В треугольнике кошмаров

Я прихожу в себя на мягком полу карцера. Голова идёт кругом, пульс набатом стучит в висках, в горле ворочается колючий тошнотворный ком и… И я чувствую почти болезненную пульсацию стоящего колом члена. Блять, потрясающе просто. Великолепно. Если я мог списать происходящее в воспоминаниях на действие грёбаной дури, то сейчас отпираться бессмысленно: чокнутая психопатка Аддамс действует на меня похлеще любого афродизиака. По всей видимости, моё заточение в этих унылых стенах — вовсе не досадная нелепая случайность, как мне казалось прежде. По всей видимости, я и вправду безнадёжный душевнобольной, страдающий от стокгольмского синдрома и множества других расстройств психики. Я не просто пробил дно. Я оказался гораздо ниже любых плинтусов — где-то в центре раскалённого земного ядра, где мои неизлечимо больные мозги окончательно расплавились от тысячеградусного жара. Пытаясь хоть немного абстрагироваться от предательского возбуждения, запускаю пальцы в растрёпанные волосы, царапаю ногтями кожу головы в слабой надежде, что эта лёгкая боль поможет мне избавиться от тянущего напряжения в паху. Но всё тщетно. Вокруг царит глухая непроницаемая тишина, но в ушах по-прежнему звучат сладкие протяжные стоны моей восхитительной психопатки — словно в воспалённом мозгу кто-то поставил на повтор бесконечную аудиодорожку из лучшего порнофильма. Я цепляюсь лихорадочно дрожащими пальцами за собственные кудрявые лохмы, практически рву на себе волосы… Но продолжаю ощущать под своими ладонями ледяной бархат её мертвецки бледной кожи. Рука то и дело непроизвольно дёргается вниз к каменному стояку, но какая-то часть моего рассудка отчаянно противится возможности прибегнуть к такому желанному самоудовлетворению. Нет, я не стану дрочить на блядский образ обнажённой Аддамс из моих воспоминаний. Не позволю этой дряни окончательно завладеть моим разумом. Нет, нет и ещё раз нет. Это уже перебор. Всецелое и бесповоротное падение в бездонную пучину безумия, откуда потом не будет возврата. Сворачиваюсь клубком на мягком полу карцера, абсолютно безразличного к моим терзаниям, и закрываю глаза — перед сомкнутыми веками мгновенно появляется лицо грёбаной Уэнсдэй, искажённое гримасой наслаждения. Титаническим усилием воли отгоняю непрошеные порочные мысли, бесконечно повторяя про себя, что это всё в прошлом. Да, именно так. Это просто ночной кошмар, потерявший силу с пробуждением и больше не способный причинить никакого вреда. Кажется, нечто подобное мне говорила мать в далёком детстве, когда я приходил в родительскую спальню посреди ночи и жаловался на страшные сны — ласково гладила по волосам, нежно улыбалась самыми уголками губ, заглядывала мне в лицо своими мягкими карими глазами… Всё было хорошо. А потом в наш дом пришли люди в белых халатах и забрали её. Просто так, без внятного объяснения причин. Поначалу отец в свойственной ему суровой манере неловко хлопал меня по спине, пытаясь лгать, что мама просто немного заболела и совсем скоро вернётся. Но она не вернулась. В следующий раз я увидел её только через несколько месяцев. В красном бархатном гробу со скрещёнными на груди руками — и в этой женщине с измождённым посеревшим лицом уже почти ничего не было от моей матери, которую я любил всем сердцем, как и положено любому нормальному ребёнку. По крайней мере, тоскливые болезненные воспоминания из безвозвратно ушедшего детства помогают на время забыть об Уэнсдэй Аддамс — хоть и врезаются в сердце тупым зазубренным ножом, хоть и безжалостно разъедают застарелые шрамы, так и не зажившие до конца. Наверное, психологическая помощь мне требовалась уже тогда, в семилетнем возрасте. Наверное, такие сильные душевные травмы не прошли бесследно. Нарастали с годами словно снежный ком — и в конечном итоге эта грёбаная лавина заставила меня повестись на фальшивые уловки сумасшедшей Аддамс и привела сюда. Но отец всегда был слишком поглощён собственным горем и попытками утопить его в дешёвом пойле, чтобы обращать внимание на мою пошатнувшуюся детскую психику. Как ни странно, но мне удаётся забыться сном — недолгим, тревожным и прерывистым, но всё-таки сном. А когда я просыпаюсь несколько минут (часов? суток?) спустя, то вдруг вижу прямо перед собой лицо Валери Кинботт — она сидит на корточках совсем рядом, глядя на меня с нескрываемым сочувствием. Тёплая мягкая ладонь опускается на мой взмокший лоб, осторожно отводя в сторону растрёпанные пряди. В первое мгновение мне кажется, что это сон. Обычно в карцер не входит никто, кроме санитаров. С какой такой стати моего психотерапевта впустили сюда — в одиночную камеру к неуравновешенному психопату? — Что случилось, Тайлер? — спрашивает Кинботт, озадаченно нахмурив светлые брови. — Вы правда тут? — чувствую себя полным кретином, задавая этот вопрос, но мне жизненно необходимо убедиться, что зрение меня не обманывает. Господи, я докатился до того, что уже не могу доверять собственным глазам. — Было нелегко уговорить доктора Штерна, чтобы он разрешил мне сюда войти, — она тепло улыбается, склонившись так низко, что тщательно завитые белокурые локоны начинают щекотать мне лицо. — Он утверждает, что у тебя случился припадок. И настаивает на том, чтобы прекратить сеансы гипнотерапии. Слабо отдавая отчёт в собственных действиях, я хватаю Валери за руку, лишь бы только она не ушла. Если я снова останусь здесь один, эти мягкие стены окончательно сведут меня с ума. — Не бросайте меня… Пожалуйста, не бросайте, — это звучит как жалкий лепет, но молчать я не могу. Сердце болезненно сжимается от осознания, что эта светловолосая женщина в белом шерстяном платье — единственный человек в моём окружении, которому не насрать на меня и мою дальнейшую судьбу. Проклятье, как я мог её ненавидеть? Почему я был таким мудаком? Она ведь действительно хочет мне помочь. — Тише, не волнуйся, — Валери косится на мою ладонь, стиснувшую её тонкое