Проверка на чувства

— Я так не могу, — Поэт резко вскакивает с дивана, роняя некогда лежавшую на коленях книгу, и поспешно выбегает из зала с таким видом, словно любовные сцены в чужом исполнении не вызывают у него ничего, кроме тошноты. Впрочем, так, наверное, и было. Кризалис осторожно поднимает с пола ветхий томик стихов, бережно его отряхивает и извиняется в пространство перед собой — хотя Альберт, определенно, не тот человек, который нуждается в чьих-либо извинениях. Кризалис для брата Огнепоклонника не интереснее заветренного бутерброда, который за обе щеки уплетает Фарид, учуявший обеденный перерыв. Вот если… или когда Кризалис, или Поэт, или оба сразу попадут за решетку — вот тогда Альберт при выключенных камерах уже не будет смотреть на них, как на пустое место. — Что ж, думаю, участникам нашего интервью необходим небольшой перерыв. Встретимся после короткой рекламы, которой здесь на самом деле не будет, потому что вы мне за нее не заплатили… — объявляет он, больше не пытаясь скрыть равнодушие за неискренней улыбкой. Как Огонек признался перед тем, как Кризалис дал свое согласие на все это сомнительное мероприятие, его близнец редко представал перед другими настоящим, стремясь даже наедине с собой поддерживать сложившийся образ уверенного в себе мерзавца. Поэт пытался вести себя схожим образом, будто намереваясь вывести Кризалиса из себя своей кривой усмешкой, но на того это не действовало — слишком хорошо он помнил все оттенки поэтовых улыбок. Стоило Поэту оскалиться — и в памяти Кризалиса всплывал тот холодный осенний вечер, когда они неспешно прогуливались по парку, и Владимир читал наизусть стихи в отчаянной надежде понравиться своему новому знакомому. В той улыбке не было злобы — Поэта накрывало искренним весельем. Он продолжал зачитывать стихи с того же места, на которых Владимир, память которого начала заметно похрамывать, останавливался, превращая неловкость в игру для двоих. Поэт улыбался, когда Владимир пытался выяснить у него названия любимых книг; улыбался, когда Владимир заматывал его теплым шарфом, не слушая никаких возражений; улыбался, когда Владимир делал неуклюжие, но абсолютно искренние комплименты. Иногда сквозь печаль, иногда сквозь тревогу, а иногда — безмятежно, словно в его жизни никогда не было бед, и он жил спокойной, счастливой жизнью обычного маленького человека… — Время, — стучит Альберт по циферблату, и Кризалис понятливо уходит вслед за Поэтом, тут же окунаясь в водоворот пестро одетых людей. У зазеркальцев всегда была своя, особая мода, но ради Дня Святого Валентина они решили превзойти самих себя. От обилия розового у Кризалиса рябит в глазах, но зато Поэта в его ярко-зеленой рубашке различить в толпе так же легко, как буквы «ШБ» на плакате в кабинете окулиста. Кризалис наступает на ногу девушке в огромном нелепом костюме в виде сердца, попадает под дождь из конфетти, разбросанных хлопушкой, ударяется ногой об неоновую вывеску-фламинго, упавшую со стены, но, несмотря на все препятствия, продолжает упорно идти к цели. Разумеется, Поэт направлялся к барной стойке. Больше всего в жизни помимо стихов Поэт любил две вещи: жалеть себя и пить. Жалеть себя он наверняка уже начал, осталось только добраться до выпивки. — Хотите попробовать напиток из тематического меню? — предлагает бармен, когда Кризалис молча опускается рядом с Поэтом и кладет на стойку книгу, слегка толкнув ее в сторону своего потенциального собутыльника. — Коктейль «Валентин» сегодня особенно популярен. Кризалис к ярко-красной картонке с отвратительно прифотошопленными купидончиками даже и не думает притрагиваться, а вот Поэт пододвигает ее