Мы будем, братец, в резерве

      Рим. Цветущий красками, благоухающий свободой издавна искушённых умов безудержных творцов и верных своим традициям ценителей, никто в нём не сыщет тоски и скуки: ни в полуразрушенных фасадах древних шедевров архитектуры, ни в развешанных всюду цветах и зелени. Ничто здесь не стесняет ни грудь, ни душу, на пути к познанию прекрасного далёка, отчего-то дышащего здесь особенно близко, в самый затылок. Лёгкими порывами ветра, подхватывая озолочённые закатным солнцем — оно здесь одинаково прозаично в любое время суток — кудри, мягко наводя в них тот беспорядок, что присущ только глубоко ушедшим в себя художникам.       Рим. Прошлое и настоящее здесь живут в какой-то особенной гармонии и порядке — о будущем же принято скорее мечтать, гадать и терзать своё сознание поздними вечерами догадками: «А что же завтра? Мир всё ещё будет стоять на пороге чего-то великого?» После же мысль зайдёт несколько дальше, вместе с последней каплей вина, столь небрежно опрокинутого в несчастную оболочку несколькими бокалами позже. «Будет ли Рим? Буду ли я?»       Шубин не любил задумываться. Порой ему и вовсе хотелось бы перестать думать — в такие моменты он брал штихель и принимался наносить косые, рассеянно-решительные штрихи на пока ещё смутно проявляющихся очертаниях идеи, что маячила где-то на периферии сознания. Идеи, которая неизменно тревожила ненасытный разум. Мужчина больше не злился; вернее, он более не мог злиться, как раньше. Вместо того кома в горле, тех не до конца замолчанных обид, пронзающих всё тело до тех пор, пока они не найдут свой выход наружу, его мучила словно бы тупая боль. Видимых на то причин не было, а кошки на душе всё скребли и скребли. «Откуда им взяться?» — Павел хмурился. Привычка, относительно недавно появившаяся в его арсенале.       Он всё ещё был хаотичен и неудержим, его мучили прежние стремления, а в контактах с многочисленными дамами, то и дело появляющимися в его быстротечной жизни, он не давал себе долгих и подробных отчётов: единственное, свободного времени стало значительно меньше, но Шубин не жаловался. Порой слишком уж утомительно было выдерживать кипящий везде и всюду накал страстей — совершенно разного толка — Павел мог запереться в студии и подолгу оттуда не выходить. Не то чтобы это сильно помогало справиться с внутренней бурей, но по крайней мере не оставляло художника без гроша за душой, который, впрочем, он был волен потратить как только ему вздумается. Даже если сил после многочасовой работы не оставалось даже на то, чтобы перебраться из студии в спальню. Даже если после очередного «цунами» не оставалось желания на еду и сон.       «Быть может, я болен?» — то и дело мелькала мысль в светлой голове, но не слишком часто, чтобы стать навязчивой. Буря понемногу стихала, и необходимость обращаться к кому бы то ни было за помощью каким-то естественным образом пропадала с просторов привычной картины мира. В общем-то, и так было хорошо.       Тот зимний день, резко переходящий в вечер, Павел запомнил надолго. Конец этой истории ещё задолго до её кульминации маячил где-то на горизонте; смутное предчувствие грузом оседало на сердце, но Шубину тогда было не до этого — он принял его на свой счёт и с чувством переживал все стадии принятия. Все стадии принятия своей несостоявшейся любви, которой он считал себя более недостойным, а ещё и того, как скоропостижно та уехала прочь из его жизни, вскоре лишившись и своей, навсегда. Последнее письмо Елены все читали чуть ли не сквозь пальцы. Стаховых сильно подкосило безрадостное, совершенно безутешное послание — ровно таким же было и горе матери, как и её несколько безумная надежда на то, что дочь когда-нибудь да вернётся. О Николае Артемьевиче и упоминать не стоит; оправиться он всё-таки смог, а внимание его стала занимать одна лишь ключница.       