запястье мёртвой хваткой, но руки не отнимает. — Мы не прекратим сеансы. Но ты должен быть со мной честным. Пойми, я на твоей стороне. Я лихорадочно трясу головой, всеми силами выражая согласие. Я готов рассказать ей что угодно, ответить на любой вопрос, лишь бы только она вытащила меня из этого кошмарного места. Она — моя последняя надежда. — Скажите ему, чтобы он меня выпустил, прошу Вас… — окончательно растеряв жалкие остатки самообладания, я цепляюсь за Кинботт обеими руками и шепчу одни и те же просьбы как заветную мантру. — Я больше не могу тут оставаться… Пожалуйста. Мне… мне страшно. — К сожалению, это не в моей компетенции, — она морщится с таким видом, словно ей действительно очень жаль. — Тебе придётся провести тут несколько дней. Таковы правила. Блять. Блять. Блять. Меня снова накрывает волной злости — какого хрена она сидит тут и смотрит на меня как на побитого щенка, льёт в уши своё сладкое дерьмо, но даже не может приложить никаких усилий, чтобы вытащить меня из карцера? Паническое отчаяние так стремительно сменяется вспышкой жгучей ярости, словно у меня грёбаное раздвоение личности. Одна часть сознания готова валяться в ногах у Валери, на коленях молить о помощи, а вторая… Вторая отчаянно жаждет вцепиться ей в горло голыми руками, вонзить ногти в мягкую тёплую кожу и душить до тех пор, пока её лицо не приобретёт мертвенно синеватый оттенок. Но титаническим усилием воли я сдерживаю порыв необъяснимой агрессии — если я причиню ей даже минимальный вред, то навсегда потеряю шанс обрести свободу. Очевидно, непримиримая внутренняя борьба отражается на моём лице, потому что Кинботт осторожно высвобождает свою руку из стального захвата моих пальцев и быстро поднимается на ноги. — Я распоряжусь, чтобы тебе поставили сильное успокоительное, — заявляет блондинка, с опаской покосившись на запертую дверь карцера. — Не волнуйся, это абсолютно безопасно. Тебе нужно поспать. А как только тебя выпустят, мы проведём очередной сеанс. Блядство, грёбаное блядство. Белобрысая дрянь снова хочет напичкать меня лекарствами, превратить в безвольный овощ без чувств и мыслей. Почти физически ощущаю, как клокочущая ярость сметает ко всем чертям весь мой хрупкий самоконтроль — но прежде чем я успеваю что-то предпринять, Валери быстро пятится назад и в несколько стремительных шагов достигает двери. Я снова остаюсь один. Вернее, наедине с бесконтрольной злостью на весь этот ублюдочный мир, в котором настоящие преступники наслаждаются свободной счастливой жизнью, пока я заживо гнию в убогой психиатрической лечебнице. Спустя пару минут дверь карцера снова распахивается, и на пороге появляются два здоровенных амбала в форме санитаров. Даже с такого расстояния я чувствую, как от них разит потом и чесночными гренками. Поганые тупоголовые ублюдки. Чтоб они все сдохли. Я резко подскакиваю на ноги — так стремительно, что страшные мягкие стены плывут перед глазами — и инстинктивно отшатываюсь назад, забившись в угол как загнанный дикий зверь. Но эти ребята привыкли действовать решительно и без лишних слов. Кивнув друг другу, они направляются ко мне, на ходу доставая из кармана огромный шприц с такой длинной иглой, что она, кажется, способна достать до кости. — Не подходите ко мне, уроды! — ору я во весь голос, срывая глотку до хрипоты. — Пошли вы нахуй, ублюдки! Пошли… Договорить я не успеваю. Один санитар хватает меня за предплечье своей здоровенной лапищей, грубо выворачивая мою руку и заводя её за спину — резкая вспышка боли в травмированном суставе заставляет меня согнуться пополам. И пока я безуспешно пытаюсь бороться с амбалом, второй с размаху вгоняет шприц мне в бедро и нажимает на поршень, впрыскивая лекарство. Конечности становятся предательски ватными, и уже через несколько секунд я теряю способность сопротивляться конской дозе успокоительного. Грёбаные цепные псы мудака Штерна отпускают меня — и я оседаю на мягкий пол словно безвольная тряпичная кукла. Веки тяжелеют в считанные мгновения, и реальность неизбежно ускользает, растворяясь в пучине стремительно наступающего кошмара. Щелчок. Щелчок. На самом деле никаких щелчков не было — по всей видимости, их вообразил мой отравленный медикаментами мозг. Но это уже не имеет никакого значения, ведь… Я лежу ничком на чёрных шёлковых простынях, ещё хранящих пряный аромат её парфюма и блядский запах её идеального тела. За окном брезжит рассвет, заливающий мою грёбаную изысканную тюрьму мягким розоватым светом. С титаническим усилием оторвав от подушки потяжелевшую голову, я напряжённо озираюсь по сторонам — благо, моих мучителей-извращенцев здесь нет. Вокруг царит безмолвная тишина, неприятно давящая на барабанные перепонки. Слишком тихо. Словно это затишье перед бурей. На смену недавней наркотической эйфории пришла апатия — тревожные мысли беспощадно атакуют разум. Мои руки и ноги свободны от верёвок, но ещё никогда в жизни я не чувствовал себя настолько связанным и настолько беспомощным. Похоже, дурь в моей крови окончательно выветрилась, оставив после себя побочный эффект в виде депрессивного настроения. Погано, чертовски погано. Я медленно принимаю сидячее положение, озираясь по сторонам — каждый поворот головы отзывается тянущей вспышкой тупой боли. Машинально провожу рукой по шее, и подушечками пальцев чувствую заметно выступающие отметины от зубов психопатки. Кажется, следы укусов местами покрыты запекшейся кровью. Грёбаное дерьмо. Опускаю затуманенный взгляд вниз — на мне нет одежды, а грудь и живот исполосованы глубокими саднящими царапинами от острых ногтей чертовой садистки. Блять, и как меня угораздило в такое вляпаться? Медленно подползаю к краю кровати — на полу в хаотичном беспорядке разбросана моя одежда. А ещё шлюшье платье Уэнсдэй. Я точно поехал крышей, окончательно и бесповоротно. Потому что протягиваю руку вовсе не к своим вещам, а к помятому куску чёрного шёлка. Гладкая струящаяся ткань на