We are buried in broken dreams We are knee-deep without a plea I don't want to know what it's like to live without you Don't want to know the other side of a world without you 🎧 Ruelle «The Other Side»
В совершенно задымлённой табаком комнате, не ведая о падении небес, находились два давних друга. Они бросили курить, казалось, давным-давно, ведь фиалке это не нравилось и она непрерывно кашляла рядом с курильщиком. Но теперь-то эти двое самозабвенно гробили себя, не отдавая себе в этом отчёта. Оба являлись опекунами, не понимающими, как так вышло, ведь они сделали всё возможное, чтобы спасти её: первый за фантастический срок заключил договор на покупку станции Риторно, чтобы остановить поезд, а второй, ещё не имеющий полной власти, только-только получив возможность сесть за один стол с высокопоставленными военными чинами, убедил действовать быстро, пусть и рискованному по проникновению плану. Операция прошла успешно, если приводить лишь статистику: пассажиры были освобождены, враг повержен, жертв немного… Подумаешь, всего-то пара человек из обслуживающего персонала «Фэм Фаталь» и одна автозаписывающая кукла. Но именно из-за этой девушки оба мужчины бросили все свои дела тогда и пытались её спасти. И не только они. Из-за автозаписывающей куклы восстала практически вся почтовая служба «С.Н.»… Но никто тогда не успел. Как и не смогли уберечь сердце пожилой леди Тиффани Эвергарден, не вынесшей вести о смерти усыновленной ею с Патриком нежной фиалки. Это было слишком: война унесла единственного сына Тиффани, а отголоски — дочь. — Завязывай, Гил, — хрипло попросил рыжеволосый мужчина, увидев, что в который раз тот тянется то к сигаретам, то к спиртному. — Она бы не хотела видеть тебя таким. — Зато выкинула бы меня из головы, — ещё тише, чем прозвучала просьба, безжизненно прошелестел Гилберт. — Ты знаешь, что это не так… Она… — Молчи! — Гил… Состояние лучшего друга изрядно пугало Клаудию Ходжинса. И хоть сам готов был провалиться сквозь землю от образовавшейся дыры в груди, он не узнавал теперешнего Гилберта. До этого момента Бугенвиллию знали, как донельзя правильного и хладнокровного аристократа, как по поведению, так и по внешнему виду: в него могли влюбляться с первого взгляда, пока не напоролись бы на его равнодушие. Сейчас же взору Клаудии открывался сгорбленный человек с тёмными, немытыми и спутанными волосами, пожелтевшим лицом мертвеца. Чёрная повязка была скинута, являя на свет обезображенную часть с отсутствующим глазом, оставшуюся со времён Интенса, и свежие кровоподтеки на скулах с разбитой губой — так с цепи сорвался Бенедикт, когда Ходжинс оказался на приличном расстоянии, а Каттлея не сдержала слёз, отпустив руку Блу. Гилберт совершенно не защищался, позволяя себя избивать молодому человеку, что вместе с кулаками костерил его и проклинал. Досталось и Клаудии, когда тот вознамерился оттащить обезумевшего блондина от безропотной жертвы. И если бы только не проявившаяся злость Каттлеи на безмозглого почтальона за то, как он посмел делать это во время проводов, быть может, всё закончилось ещё ужаснее. Бенедикт действительно сжался от этих слов, почувствовав безмерную вину пред Вайолет, госпожой Тиффани и «стариком», что дал ему билет в жизнь, а он оплатил всё это поддельными монетами благодарности. — И на сколько ты взял отпуск? — Я не буду возвращаться. — Вот так просто сдашься? Ты достиг новой вершины. Спас столько жизней на этом поезде. — Чёрт побери, Клаудия! Ты сам понимаешь, что говоришь? Просто помолчи. Голова раскалывается от твоей трескотни, — Гилберт никогда не позволял себе такую агрессию, не считая дуэли в военной академии, но теперь он словно начал ощущать наслаждение от того, что его должны ненавидеть и