власть над умами, привлекая новых, недопустимых сторонников, место которых подле Академии. На этом моменте воздух чуть сгустился, подобравшийся Хайтам почувствовал неприятный узел в животе, пытающийся расплестись. — Вы о… — договорить ему не дали. — Кавех слишком долго имел честь работать с господином Тивари, — припечатал мудрец, обходя стол и становясь около окна. За стеклом сверкали огни вечернего города, радостно и ярко, не подозревая о том, на что мог подписаться сейчас Хайтам. — И что вы хотите от меня? — безлико вопросил он, не давая просочиться в голос легкой презрительности. — Наблюдения, — холодно, — ненавязчивого. Возможно, Кавех был не так уж не прав, опасаясь давать просочиться информации о том, где он живет. И с кем. Они очевидно знали о местонахождении архитектора, было глупо полагать, что это пройдет мимо. — Вы уверены, что это имеет такую важность? — позволяет себе хмыкнуть секретарь, не соглашаясь, но и не противясь такому заявлению. Оно очевидно не было предложением. — Упустишь росток — вырастет терновник, а не сумерская роза, — ответил задумчиво мастер, складывая руки за спиной и не чувствуя, как ее прожигает жесткий взгляд аль-Хайтама. Больше он ничего не сказал, швырнув приказ, как команду псу, и потеряв всякий интерес к нахождению в кабинете мужчины. Хайтам так и знал, что вольная натура Кавеха не доведет его до добра.