ощупь так сильно напоминает её ледяную кожу, что я не могу сдержаться — подхватываю блядское платье и с упоением вдыхаю охеренный аромат. Тяжёлый густой парфюм окутывает меня дурманящим облаком, грёбаным запахом порока. Меня вдруг накрывает волной отвращения к самому себе. Блять, какого хрена я сижу тут как безвольная марионетка и как последний извращенец нюхаю платье чокнутой психопатки вместо того, чтобы попытаться сбежать? Какого хрена наркотическая дурь и грязный секс отбили у меня последние инстинкты самосохранения? Они ведь убьют меня. Рано или поздно. Когда им надоест развлекаться. Я отбрасываю прочь чёрную ткань — так резко, будто обжёгся. Стараясь игнорировать слабость в конечностях, поднимаюсь на ноги и натягиваю сначала джинсы, а затем и футболку. Жутко хочется пить и есть. Кажется, я не ел целую вечность, хотя на деле прошло меньше двух суток… Или больше? Не знаю, не могу сказать точно. Я слишком потерялся во времени. Но в голове набатом стучит одна-единственная верная мысль: пока чёртова семейка поехавших извращенцев отсутствует в зоне видимости, надо сматывать удочки. Или хотя бы попытаться это сделать. Выбить оконное стекло и бежать, бежать сломя голову как можно дальше, пока ослабевшие ноги ещё способны меня держать. И хотя я явно нахожусь далеко за городом в окружении безлюдного леса, лучше подохнуть где-нибудь под кустом, нежели оставаться здесь. Определившись с планом действий, обвожу комнату внимательным взглядом в поисках чего-нибудь тяжёлого, чем можно пробить толстый стеклопакет. Предметов мебели тут совсем немного — низкая кровать у стены и массивный письменный стол из какой-то охренительно дорогой породы дерева. Очевидно, пустое транжирство направо и налево в совокупности с наркотрипом уже не приносит должного удовольствия парочке богатеньких психов — и теперь они развлекаются, похищая невинных людей. Грёбаные моральные уроды. Я принимаюсь лихорадочно шарить по ящикам стола, выдвигая один за одним — внутри обнаруживается куча малопонятных бумаг с мелко напечатанными строчками, крафтовые листы с какой-то мазнёй и фотоальбом, заполненный примерно на две трети. Грёбаное дерьмо, и кто только в наше время печатает фотоснимки, чтобы вклеить их в увесистый альбом в чёрном кожаном переплёте? И хотя все инстинкты самосохранения оглушительно вопят, что сейчас не время для праздного любопытства, я вытаскиваю альбом на стол и открываю на середине. Внутренне я готов увидеть что угодно — жуткие кадры расчленёнки или вроде того, но фотографии самые обычные. Настолько обычные, что это почти забавно. На снимках, разумеется, запечатлена семейка психопатов, но… Они там другие. Совершенно нормальные с виду. Уэнсдэй в шёлковом чёрном платье — длинном и облегающем, и её благоверный-наркоман в торжественном костюме с бабочкой. На груди ленты, на головах короны. Король и королева выпускного бала. Не удивлюсь, если она была главой черлидерш, а он — капитаном футбольной команды. Классика жанра. Идеальная пара. Красивые, богатые, успешные… И абсолютно поехавшие. Ромком превратился в хоррор. На другой фотографии они в обнимку сидят на пустынном пляже с белым песком — Аддамс в раздельном чёрном купальнике, выгодно подчёркивающим аккуратную грудь, а долбанный мудак Торп — в ярких спортивных шортах и солнцезащитных очках. Наверное, прячет за модными Рэй Бэнами расширенные от дури зрачки. На фоне бушует океан, и совершенно ничто в этой трогательной идиллической картине не говорит о том, на что в действительности способны эти люди. Меня накрывает волной отчаяния вперемешку с отвращением — даже если мне удастся выбраться из этого блядского филиала Ада и обратиться в полицию, семейка психов останется безнаказанной. Они спокойно откупятся папочкиными миллионами. Я слишком хорошо знаю, в какой глубокой заднице находится наша система правосудия, чтобы верить в справедливость. Брезгливо захлопываю альбом и отшвыриваю его на пол как мерзкое ядовитое насекомое. Запускаю пальцы в волосы, яростно впиваясь короткими ногтями в кожу головы — как ни странно, эта слабая боль немного помогает прийти в себя и продолжить обыск ящиков. В самом нижнем обнаруживается высокая металлическая статуэтка в виде какой-то богини с завязанными глазами. Кажется, это Фемида, а повязка на её лице символизирует беспристрастность. Какой идиотский бред. Но древнегреческая богиня может сослужить мне неплохую службу — фигурка достаточно тяжёлая, и с её помощью наверняка можно разбить стекло. Решено. Я отступаю от стола и приближаюсь к окну. Сердце гулко колотится в груди, ладони становятся липкими от пота — у меня есть всего одна попытка. Максимум две. А потом психи услышат шум и… Стараюсь не думать, что может произойти в таком случае. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я резко замахиваюсь и с силой швыряю статуэтку в середину огромного незашторенного окна — громкий звук удара эхом отдаётся от стен полупустой комнаты, бесполезная Фемида отлетает в сторону… а стекло остаётся абсолютно целым. Блять. Блять. Блять. Ни единой трещины, ни единой царапины. Зато на мелкие осколки разбиваются жалкие остатки моего самообладания — из горла вырывается протяжный вопль отчаяния, и я резко подскакиваю к грёбаному окну, которое отделяет меня от спасительной свободы. Не особо отдавая отчёт в собственных действиях и уже не стараясь вести себя тихо, принимаюсь остервенело барабанить кулаками в толстое стекло, в кровь сбивая костяшки пальцев. Наверное, это должно быть больно. Но боли я почему-то совсем не чувствую, словно пребываю в состоянии аффекта. — Стекло пуленепробиваемое, — издевательски спокойный голос мудака Торпа раздаётся прямо за моей спиной, отчего я невольно вздрагиваю и резко оборачиваюсь. Чокнутый наркоман стоит на пороге моей импровизированной тюрьмы со своей коронной блядской ухмылочкой. Его поза демонстративно расслаблена, словно психа никоим образом не заботят мои