презирать. — Не буду я молчать! Я же вижу, куда ты стремишься. Небось, уже и завещание написал. Ну, и кому? Дитфриду? А у него поинтересовался, согласен ли он на такое счастье, от которого свалил ещё в юности? — Меня-то он не спрашивал, — зло шикнул Гил, присасываясь к горлышку бутылки со спиртным. — Джулии… — после чего криво усмехнулся, алкоголь, похоже, совершенно снёс всю закрытость Бугенвиллеи, раз он в открытую высказывал суицидальные мысли. Тело Клаудии непроизвольно передёрнулось от ужаса. «А он ведь не шутит. Вот же ублюдок!» — сглотнув ком в горле и ощущая влагу на ресницах, Ходжинс вскочил и почти закричал: — Хватит себя жалеть, думаешь, мне сейчас не больно?! Другим не больно?! Ну давай, вбей в моё сердце ещё один ржавый гвоздь. Я же сильный! Ладно, не хочешь, придурок, думать о друзьях — подумай о семье. О матери, ведь она у тебя… — И сколько я должен раз подыхать, чтобы мой дом был доволен своим сыном? Слабый аргумент. — Механическая рука сжалась, пряча изумрудную брошь, которую она носила… Он не смог выбросить эту безделушку. — Да подохнешь окончательно. Идеальный план снятия с себя обязанностей. — Пора бы. Я не справился, Ходжинс, не справился. Вся моя жизнь. Я видел смысл только в том, чтобы вырвать её из огня. Это была моя судьба. Судьба! Встретить её и научить жить. А я… — Ты научил её жить, — Ходжинс бесцеремонно бухнулся на диван рядом с Гилбертом и вырвал бутылку из его руки. — Вспомни нашу последнюю ссору, о чём я тебе говорил? — Ты! — Сейчас тресну и не посмотрю на твой статус, — после хмыкнул, — который итак ниже некуда. — Я не против, — безразлично пожал плечами Гилберт, кривя разбитыми губами. — Вижу уже, что нарываешься, не удивительно, что Бенедикт не сдержался. — Этот молодой человек… — задумчиво начал Бугенвиллея, — тоже был на станции, руководил твоими сотрудниками и помогал гражданским быстрее покинуть место боя. Он что, был влюблен в Вайолет? Хорошая партия. Однозначно был бы лучше… — Нет, — резко пресёк друга рыжеволосый. — Он относился к ней, как к сестре. И разве ты не понял, за что тебя избили? Будь ты виноват в её гибели, тебя пристрелили бы прямо там — в Риторно. — Да, он меткий, — согласился Гилберт, припоминая ненормального почтальона, что довольно безошибочно находил цель среди гардариканских захватчиков. — У него тёмное прошлое, как и у малышки Вайолет. На самом деле я подозревал, что они кровные брат и сестра. Он тоже ничего не помнит о своём далёком прошлом. Юноша без семьи. Но разыскать ничего не получилось, так что свои подозрения я оставил при себе, а парень сам, без чьих-то пинков, стал беспокоиться о фиалке. — А под тёмным прошлым ты имеешь ввиду… — Да, тоже оружие, непонятно кем обученное. Бери и пользуйся. Хотя я бы посмотрел на того, кто решил бы его подчинить, — засмеялся мечтательно Ходжинс. — Понятно. Но у тебя же получилось, — иронично заметил Гилберт. — Ну, он не был столь диким, как Вайолет, когда ты взял её под свою защиту. Социализирован… Так что ничего я особо не делал. — Лишь стрекотал и стрекотал, плетя свою паутину. — Эй! Ты меня сейчас почему с насекомыми начал сравнивать? — Что? Это же истинная правда, — на лице Бугенвиллии начала проявляться жизнь, уголок губ на одной стороне на миг поднялся — и это было больше похоже на улыбку, чем былые горестные гримасы. — Это обидно, знаешь ли, когда твой лучший друг тебя сравнивает то с пауком, то с саранчой какой-то! — Ладно… пчела… — А? — Ходжинс удивился. — Ну и сравнения у тебя, начал уже видеть галлюцинации? Всегда слаб ты был к крепкой воде, хотя вроде складно ещё говоришь. — Мёд создаёшь, а в него легко влипнуть всяким мухам или наглым осам. — О, так-то лучше. А ты у нас значит… муха? — Ходжинс сощурился, пряча свой лукавый