Мы будем, братец, в резерве

      Алые следы чужих пальцев тлели на бледной коже. Солнце приятно обжигало своими лучами выступающие из тени статуй и постаментов плечи, тёмные волосы, заставляя сверкать выступившие на глазах слёзы подобно драгоценным камням. Горячее сбивчивое дыхание вторило тихим фразам на итальянском невпопад; скульптор то и дело прогибался и извивался в чужих руках, горячих и подрагивающих то ли от волнения, то ли от возбуждения. В какой-то момент Шубин опускается, прикусывает губу и мотает головой, вызывает на чужом теле волны щекотки своими непослушными кудрями — всё его лицо горит и он отчаянно пытается спрятать это в перехвате инициативы и достоинства Берсенева.       Он перестаёт шептать что-то на языке, очевидно непонятном его товарищу, но вовсе не из побуждения наконец открыть тайну всего произнесённого вслух: в памяти неожиданно всплывают похожие сцены, как девушки произносили всё то же самое своим нежным полутоном на выдохе, как трепетали их ресницы в моменты особой близости, и от невольной ассоциации Павлу становится дурно. «Нет, прочь, это никак не связано с тем, что делается сейчас со мной!» — мысленно восклицает он и осторожно поднимает голову выше, наталкиваясь на несколько помутневший взгляд бесподобно серых глаз. Шубин сглатывает, беспокоясь, что сердце может не выдержать этой картины: до того сильной была щемящая нежность и давление в груди, что годами не находило столь правильного выхода наружу.       — Господи, ты... Ты сведёшь меня в могилу, — на этих словах рука на мгновение замирает, невольно делая акцент на этих словах, за чем незамедлительно следует реакция Берсенева.       — Боюсь, что не могу тебе ничего обещать, ведь ты уже свёл меня с ума.       Андрей подаётся ближе, выцеловывает линию острых скул, обеими руками зарывается в мягкие волосы, в моменте неудачно цепляясь за спутанные кудри, но тут же заглаживая свою вину робкими поцелуями в уголки губ. Скульптор коротко шипит, но и это непонятным приятием отзывается в области живота, который сводит от никак не проходящего волнения. Уголки его губ невольно дрогнули и едва ощутимо сползли вниз, как если бы Шубин делал какое-то усилие над собой. Берсенев чувствует солоноватый привкус на губах, и тут же с беспокойством отстраняется, чтобы удостовериться в том, что всё в порядке. По чужим щекам катились слёзы.       — Павел!.. — Берсенев не успевает продолжить, потому как чужие руки накрывают его губы.       — Не начинай, я в порядке. Penso di si... — нетвёрдый голос сменяется на лепет и Шубин силится улыбнуться. — Надо же, безумство какое... Да разве тебе самому не кажется это странным? Но что ещё хуже... Я не могу остановиться, с каждой секундой я хочу всё больше и только большего. С радостью бы привёл пару поэтичных примеров, но рядом с тобой я буквально теряю разум, мне становится тяжело говорить что-то разумное. Ты сводишь меня с ума. Ну почему ты появился в моей жизни так внезапно, спустя столько времени...       У Павла кончается воздух, он обрывает свою тираду и в довершение только тихо, измученно скулит, не в силах справиться с разрывающим грудь и лёгкие чувством. Белая кожа горит под горячим дыханием Берсенева. Шубин успевает заметить на его лице горькую улыбку, прежде чем та прячется за копной грубых локонов.       — Поверь, то, что я здесь... Ещё «страннее».       Андрей утыкается в чужую шею и только сильнее сжимает зубы, а руки его крепко обхватывают стройный торс, с чувством прижимая к себе.       Он ни разу не солгал: поездка в Рим была совершенно спонтанной и незапланированной, лишённой какой-либо логики и смысла, но не цели. Иной знакомый, услышав об этой затее, наверняка усмехнётся и обзовёт это бессмыслицей, да посоветует собеседнику не верить во всякие слухи, ведь «Берсенев у нас человек занятой, принципиальный, любой хаос пресекает на корню, где же это видано было, чтобы он так себя вёл?» И это было бы справедливо — весь хаос, неустойки и сюрпризы привносили в его жизнь другие люди, но никак не он сам — так с чего бы сейчас изменять своим привычкам?       Как оказалось, причины были. Андрей Петрович всегда был человеком, не скупящимся на поминание старого, разве что происходило то в исключительно узких кругах, что были ограничены одним только человеком: им самим. Это всегда вело за собой некоторые последствия, но о тех мужчина предпочитал не думать или, по крайней мере, в упор не замечать. Он тосковал по прошлому, былым дням, когда и жизнь была интересней, насыщенней, и стремления ко всему высокому не успели приесться и даже в некоторой степени надоесть. Порой всё происходящее здесь и сейчас — то стабильное и надёжное настоящее, которого он всеми силами добивался последние годы — казалось такой ничтожной мелочью, толстым слоем пыли на старой, когда-то безумно желанной книге, что хотелось тут же схватиться за голову и рвать, рвать чёрные волосы до потери всяких сил — как душевных, так и физических. Внешне, при свете дня, Берсенев оставался невозмутим.       Желание перемены, капли безумства в серых буднях, не заставило себя ждать. Андрей Петрович счёл этот повод достойным возрождения старых связей. К тому же, что могло пойти не так? Русские, коими и являлись в сущности своей что Берсенев, что Шубин, так уж устроены, что их терпение и искренность не знают границ, и даже вопреки безжалостному течению времени все связи, что некогда были крепки, как сталь, не исчезнут без следа. Мужчина обеими руками ухватился за этот след, тлеющий уголёк, в слепой надежде на то, что из него ещё можно разжечь огонь, чтобы приготовить обед. Он никак не предполагал, что вместо обеда получит самый настоящий пожар. Да разве же смертелен для дуба пожар?       Несмотря на все свои домыслы, терзающие душу опасения, Берсенев собрал свою волю в кулак. Собрал — и поехал за тысячу вёрст, прочь от приевшегося своей нерасторопной амбициозностью Гейдельберга, прочь от Германии, прочь от привычного мира.       Сжимая в руках своё солнце, светлую надежду на что-то большее, он задыхался от переполнявших его чувств, каждым участком своей кожи ощущая, как ту опаляет жар, рвущийся изнутри, и золотые лучи совершенно бесстыдного диска в окне.       Рим и вправду удивительное место.