бесплодные попытки сбежать. Словно он стопроцентно уверен, что их безвольная марионетка никуда не денется из клетки. Как бы не так. Я окончательно сатанею от бессильной ярости, красная пелена ненависти застит разум — клянусь Богом, я ещё никогда не испытывал настолько бесконтрольной злости. Даже не считал себя способным на такие бурные проявления негативных эмоций. Стиснув зубы до боли в челюстях и сжав ладони в кулаки, я резко срываюсь с места, движимый одним лишь слепым желанием обагрить лицо грёбаного морального урода его кровью. Стереть с его губ надменную кривую усмешку. Вряд ли он останется таким же красавчиком, когда я сломаю ему нос. В считанные секунды расстояние между нами сокращается, но мудак и бровью и не ведёт — а когда я оказываюсь совсем рядом и уже замахиваюсь для удара, Торп заводит руку за спину и достаёт оттуда чёрный блестящий револьвер. Мягко щёлкает взведённый курок, и дуло огнестрельного оружия упирается мне прямо в лоб. Я замираю на месте как вкопанный. — Ты плохо себя ведёшь, Тайлер, — вальяжно растягивая слова, констатирует ублюдок, глядя на меня снисходительным взглядом хозяина, чей пёс нагадил на ковёр. — Но мы не звери, что бы ты там ни думал. Поэтому предлагаю тебе сделку: ты успокаиваешься, приводишь себя в порядок и идёшь завтракать вместе с нами. Или же продолжишь буянить, портить интерьер и тогда останешься сидеть здесь без еды и воды. — Завали ебало, говнюк, — хмуро огрызаюсь я, тяжело дыша сквозь плотно стиснутые зубы. Но жгучая ярость, затопившая всё моё существо, понемногу утихает — я и вправду чертовски хочу есть, пустой желудок сводит болезненным спазмом от голода, а в пересохшем горле давно воцарилась грёбаная Долина Смерти. Сдохнуть от жажды слишком мучительно, а я ещё не настолько отчаялся, чтобы пойти на такой необдуманный шаг. Вариант, что слова наркомана — просто пустые угрозы, призванные усмирить разбушевавшегося пленника, я даже не рассматриваю. Готов биться об заклад, что семейка психопатов и впрямь может уморить меня голодом. Нет, агрессией я ничего не добьюсь, нужно действовать иначе. Быть хитрее, заставить их поверить, что я сломался — и однажды они обязательно ослабят бдительность. Моё настроение скачет так хаотично, словно в голове переключается невидимый тумблер. Один щелчок — и я готов голыми руками вцепиться в глотку ублюдку Торпу. Другой щелчок — и я начинаю мыслить здраво и рассудительно, разрабатывать какие-то стратегии, даже не будучи уверенным, что они не планируют пустить меня под раздачу через час. Или через день. Или через минуту. Это странно. Ненормально. Всегда скептически относился к психотерапии, но если повезёт выбраться из этого дерьма живым, я непременно запишусь на сеанс у лучшего мозгоправа Нью-Йорка. — Часики тикают, Тайлер, — криво усмехается Торп, продолжая держать меня на прицеле. — Мне нужен ответ. Ах да, я ведь молчал всё это время, хлопая глазами как слабоумный кретин. Отступаю на шаг назад, потираю лоб, на котором остался отпечаток от круглого дула револьвера — и наконец коротко киваю в знак согласия. — Так-то лучше, — мудак самодовольно ухмыляется, явно испытывая мстительное удовлетворение от моей наигранной покорности. Конченый ублюдок. Надеюсь, однажды он передознётся и захлебнётся в луже собственной рвоты. Наверное, эти кровожадные мысли как-то отражаются на моём лице, потому что Торп подозрительно щурится и отступает в сторону, чтобы я шёл первым. — Шевелись. Длинный коридор с однотонными тёмными обоями и невнятной мазнёй на стенах — должно быть, какое-нибудь особенно изысканное современное искусство, оценить которое можно только изрядно обдолбавшись — приводит нас на просторную кухню. Машинально озираюсь по сторонам, осматривая интерьер. Хрен знает, зачем. Здесь тоже преимущественно тёмные тона, местами разбавленные лакированными деревянными вставками. Мебель явно дорогая, словно сошедшая со страниц пафосного каталога, где под вычурными картинками красуется надпись «Цена по запросу» — чтобы внушительная цифра с шестью нулями не отпугивала покупателей. Но выглядит абсолютно безлико. Как будто хозяева были настолько равнодушны к окружающей обстановке, что не внесли ни единого корректива или дополнения в задумку дизайнера. Взгляд против воли падает на сидящую за столом Аддамс. Подобрав одну ногу под себя, она держит в левой руке поджаренный тост с вишнёвым джемом, а правой сосредоточенно перелистывает страницы толстой книги — и не обращает абсолютно никакого внимания на наше появление. Её ублюдочный благоверный кивком головы указывает на свободный мягкий стул, и я смирно усаживаюсь на предложенное место. От манящего запаха еды желудок начинает предательски урчать. — Ешь, — безапелляционным тоном командует Торп и подходит к жене, останавливаясь за её спиной. Мудак убирает оружие за спину и кладёт широкие ладони с паучьими длинными пальцами на точёные плечи Аддамс, скрытые тканью длинного халата из лёгкой чёрной ткани — а мгновением позже наклоняется и ласково целует её в макушку с ученически-ровным пробором. И одновременно смотрит мне прямо в глаза с явным вызовом, в очередной раз упиваясь тем, что эта дьявольски красивая девчонка принадлежит именно ему. Не отрываясь от чтения, Уэнсдэй откладывает нетронутый тост на тарелку и накрывает ладонь благоверного своими маленькими тоненькими пальчиками. Как трогательно, блять. Прям кадр из слащавой рекламы недвижимости. «Приобретите роскошный дом вдали от городской суеты за хренову кучу денег и наслаждайтесь счастливой семейной жизнью». А если вдруг приспичит трахнуться при свидетелях, роскошный дом оборудован всем необходимым для содержания пленников. Но мучительное чувство голода неизбежно смещает вектор моих приоритетов в сторону базовых потребностей организма. Я отвожу взгляд от сладкой парочки психопатов и обращаю внимание на накрытый стол — кажется, здесь есть почти всё, что только можно пожелать на