свет серебристо-серых радужек. — Я невинно опороченный цветок бугенвиллеи, на которую прилетела пчела, не помыв от мёда лапы и… прилипла, — страдальчески проворчал Гил, а улыбка стала явной, но быстро угасла. Почему-то присутствие рыжего беса рядом чудесным образом всегда исцеляло его. В любое время, при любых обстоятельствах. Даже при их первом знакомстве и глупой дуэли. Ведь тогда мальчик из мрамора почувствовал себя живым, просто качаясь в грязи и пыли с местным нарушителем порядка, пытаясь достать его кулаками, а Клаудия в свою очередь не сильно-то думал о том, что лупит отпрыска легендарного семейства защитников Лайденшатфлиха. И Гилберт Бугенвиллея признал, что почти все эти четыре года скучал. Ему необходимы были встречи с этим возмутительным говоруном. Вспомнить хоть бы тот звонок, когда счастливый голос на том проводе не проявил никакой обиды за столь долгое молчание. Словно они никогда и не ссорились. Четыре года? Какой пустяк! Клаудия Ходжинс был счастлив услышать Бугенвиллею, Гилберт же ощущал облегчение, благодарность, воодушевление и смелость, которая была так нужна ему в тот момент. Оба ещё не знали, что у глупого рыцаря ничего не получится, даже если весь план будет осуществлён успешно. — Да у тебя жар! Дай проверю, — потянулся ко лбу брюнета Ходжинс. — Убери лапы! — ударил по протянутой ладони Гилберт, но живой рукой, а не механической, чтобы не навредить. — Так чистые же, без мёда, цветочек. — Шут! — От непроходимого идиота слышу. Пчёлы, кстати, очень жертвенные. Жалят только раз и… — В этом ты шершень. Клаудия Ходжинс всё же отвесил подзатыльник своему другу и тут же замер, понимая всю неловкость и глупость момента. Зелёный глаз скосился на вроде взрослого мужчину, которого почётно более младое и неопытное поколение называло стариком, кем он, естественно, не являлся: так уж из особой вредности характера и особой привлекательности андрогинного лица Бенедикт Блу нарёк какого-то лохматого и небритого спасителя-бродягу по сравнению с ним. — Извини, забылся, — поднял руки Ходжинс, идя на мировую. — Я наоборот рад, что у тебя появилось чувство юмора. — Пожалуй, да, нежели нет… Уже поздний час, — начал намекать Гилберт. — О, не беспокойся, я останусь на ночь, — легко махнул рукой рыжий бес, по-хозяйски встав и начав убирать со стола в первую очередь алкоголь. Не смотря на нордический характер с примесью, — а то и значительной частью — меланхолии, брови на лице Бугенвиллеи взметнулись вверх. — За что мне такое наказание… — почти неслышно прошептал Гил, нахмурился и выпалил: — Это ведь отель, я не оплачивал твоё здесь пребывание, возможны лишь вечерние… — И об этом не волнуйся, — прогремели с кухни. — Я заплатил! — что-то упало на пол и разбилось. — Здесь нет места! Что ты там размолотил?! — Гилберт, пошатываясь, поднялся с дивана. — А я и в кресле могу! — легко отпарировал. — И всего-то бутылку коньяка. Дорогой наверное… Но тебе ж всё равно, верно? — Зачем?! — Что зачем? — выглянула наглая морда. — Коньяк разбил? Сильно много взял вещей, а она выскользнула и брямс… вдребезги. — Зачем ты это делаешь?! — начал злиться Гилберт по-настоящему, делая пару шагов навстречу, но не вписался в угол, задев стол, закачался от этого ещё сильнее. Брошь выскользнула из механической руки, упав на ковёр, но, кажется, Бугенвиллея этого не заметил. — А, понял! — продолжил отвлекать Ходжинс, будто ничего такого и не произошло. — Возмущаешься, что я тут хозяйничать начал. Так бардак же! Я понимаю, что ты затворник, но можно было бы горничным позволить пыль стряхнуть слегка… — Прекращай валять дурака, Клаудия. — Сделан был ещё шаг. — Клаудия-Клаудия, сколько времени прошло, а ты меня обижаешь. Я же говорил всегда, что у меня прям зубы