к себе вместе с книгой, бегло осматривая предложенные позиции. Судя по брезгливому выражению лица, ничего интересного для себя он там не находит. — Я был знаком с одним Валентином… — признает Поэт недовольно. — Ужасный был человек. Хуже него только Владимир. — Поэт! Ссоры с Поэтом случались и раньше. Время их прогулок по парку, совместных чтений, повешенных полок никогда не было идеальным, и Владимир честно себе в этом признавался. Иногда Поэт злился, когда Кризалис путался в модернистских течениях, не в силах отличить акмеизм от натурализма, а футуризм от фатализма. Один раз даже бросил в него ручку, когда Владимир назвал Виссариона Григорьевича Белинского (только по имени-отчеству, иначе неуважение к великому человеку!) писателем. Но если раньше Владимир считал неудовольствие интеллигентного человека, вынужденного общаться с каким-то неучем, оправданным, то теперь уже не был готов терпеть даже таких мягких выражений в свою сторону. — Что? Поэт возмущенно к нему поворачивается, вновь над ним нависая. Всегда использовал это как проявление силы в доказательство своей правоты, а Владимир только плавился от вида недовольного, но такого прекрасного в своем возмущении мужчины. Потом, конечно, начал замечать, что уголки губ складываются в совершенно некрасивую улыбку, а мимические складки на лбу лишь сильнее старят. Сейчас Кризалис не видит в действиях Поэта ничего, кроме попытки скрыть свои истинные чувства и намерения, нападая первым. — По крайней мере, Валентин честно признался, что охладел ко мне и решил уйти к той заносчивой самодовольной суке. А ты! Да ты даже не помнишь, как мы впервые поцеловались!.. — Ясно, налью, как обычно, — бормочет бармен, оказавшийся нежелательным свидетелем бурной сцены, и ставит перед Поэтом длинный бокал и бутылку вина. Поэт нетерпеливо постукивает по стойке пальцем, и как только бутылка оказывается открыта, перехватывает ее и делает большой глоток из горла, не задумываясь о приличиях. Посуды на его захламленном чердаке не осталось — все побил сначала в порыве злости, потом ревности. Притворяться культурным не было смысла — не перед кем стараться. В начале знакомства он, помнится, еще пытался продемонстрировать исключительно лучшие свои качества, но приютское воспитание периодически давало о себе знать. И проявлялось оно не только в скверном характере. Когда Владимир впервые увидел, как Поэт украл с прилавка булочку, то потерял дар речи. Теперь нежелание ни за что платить трансформировалось у Поэта из вынужденного мелкого воровства в манипуляцию окружающими. За выпивку в Зазеркалье Поэт точно сам не заплатил ни разу. Кризалис вздыхает, выкладывая перед барменом две мятые пятихатки — единственное, что удалось наскрести. Дешевое вино Поэт не берет из принципа. — Да, не помню, — Кризалис обхватывает бутылку, останавливая Поэта и не позволяя ему глотнуть из нее еще раз. Их пальцы переплетаются на зеленом стекле, вступая в неравную борьбу: в армрестлинге Кризалис всегда был неоспоримым чемпионом. — И если поцелую тебя сейчас, ты тоже не вспомнишь, потому что будешь пьян. Этого ты хочешь? Кризалис напрягается, но знает, что не услышит «да», даже если Поэт будет мысленно выкрикивать это слово, глядя ему в глаза. Он никогда не говорил о своих чувствах прямо — они оба не говорили, запутывая друг друга и только делая хуже. Теперь они оба расплачивались за ошибки прошлого. Одному из них даже пришлось потерять душу. Поэт изворачивается, упрямо обхватив горлышко губами и толкнув Кризалиса на себя, заставив того нагнуться вместе с бутылкой. Вино тут же переполняет его рот, стекая по подбородку и заляпывая рубашку. Большая часть