завтрак. Бледно-жёлтые кружочки омлета, аккуратно нарезанные ломтики авокадо, румяный поджаренный бекон, хрустящие тосты, бельгийский вафли, щедро политые кленовым сиропом, несколько видов джема… От изобилия еды невольно разбегаются глаза, и я сдаюсь. Придвигаю к себе пустую тарелку и принимаюсь накладывать туда всё, до чего только могу дотянуться. — Вернусь сегодня позже, — бесстрастно сообщает Аддамс, залпом допивая дымящийся кофе из миниатюрной белой чашки, и захлопывает увесистый талмуд. — Уимс обещала устроить внеплановый тест. — Удачи, Уэнс, — грёбаный наркоман снова целует её в макушку, нежно массируя хрупкие плечики. — Мы с Тайлером найдём, чем заняться в твоё отсутствие. Его последняя фраза мне совсем не нравится. Я даже перестаю жевать, так и замерев с куском бекона во рту и едва не поперхнувшись. Интересно, как поехавший ублюдок представляет наше совместное времяпрепровождение? Будем соревноваться, кто успеет вынюхать больше дорожек, прежде чем склеит ласты? Или подыщем кого-нибудь, кому можно тыкать в лоб револьвером? Уэнсдэй отодвигает стул и поднимается на ноги, подхватив со стола учебник и прижав его к груди обеими руками — прямо-таки прилежная студентка высшего учебного заведения. Но мудак Торп не был бы собой, если бы не воспользовался возможностью снова похвастаться своим положением законного супруга. Стрельнув глазами в мою сторону, он решительно притягивает Аддамс к себе и целует в губы — жарко и глубоко, пока широкие ладони гуляют по блядски соблазнительным изгибам её идеальной фигурки. Крепко стиснув упругую задницу, грёбаный наркоман заставляет её приподняться на носочки, развязно проталкивая язык ей в рот. Уэнсдэй покорно приоткрывает губы и прикрывает глаза — по всей видимости, происходящее её чертовски заводит. Блять, какие же они отбитые. Я отворачиваюсь к окну, лишь бы только не лицезреть очередное грязное секс-шоу — и хотя меня так и подмывает взглянуть на соблазнительную задницу психопатки, я сдерживаю неуместные порывы и с преувеличенным энтузиазмом жую сочный бекон. Влажные звуки жадных поцелуев затихают спустя добрых пару минут, после чего слышатся лёгкие стремительно удаляющиеся шаги. Прекрасно. Просто превосходно. Очень скоро я останусь наедине с вооружённым поехавшим наркоманом, у которого на меня какие-то неизвестные планы. Очень сомнительно, что мы будем играть в шашки и разговаривать по душам. — Вставай, — командует Торп спустя несколько минут, когда из глубин коридора доносится хлопок закрывшейся двери. Выбора у меня всё равно нет. Поэтому покорно поднимаюсь на ноги, одновременно запивая сытный завтрак свежевыжатым апельсиновым соком. Мудак милостиво позволяет мне опустошить содержимое стакана и воспользоваться салфеткой, после чего небрежным взмахом руки указывает в сторону коридора. — Налево и вниз по лестнице. Я невольно напрягаюсь, ощущая стремительно нарастающее волнение — на кой хрен он приглашает меня спуститься в подвал? Не хочет пачкать баснословно дорогую плитку на кухонном полу моей кровью? Рефлекторно оглядываюсь на стол, и взгляд машинально падает на серебристое лезвие ножа. Если действовать быстро, есть мизерный шанс, что мне удастся… — Даже не думай, — Торп предупреждающе заводит руку за спину, напоминая о револьвере. — Убивать тебя нет резона. Ты хочешь ответов? Если не будешь дёргаться, я расскажу тебе всю правду. Звучит заманчиво. Но я ещё не настолько поехал крышей, чтобы верить словам законченного психопата. Хрен знает, что может прийти в его отравленный метамфетамином мозг. Впрочем, мне пора прекращать размышлять в таком ключе, как будто у меня есть выбор. Если я откажусь подчиняться, ублюдок просто выстрелит мне промеж глаз, а потом закопает моё тело посреди леса — и никто никогда не найдёт следов. Поэтому я молча следую в указанном Торпом направлении, чувствуя себя так, будто медленно бреду на эшафот. Короткий путь длиной с десяток шагов по коридору и в восемь ступеней вниз по лестнице приводит нас к металлической двери, выкрашенной чёрной матовой краской. Не сводя с меня пронизывающего внимательного взгляда, грёбаный наркоман запускает руку в карман и извлекает наружу длинный ключ. Вставляет его в замочную скважину и проворачивает до упора — дверь беззвучно распахивается, и моему взору предстаёт просторное помещение, напоминающее художественную мастерскую. Вдоль стен тянутся узкие стеллажи, на которых стоит множество полотен с малопонятной мазнёй, похожей на ту, что я уже видел в коридоре. По центру комнаты расставлено несколько деревянных мольбертов, завешанных серой тканью, а в самом дальнем тёмном углу виднеется кожаный диванчик с каретной стяжкой. Искренне недоумевая, зачем мы здесь, я переступаю порог и обращаю на Торпа вопросительный взгляд. — Я покажу тебе кое-что, — бормочет ублюдок странно восторженным шепотом и быстрым шагом подходит к самому большому мольберту, потянув вниз уголок ткани. Струящаяся атласная материя сползает на пол, открывая картину, написанную красками всего трёх цветов — чёрный, белый и красный. В середине полотна изображена чёрноволосая девушка в длинном чёрном платье с мертвецки белыми тонкими руками, обагрёнными ярко-красными брызгами крови. А у её ног словно сломанная кукла лежит тело мужчины в строгом чёрном костюме и белой рубашке, почти полностью пропитанной алой кровью. Крови так много, что она заливает всю нижнюю часть картины и растекается по нарисованному полу огромной лужей, заканчивающейся где-то за пределами холста. Я мгновенно цепенею от безотчётного липкого страха, сковавшего всё тело. Твою мать, это ещё что за херня? — Уэнсдэй почти никогда не употребляет наркотики. Потому что становится немного несдержанной под их воздействием, — поехавший мудак Торп, о котором я на пару секунд напрочь позабыл, медленно подходит к картине и проводит кончиками пальцев по иссиня-чёрным волосам благоверной. — Но в тот вечер всё было иначе… Всё пошло не совсем