сводит, когда ко мне обращаются так. Не я себя так назвал. — Ты и ведешь себя, как баба! — Что я слышу! — воскликнул Ходжинс, всплеснув руками, а после ретиво оказался возле стола, подхватил оставшиеся тарелки и умчался обратно на кухню, а Гилберт не успел его схватить за шиворот, лишь поймав воздух. Вскоре ехидное лицо вновь выглянуло на свет. — Не бабы, а девушки, леди и дамы. Не забывай, что ты из бывшей аристократии. — Ты ведь не уйдёшь. — Не уйду, — согласился Ходжинс, распахивая окно, чтобы проветрить комнату. — Куда ты без меня? Пропадешь ведь. И ведь не ушёл ни тогда, ни завтра, ни послепослезавтра… Оккупировав убежище Гилберта, Клаудия постепенно оживлял завядший куст бугенвиллеи, просто не давая ему утонуть в забвении. Не смущали его и приходящие гости — истинная семья глупца, что посчитал свою миссию в этой жизни законченной, раз существовать больше не для кого. Всё больше росла растерянность Гилберта, видя, как Дитфрид еле подавляет в себе слабость раскрыться при свидетелях в беспокойстве за младшего; видя, как Джулия, призвав Гила к ответу, практически приказала рассказать всё, что его связывало с этой девушкой; видя, как рыдали поодаль Генриетта и Диана, выслушав все откровения. А после пришла мама и, ничего не говоря, просто обняла сына. Немыслимая щедрость для той, которая вырастила того в строгости, не переча своему мужу в методах воспитания. Весь дом шипов и мечей словно избавился от той тьмы, что их сковывала. Пришёл даже тот юноша, избивший Гилберта. — Я должен извиниться, — хмуро и практически с отвращением сказал Бенедикт Блу. — Я не виню за то, что Ви погибла. Вряд ли это кто-то мог предотвратить. Я избивал за то, что узнал о вашей мнимой смерти. Что это был за цирк? И за то, что она всё это время, пока я был с ней знаком, могла быть другой. Живее! Я тогда не особо понимал, почему она столь скованна и скрытна. Тем не менее, я вас презираю! — Бенедикт, это слабо похоже на извинение! — с негодованием воскликнул Ходжинс. Блондин гордо поднял подбородок, холодно сверкнув голубыми глазами. — И освободите уже старика от своей кабалы! Подозреваю, раз он наш президент, то отпуск затянется. Люкс зверствует, так что ещё немного и все побегут с работы при таких раскладах. — Кто такая Люкс? — спросил Гилберт. — Мой секретарь…— начал Ходжинс. — Цербер, — закончил Блу. — Ты на малышку не наговаривай, ещё небеса разверзнутся и… — Не наговариваю. Просто вы не видели, насколько у неё испортился характер из-за гибели Ви. При вас она сдерживалась. Так что, сколько нам ещё ждать нашего Старика? — с явной угрозой обратился к Гилберту Блу, и бугенвиллея сдалась, прекратила выпускать шипы и пускать корни глубже в землю. Жизнь продолжалась…***
Не сказать, что даже спустя несколько месяцев, Гилберта отпустило чувство глубокой вины, а время начало исцелять раны. Если на то пошло, то оно всегда работало против него. Однако он вновь вернулся к своим заводским настройкам инструмента без особых эмоций, что просыпалось, выполняло определенный план за сутки и, измотав себя до полной потери энергии, отключалось глубоко ночью. Так прошла зима, началась весна… На службе он был нелюдим и сухо общался даже с Лаурисом или Идрисом. Впрочем, первому он никак не препятствовал в попытках завоевать Джулию, и вскоре до него дошла весть, что они собираются пожениться. Свадьбу должны были сыграть летом, в точности спустя два месяца. Гилберт не держал на сослуживца и сестру зла, что те так быстро пришли к такому решению, а он со своей скорбью не просуществовал ведь и года. Такова человеческая жизнь. И она слишком коротка… В эту весеннюю пору года, шагая по жилому кварталу Лайдена, Гилберт стал свидетелем начала этого самого необъяснимого случая, называющегося