проливается на оголенный участок кожи — Поэт соблазнительно расстегнул верхние пуговицы, когда вышел из зала в бар, провоцируя женщин и мужчин подойти познакомиться (и оплатить его счет). — Я еще не пьян, — возражает Поэт, грубо вытирая рот рукавом рубашки, что в трезвом виде никогда бы себе не позволил. — Этому больше не наливать, — скупо просит Кризалис, отбирая бутылку окончательно и возвращая ее бармену. Алкоголь, как и злость, делала Поэта и его поступки некрасивыми. Он еще меньше задумывался о чувствах окружающих, говоря все, что думает, а иногда еще и вел себя неадекватно. Удивительно, но до попадания в больницу, когда Поэт самостоятельно зарабатывал средства к существованию, он мог позволить себе вино гораздо реже, чем сейчас — безработный, бездомный и безродный попрошайка, паразитирующий на щедрых или слабых на передок людях. Смирившись с тем, что Кризалис всегда портит все веселье, Поэт обреченно складывает руки на барной стойке и прижимается к ним впалой щекой, покрытой легким румянцем… Давно Кризалис его таким не видел. После Строгановки точно. — Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог… — произносит Поэт, едва ворочая языком, и утыкаясь взглядом куда-то в кризалисовый локоть. — …Его пример другим наука, но, боже мой, какая скука с больным сидеть и день и ночь, не отходя ни шагу прочь, — продолжает по инерции Кризалис, словно на секунду оказавшись в прошлом, когда они вот так же заканчивали строчки друг за другом. Стихи в голове Поэта возникали спонтанно. Они всегда отражали то, о чем он думал. Единственный больной, который мог застрять в его голове — это Огнепоклонник. Пережить его поцелуй с Дамой для Поэта оказалось невероятно сложно, как и осознание, что тот снова чуть не покинул этот мир. — Как… по́шло и наигранно. Зачем они это сделали? Как будто я хочу видеть, как они используют языки вместо шпаг. Люди, которые проявляют чувства на публике и заставляют меня на это смотреть, отвратительны. Тогда четырнадцатого февраля ему лучше не выбираться из своего убежища и сидеть тихо, закрыв глаза и уши, чтобы не дай бог не услышать любовных посланий какого-нибудь Васи под окном и не увидеть отсветы розового от рекламной вывески магазина любви. — Не хочу тебя расстраивать, но… — Кризалис кивает на их соседа, который прямо в этот момент лапает и агрессивно целует девушку, сидя на барном стуле. Поэт моргает, и мужчина падает на пол, потянув за собой партнершу. — День сегодня такой. К тому же, Зазеркалье. Куда ни глянь, кто-то целуется, а в туалете еще и микробы собирает… — Тогда я отменяю День Святого Валентина. Теперь сегодня официально день всех одиноких и брошенных людей, то есть меня! — Поэт приподнимается и резко взмахивает пустым бокалом перед лицом бармена, едва по нему не заезжая. Благо, что тот человек опытный и вовремя уклоняется. — Я тебя не бросал. — Не знали вы, что я в сплошном дыму, в развороченном бурей быте с того и мучаюсь, что не пойму — куда несет нас рок событий… Когда я уходил от тебя, ты ничего не сказал. Только стоял и смотрел глазами покорной твари. Когда ты передумал и бросился меня искать, стало уже слишком поздно! Я тебя не видел, не понимал. Когда твои руки сжимали мои, я уже ничего не чувствовал. А когда смог чувствовать — ты снова оставил меня одного! Потому что тебе важнее быть хорошим, чем быть со мной. Ради меня ты не прольешь кровь. Наша былая дружба не стоила и гроша. Ты намекал на нечто большее, но ничего мне не дал. Ты лгал. И устроив все это шоу, ты солгал вновь. Потому что ты, — Поэт прижимает указательный палец к груди Кризалиса, — ничего, — стучит в то же место, — не чувствуешь. Я прав?