по плану. Не совсем по плану?! Блять, он серьёзно?! Если сюжет картины действительно взят из реальной жизни, а не из его галлюциногенных наркотических фантазий, наглухо отбитая психопатка Аддамс прикончила человека. Блять. Блять. Блять. Похоже, я в ещё большей заднице, нежели мне казалось изначально. Они не только похитители и извращенцы — они убийцы. Но стремление докопаться до истины неожиданно перевешивает базовые инстинкты самосохранения, и я продолжаю стоять на месте, глядя в чернильные глаза нарисованной Уэнсдэй, ярко горящие на мертвецки бледном кукольном личике. Я хочу знать, зачем им всё это, хочу выяснить, на кой хрен двум богатеньким психопатам понадобился я — обычный парень из штата Вермонт, сбежавший в Большое Яблоко в поисках лучшей жизни. Что у нас вообще может быть общего? — Кто это? — спрашиваю я севшим голосом, ткнув пальцем в безобразно изломанное тело неизвестного мужчины. — Не очень хороший человек, жестоко поплатившийся за необдуманные слова, — совершенно бесстрастно отзывается Торп. Он говорит таким спокойным отстранённым тоном, словно речь идёт совсем не об убийстве. Но сходу выкладывать все карты на стол грёбаный ублюдок явно не намерен. Он отходит от картины, перешагнув через сброшенную на пол ткань, и направляется к ближайшему длинному стеллажу. Аккуратно сдвигает в сторону маленькие баночки с красками, сворачивает чехол с кистями — а потом достаёт из кармана джинсов пакетик с белым кристаллическим порошком и уже свёрнутую в трубочку купюру. Отточенным движением формирует дорожку при помощи листа бумаги и склоняется над дурью, зажав пальцем одну ноздрю. Пока поехавший наркоман принимает очередную дозу убийственного кайфа, так необдуманно повернувшись ко мне спиной, я машинально озираюсь по сторонам в поисках тяжёлых или острых предметов. Но не успеваю присмотреть ничего хоть немного подходящего — конченый ублюдок резко выпрямляется, запрокинув голову. А когда пару секунд спустя Торп снова оборачивается ко мне, я отчётливо вижу, как зелень радужки затягивает чернота быстро расширяющихся зрачков. И ясно понимаю, что под воздействием наркоты он может быть чертовски опасен. Выждав несколько минут, чтобы поймать первые волны стремительно нарастающего кайфа, поехавший мудак упирается обеими ладонями в стеллаж позади себя, скрещивает ноги на уровне щиколоток — и наконец начинает говорить. Медленно и обстоятельно, словно объясняет самые очевидные в мире вещи неразумному ребёнку. — Это случилось сразу после выпускного, — я тут же вспоминаю их совместный снимок из альбома. Безумный король и безумная королева. Но от лишних комментариев воздерживаюсь, опасаясь его реакции. Просто молча стою на месте, внимательно слушая рассказ Ксавье. — Мы с Уэнс изрядно перебрали, праздновали всю ночь… А наутро должны были поехать в Манхассет Хиллс к моему отцу. Надо было взбодриться, пришлось принять немного мета. Потрясающе, блять. Просто превосходно. Идеальный способ прийти в себя после бурной вечеринки. По всей видимости, в их блядском мире наркотрипа не существует крепкого кофе и контрастного душа. Мне буквально приходится прикусить язык, чтобы не озвучить саркастические мысли вслух. — В большей степени это была моя вина. Я не подумал о том, что для Уэнс даже небольшая доза может оказаться… чрезмерной, — грёбаный мудак театрально вздыхает, словно находится на исповеди у священника, который непременно даст ему индульгенцию от всех грехов. — Знаешь ли, я хотел поступить в Калифорнийский университет искусств, мечтал стать художником, и Уэнсдэй была согласна поехать вместе со мной куда угодно. Но у отца были другие планы. И сын-художник в эти планы, увы, не вписывался. Как трогательно, блять. Ужасные проблемы богатеньких ублюдков. Я прямо-таки готов пустить слезу. — Мы с отцом поссорились. Мы и раньше очень часто ругались, но настолько сильно — впервые, — у чокнутого наркомана вырывается очередной насквозь фальшивый вздох, хотя я стопроцентно уверен, что на самом деле ему глубоко насрать. — Отец буквально взбесился, а в выражениях он никогда особо не стеснялся. Кричал, что я ему больше не сын и что всю жизнь был для него лишь обузой. Мы были в его кабинете наедине, но орали друг на друга так громко, что Уэнс тоже услышала. Твою ж мать. Невольно чувствую, как мой рот приоткрывается в изумлении, а глаза распахиваются всё шире по мере того, как я начинаю догадываться, к чему он клонит. Нет. Быть не может. Я что-то не так понял. Аддамс, конечно, изрядно поехавшая, но не настолько же… Или настолько? — Она всегда питала слабость к холодному оружию. Никогда не выходила из дома без своего любимого кинжала. А ещё мы всегда защищали друг друга. Сколько себя помню, мы всегда были вдвоём против целого мира. С самого детства и по сей день, — его потемневший взгляд становится совсем расфокусированным под действием дури, и с каждым услышанным словом я всё больше убеждаюсь, что помимо мета, ублюдок крепко сидит на наркотике помощнее прочих — на фанатичном обожании своей наглухо отбитой благоверной. — Видишь ли, разговоры никогда не были сильной стороной Уэнсдэй. Она всегда предпочитала действия. И потому… в то утро она без стука вошла в отцовский кабинет и вонзила ему в глотку нож. Крови было очень много. Было красиво. Красный цвет ей к лицу, согласись? Блять. Блять. Блять. И если до этого момента я хоть немного чувствовал себя способным дышать, то теперь весь воздух мгновенно вышибло из лёгких словно меня резко ударили под дых. Нельзя сказать, чтобы мой собственный старик был образцовым папашей — по большей части, шерифу было тотально насрать на меня и мою жизнь, но… Я никогда не желал ему ничего дурного. И попросту не мог вообразить, как можно так равнодушно рассказывать о смерти родного отца. Более того — об убийстве родного отца, совершённого руками твоей любимой женщины. — На наше счастье, отец не жаловал посторонних в доме и не держал постоянную