роком, когда от тебя ничего не зависит. Ничего не предвещало беды. Он шёл медленно за женщиной с ребёнком, не стремясь их обогнать… Обычный промозглый день. Мальчишка крепко держал мать за руку, прижимаясь к ней, когда холодный ветер дул им обоим в спину, а Гилберт с печалью думал, что в эту весну он мог вести под руку Вайолет. Быть может, она простила бы виновника её душевной боли, дав ему возможность лелеять свою фиалку, или же получить отказ, который он мог заслужить. Но только в случае жизни… Судьба решила, что жить должен он, и всё, что у него осталось — изумрудная брошь. Теперь изумруд стал оберегом: драгоценный камень был свидетелем всех тайных слов, мыслей и молитв Вайолет Эвергарден, храня крупицу света её души. Так хотел думать Гилберт, ещё оставляя в себе нечто человеческое. Навстречу женщине с ребёнком шёл мужчина. Гилберт, погрязший в своих мыслях, не обратил внимания на замедленный шаг незнакомца, отделившегося от компании людей. Он будто спотыкался, что-то про себя решал, замирал, однако после решительно ускорил шаг, будто хотел поскорее закончить какое-то дело. Он остановился рядом женщиной и её ребёнком. Та увидела слёзы на лице встреченного ею человека, но не успела она спросить, как вместо приветствия тот сказал ей: — Простите. Женщина растерянно улыбнулась, остановившись с непониманием, почему человек молит о прощении, ведь видит его в первый раз. В связи с этим она даже не попыталась отбить руку, потянувшуюся к ней и опустившейся на плечо. Немой вопрос так и замер в её глазах, а лицо резко побледнело, осунулось, мгновенно покрывшись язвами. Она упала тихо, будто в ней и не было веса никогда. Мужчина зарыдал, переводя взгляд на ничего непонимающего ребенка, всё ещё держащего мать за руку. Пару секунд ничего не происходило, застыл и Гилберт, следовавший за семьей. Всё замерло, пока ребёнок не осознал, что с матерью, и громко не закричал, отскакивая и падая на вымощенную камнем дорогу. Мужчина стоял столбом, боясь пошевелиться. Мальчишка вскочил и, громко-громко рыдая, побежал изо всех сил прочь от смерти. Пробежал мимо Гилберта, потянувшегося к кобуре с пистолетом. Ни мужчина, что-то сделавшего с женщиной, ни кто-то другой из его круга не побежал за мальцом. Тем не менее, Бугенвиллея решил сначала приблизиться к месту, где упала жертва, чтобы понять, что произошло и почему ребёнок оказался столь напуган, прежде чем угрожать. Ситуация была донельзя странная. И он не мог ещё слышать, как второй незнакомец из компании, дёрнувший грубо спутницу рядом за рукав и потянувший её к двери ближайшего дома, коротко приказал: — Продолжайте. Это относилось к всё ещё не пришедшему в себя вестнику смерти, державшему собственную дрожащую руку, будто сведённую судорогой, и понурившейся женщине, переведшей взгляд на Гилберта, что сам шёл к ним в объятия. — Что здесь происходит? Стойте на месте! — сурово скомандовал Гилберт, наконец приблизившись и держа на мушке незнакомцев. Но то, что предстало его взору, вывело его из равновесия. Он был бесстрашным человеком, не раз бросавшимся в настоящий огонь схватки и переживающим на поле боя исключительно не за себя, а за вверенное ему «оружие». Только этот страх, сейчас парализовавший его, родился из-за крика разума, что такое попросту невозможно. Не в этом мире. Незнакомец же справился с судорогой и, с отвращением к самому себе, коснулся руки Гилберта, точь-в-точь повторяя убийственное касание… и ничего не произошло. Гилберт перевёл взгляд на раздражитель, обнаружив сомкнувшиеся пальцы на его руке — его механической руке, скрытой под одеждой, а кисть не выдавала себя благодаря кожаной перчатке. Он увидел лицо мужчины с широко распахнутыми глазами почти рядом, который, чуть приоткрыв