прислугу. Свидетелей не было, — твою ж мать, Торп стал соучастником в жестокой расправе над родным человеком, но единственное, что его беспокоило во всём этом дерьме — не муки совести, а опасение оказаться за решёткой. — Мы вместе избавились от тела, а через семьдесят два часа заявили в полицию о пропаже. Но риск по-прежнему оставался довольно велик. И тогда мы решили пожениться, ведь супруги не могут свидетельствовать друг против друга. — Если ты рассказал мне такое, значит, вы не планируете отпускать меня живым, — эти слова вырываются у меня совершенно непроизвольно, пока я неловко переминаюсь с ноги на ноги в бесплодных попытках уложить в голове полученную информацию. — Так на кой хрен тянете? Почему не убьёте сразу? — Ты так ничего и не понял, Галпин, — поганый ублюдок беззвучно смеется, словно я поделился лучшей шуткой на грёбаном шоу Джимми Киммела. — Я рассказываю тебе всю правду, потому что ты нас не выдашь. Потому что очень скоро ты станешь безоговорочно нам подчиняться. Будешь с радостью исполнять абсолютно любую команду как хорошо выдрессированный пёсик. Блять, что за дичь он городит? С какой стати мне их покрывать? Если каким-то невероятным чудом мне повезёт выбраться живым из этой жуткой мясорубки, я первым делом помчусь в полицейский участок и приложу все возможные усилия, подключу все отцовские связи, чтобы парочка психопатов оказалась за решёткой. — Хрена с два я буду тебе подчиняться, мудак, — зло выплёвываю я, впившись в равнодушное лицо Торпа ненавидящим взглядом. — У тебя не будет выбора, — он небрежно пожимает плечами и отходит от стеллажа, приближаясь к соседнему мольберту. Серая атласная ткань с тихим шорохом сползает на пол — и я вижу детальное красочное изображение жуткого монстра, которого попросту не может существовать в реальности. Огромные глаза навыкате, острые ряды акульих зубов, сгорбленная спина с рыжеватой шерстью, неестественно длинные лапы, увенчанные острыми лезвиями когтей. — Это ещё что за урод? — я отшатываюсь на шаг назад, инстинктивно пытаясь оказаться как можно дальше от пугающей картины. Изображение чудовища почему-то вызывает во мне необъяснимый трепет. — Самокритично, — хмыкает грёбаный мудак, скосив глаза в мою сторону. — Это ты, Тайлер. Вернее, это то, кем ты станешь очень скоро. Да что за дерьмо он несёт?! Должно быть, дурь основательно разъела ему мозги — иначе я не могу объяснить, как можно додуматься нарисовать такое чудовище. И верить, что я имею какое-то отношение к выдуманному монстру из детских страшилок. — Это называется Хайд, — сообщает Торп абсолютно спокойным будничным тоном. — И этот монстр — твоя истинная сущность. Пока он дремлет где-то глубоко внутри тебя, но очень скоро мы его разбудим. Человек, пробудивший Хайда, становится его хозяином, и монстр будет безоговорочно ему подчиняться. Служение хозяину становится главным смыслом его существования. Господи, он точно обдолбался. Нанюхался дури и теперь несёт галлюциногенный бред. — Должно быть, тебе любопытно, как именно мы выбрали тебя? — подробно и обстоятельно вещает ублюдок, хотя я не сказал ни слова и не задал ни единого вопроса в ответ на эту ересь. — Видишь ли, у нас обоих есть дар провидения. И вскоре после свадьбы нас начали преследовать одинаковые видения, в которых фигурировал Хайд. Уэнсдэй расценила это как знак, что мы должны отыскать чудовище и подчинить его себе. Моя жена питает слабость к жутким монстрам и леденящим кровь историям. А я питаю слабость к ней — и потому не могу отказать любимой женщине в её маленьких прихотях. Маленькие прихоти. Потрясающе, блять. Просто превосходно — называть похищение человека маленькой прихотью. Нет. Нет. Я категорически отказываюсь верить в эту чушь. Нет, разумеется, я слышал об изгоях — оборотнях, вампирах и прочих фриках, но никогда не сталкивался с ними в реальной жизни. Отец тоже сторонился изгоев и всегда отказывался брать связанные с ними дела. Но про каких-то грёбаных Хайдов я слышу впервые. Не исключено, что семейка психопатов просто-напросто выдумала диковинного монстра в наркотическом бреду. — Хайды встречаются очень редко. Нам пришлось объездить несколько стран в Европе и Азии, побывать в таких местах, что тебе и не снилось, — продолжает рассказывать чокнутый ублюдок таким тоном, будто ведёт передачу о каком-нибудь особенно редком виде опоссумов на телеканале Дискавери. — Но в итоге всё оказалось элементарно просто. Тот, кого мы искали, жил с нами в одном городе. Забавно вышло, правда? — Вы просто наглухо ёбнутые, — я неверяще мотаю головой из стороны в сторону, как игрушка собачки на приборке автомобиля. — Я же нормис. Даже не изгой. — Только наполовину, Тайлер, — он выдерживает театральную паузу, прежде чем вынести вердикт. — Хайдом была твоя мать. Это уже слишком. Если до этого момента я ещё пытался более-менее внимательно слушать галлюциногенный бред поехавшего наркомана, то теперь мудак окончательно перегнул палку. Буквально посягнул на святое. Те семь лет моей жизни, пока мама была жива и здорова, были самой счастливой частью моего существования. Плевать, что Торп вооружён. Плевать, что он ненормальный психопат. Я никому не позволю говорить такое о единственном дорогом мне человеке. — Не смей ничего говорить о моей матери, урод! — руки непроизвольно сжимаются в кулаки, голос сиюминутно срывается на крик, а обжигающая ярость застилает мне глаза красной пеленой. Инстинкты самосохранения напрочь отключаются, и я делаю несколько шагов вперёд, отчаянно желая хорошенько врезать проклятому моральному уроду. — Не смей даже упоминать её имя! Она была психически больна, ясно тебе?! — Нет, — Торп ни на шаг не отступает назад, словно и вовсе не замечает моего невменяемого состояния. — Франсуаза Галпин была Хайдом, и твой отец это прекрасно знал. И всю жизнь жил в страхе, что ты унаследуешь её проклятье. И ты унаследовал. — Заткни пасть, ублюдок! — ору я во весь голос, брызжа слюной, но почему-то никак не могу замахнуться и разбить ему нос до кровавых соплей. «Твой отец это прекрасно знал». Нет. Нет. Нет. Я не хочу верить в такое. Но… отец и вправду всю жизнь питал неприязнь к изгоям. Почему? Я не знаю. Он никогда не объяснял, эта тема вообще была под негласным запретом в нашем доме. Ровно как и смерть матери. Первое время после её похорон я был слишком подавлен, чтобы задавать вопросы. Но с годами тайна её внезапной гибели начала меня интересовать — почему молодая здоровая женщина в самом расцвете сил угасла за считанные месяцы? Почему она вообще оказалась в психушке? Помню, ночами она часто плакала на нашей кухне, думая, что я сплю и ничего не слышу. Но я слышал. И подсознательно винил отца — шериф был далеко не лучшим семьянином, его практически никогда не было дома… Я полагал, что мама была несчастна именно поэтому. Неужели я ошибался? Боже всемогущий, неужели… это всё правда? В голове начинает шуметь, очертания мастерской вращаются перед глазами, вызывая ощущение тошноты — и я рефлекторно цепляюсь за ближайший мольберт, чтобы сохранить равновесие. От резкого движения атласная ткань соскальзывает вниз, открывая моему расфокусированному взгляду очередное изображение Уэнсдэй. Полностью обнажённая психопатка лежит на смятых чёрных простынях, призывно раздвинув ноги, а тонкие белые руки сложены на груди… и крепко сжимают рукоять длинного кинжала. Увиденное становится последней каплей. Мне окончательно плохеет — приходится инстинктивно сглотнуть, чтобы подавить рвотный позыв, но головокружение многократно усиливается, а шум в ушах нарастает с каждой секундой. Блять, кажется, я отключусь прямо тут с минуты на минуту. — Я дам тебе один совет, — вкрадчивый голос больного ублюдка доносится будто сквозь плотный слой ваты. — Не сопротивляйся. Дай Уэнсдэй то, чего она хочет. — Я… мне… нужно в туалет, — выдавливаю я с титаническим трудом, всеми силами пытаясь сдержать поднимающийся по пищеводу завтрак. — Вторая дверь справа, — Торп не идёт за мной, явно сочтя, что в нынешнем плачевном состоянии я точно не смогу ничего выкинуть. Впрочем, он как никогда прав. Я едва переставляю ноги, поднимаясь вверх по лестнице и держась за гладкую холодную стену, лишь бы только не рухнуть в обморок. Меня резко бросает в жар, кровь приливает к щекам, ткань футболки противно липнет к взмокшей спине, грудную клетку болезненно сдавливает — отчаянно хочется глотнуть свежего воздуха. Окружающие стены словно давят на меня, заставляя сердце лихорадочно колотиться в бешеном тахикардичном ритме. Блять. Мне. Очень. Нужен. Воздух. Прохожу мимо двери туалета — и вяло бреду в направлении выхода из дома. Я знаю, что там заперто, но внутри теплится слабая надежда, что входная дверь как-нибудь открывается изнутри. Я даже не хочу сбежать. Не понимаю, куда и зачем мне теперь бежать. Я просто отчаянно, до безумия отчаянно хочу почувствовать дуновение свежего ветра, вдохнуть хоть один глоток прохладного уличного воздуха… Мне это нужно, блять, это просто катастрофически необходимо. Но когда я оказываюсь на пороге прихожей, входная дверь распахивается сама по себе. Через пелену невыносимого головокружения я вижу Уэнсдэй с двумя аккуратными косичками и приталенном чёрном платье с высоким белым воротничком — не поднимая взгляда на меня, она швыряет ключи от машины на низкую тумбу для обуви. — Ксавье, мне нужна помощь. Похоже, я проколола… — Аддамс наконец поднимает на меня глаза и осекается на полуслове. На кукольном личике на долю секунду мелькает выражение удивления, но мгновением позже она невозмутимо продолжает. — …колесо. Что ты здесь делаешь, Тайлер? Я не отвечаю. Не могу ответить из-за мерзкого тошнотворного комка в горле. Но входная дверь не закрыта до конца — и лёгкий сквозняк с чётким ароматом мокрой хвои проникает в прихожую, немного отрезвив моё спутанное сознание. Молча хлопаю глазами, переводя взгляд с хрупкой фигурки Уэнсдэй на высокие сосны, виднеющиеся в узком проёме позади неё. Она такая маленькая. Совсем крошечная. Кажется, её можно сломать пополам, приложив совсем немного усилий. Где-то в подвале остался её вооружённый муженёк-наркоман, но он не успеет прибежать сюда так быстро. А я… Мне ведь потребуется всего лишь несколько секунд, чтобы вырубить психопатку, схватить с обувницы ключи от машины и выбежать на улицу. И хотя я слабо понимаю, как буду жить дальше с осознанием того, что где-то в глубине моей души спит жуткий монстр, оставаться здесь нельзя. Я не хочу стать покорным цербером в руках семейки моральных уродов. Не хочу. И не стану. — Тайлер? — Аддамс вопросительно изгибает бровь, явно заметив моё состояние. И мгновенно предугадывает мои намерения — заводит руку за спину, нащупывая замок на приоткрытой двери. — Не делай этого. Как бы не так. Я резко срываюсь с места, одним стремительным ловким движением подхватываю ключи от машины и грубо отшвыриваю Уэнсдэй, попытавшуюся было преградить мне путь. И даже успеваю сделать ровно один шаг за порог, сделать ровно один вдох прохладного уличного воздуха — а в следующую секунду психопатка налетает на меня сзади как разъярённая фурия. С неожиданной для своей комплекции силой толкает в спину — и я кубарем лечу с высокого каменного крыльца, приложившись лбом об острый край ступеньки. Резкая вспышка боли на секунду ослепляет. Я падаю в ворох прелых листьев и тут же пытаюсь подняться на ноги, но слишком поздно — краем глаза вижу, как Аддамс в два шага спрыгивает с крыльца и оказывается рядом. Набрасывается на меня и пригвождает к мягкой земле всем своим крошечным весом, прижав колено к горлу с такой силой, что в глазах мгновенно темнеет от недостатка кислорода. Запоздало вспоминаю, что у буйно помешанных во время припадка физическая сила возрастает в разы — а долю секунды спустя воздух со свистом рассекает блестящее лезвие кинжала… И одним мощным ударом оно пронзает мою правую ладонь насквозь.