уста, вдруг улыбнулся. — Не действует, — счастливо выдохнул он. — Чума в чём-то просчиталась. — Кто? В чём просчиталась?.. — пробормотал Гил, и тут-то время разморозилось. «Стреляй, идиот! Он просто реально не прикоснулся к тебе! Потом будешь думать». Выстрел. Короткий женский вскрик: — Дино! Мужчина недоумённо перевёл взгляд на свою грудь, пошатнулся, не прекращая улыбаться, и… упал. — Ах ты падаль! В руках его соратницы вспыхнуло пламя, с жаждой крови она воззрилась на убийцу, замахиваясь, но человек и тут не стал ждать, просто не найдя и здесь логического объяснения, как может огонь взяться из ниоткуда. Сорвавшееся пламя со злым шипением одновременно слилось со звуком вылетевшей пули. Гилберт увернулся на автомате приученного тела к постоянным тренировкам и настоящим урокам войны, а нападающая ведьма присоединилась к павшему мужчине. Оба были мертвы: они смотрели на небеса как-то по-детски невинно, словно только что не они жестоко убили чью-то мать и, быть может, сделали сбежавшего ребенка, — наверняка ещё не могущим унять ни слёз, ни горя, ни страха, — полным сиротой, ведь не было никакой гарантии, что у того есть отец. Слишком многих забрала отгремевшая война. Бугенвиллея, убедившись всё же, что с врагами покончено, стал приближаться к дому, где скрылась вторая пара людей. Дверь была распахнута, но признаков взлома не оказалось. Крадясь так, что даже сам не слышал своих шагов, Гилберт стал прочёсывать комнаты, пока не набрёл на ту, в которой возле окна повисла фигура старика в инвалидной коляске. Человек был мёртв, и хоть смерть его явно была насильственной, о чём свидетельствовал неестественный поворот головы, тем не менее, такую кончину Гилберту Бугенвиллеи приходилось наблюдать часто. Это никак не могло сравниться с той ужасной участью, что произошла на улице. Ни женщины, ни тем более мужчины, которых он видел тогда вошедшими в дом, найти не удалось, будто они растворились в воздухе. Тяжёлый рапорт ждал полковника Гилберта, и, скорее всего, генерал-майор будет им крайне недоволен — особенно мистической частью. Но это было меньшее из зол, о чём мог беспокоиться смертный человек, не подозревающий, что на Небесах Чума с большим неудовлетворением встретила двух проваливших задание рабов её воли. Сами они вовсе не прекратили существовать, ведь для перемещения на землю они использовали тела смертных, которые уже погибли, но ещё годились как сосуды для высших сущностей. Возможно, ни Дино, ни Мими этого дня не пережили бы, отправившись вслед за Энди, если бы Люцифер и полностью уничтоженная отчаяньем Вики не вернулись вслед за ними. Гнев всадницы временно сошёл на милость, ведь заданием советницы было убить своего отца… … своего смертного несчастного старика. … более дорогого, чем весь этот мир Небес… … Земли. Его не стало по её вине… … не стало… … ни его… … ни Энди. До чего же сладко было пить из этой чаши отчаянья Всаднице, осушая её всю до дна, до последней капли. Да и не из одной! Насладившись нектаром, принесённым вестниками смерти, Чума приказала разыскать хранителя Земного Ока. — Я жду ответа, кто тот жалкий червь, на которого якобы не подействовало моё благословление миру смертных, иначе, Донни… — Да-да, госпожа, — испуганно лепетал прислужник, бросившись искать информацию. Вскоре он её нашёл. — Госпожа, я могу назвать имя этого человека, где он точно живёт и… — Говори, — нетерпеливо прервала Чума. — Гилберт Бугенвиллея. — И что же в нём особенного? — Да вроде ничего. Вояка и всё. Особого иммунитета ни к чему нет… — Да и у Вас, бессмертных, нет никакого иммунитета против моей силы! Не смей намекать, что я! — она подняла руку. — Никому ни слова об этом инциденте. Всё равно этого таракана я раздавлю. Не будет ему быстрой смерти…