После всего произошедшего большие перемены напали на окружение Шубина — или на его видение привычной картины мира, исход оттого не меняется. В искусстве он находил отдушину. Теперь она выглядела несколько иначе. Павел с головой погрузился в своё призвание (он всё реже кичился тем, что является художником, но всё-таки эта мысль насовсем его не оставляла), и если раньше он делал всё то, что стало уже его и жизнью, и работой, просто по прихоти ветреной натуры — показать каков он, Шубин, в том смысле, что доказать свою необыкновенную необыкновенность, — то в переломный момент плюс и минус поменялись местами. Оно стало чем-то большим, что не могло не огорчать и не радовать рождённого из пепла творца.       Он совершенно не так представлял восход новой звезды в светлом лике себя, но дела и вправду пошли в гору. Всё больше времени Шубин стал уделять своему ремеслу, тогда же и всё былое словно стало отдаляться; Павел этого упорно не замечал, и, возможно, не замечал бы и далее, если бы однажды к нему не заявилось живое напоминание о молодых годах его, причём до того бесцеремонно, что при иных обстоятельствах Шубин бы точно усомнился в своей трезвости.       — Месье Шубин, вас синьор… — миловидная старушка с по-доброму тёплыми глазками, у которой мужчина уже который год арендовал помещения, с некоторым беспокойством пыталась предупредить Павла о приходе нежданного гостя, но её голос тут же прервался скрипом открывшейся свободнее двери. Хозяйка не имела за собой привычки столь широко её раскрывать, зато Шубин имел, а потому прекрасно знал, какие неприятные звуки та умела издавать при должном рвении до содержимого комнаты. Мужчина с лёгким раздражением оборачивается. Очевидно, пришёл кто-то посторонний.       — Кто?.. — Шубин едва не выронил из рук штихель, когда взору предстала прекрасно знакомая ему фигура, наверное, последнего человека, которого он ожидал увидеть на пороге своей студии. Вернее, уже внутри, и тет-а-тет — даже хозяйка поспешно удалилась, не став задавать лишних вопросов, и одному только Богу было известно, что подкупило её любопытство, заставив воздержаться от дальнейшего знакомства с актёрами неожиданной сцены.       — На улице сегодня такая чудесная погода, — Шубин поражённо молчит, слушая нотки глухого волнения в окрепшем голосе Берсенева. Он сразу понимает, что тот тянет время, пытаясь собраться с мыслями, и упорно не хочет как-либо помогать чужому мучению. Впрочем, гость в особой помощи и не нуждался: сам прекрасно знал, на что подписывался, столь внезапно заявляясь в чужое личное пространство спустя долгие годы молчания. — Давно не виделись.       Карикатурность всего происходящего медленно, но верно убивала Павла своим давлением.       — Слушайте, Андрей Петрович, я надеюсь вы понимаете, как смешно сейчас выглядите? — мужчина откладывает орудие на край стола, и коротко вытирает руки о рабочий фартук, тут же его снимая и ровно так же откладывая в сторону, сам не зная, отчего и для кого. Обычно он не спешил сбрасывать с себя рабочее одеяние при встрече с незваными гостями — пусть говорят, что нужно, да без промедлений, а сам Шубин тем временем вернётся к обработке очередного заказа. Как будто и не приходил никто, будто ничто скульптора не отвлекало. Да и к чему церемониться? Право, не к объятьям же готовится.       — Всё понимаю, — не без доли робости отвечает Андрей Петрович, и сам смущается своей же наглости, понимая упрёк скульптора. Но зайдя так далеко, он просто не может развернуться и уйти, как ни в чём не бывало. — Я проездом в Риме, всё слышал, какие прелести рассказывают о местных мастерах. Мне показалось что-то знакомое в речах одного ценителя, а копнув чуть глубже, обнаружил, что я, оказывается, его знаю! Его — это мастера, то есть. И раз уж подвернулась такая возможность, думаю, почему бы не проведать старого друга. Правда же давно не виделись.       Берсеневу становится некомфортно под внимательным взглядом Шубина: в нём читалась скрытая усмешка, но мужчина, и без того пребывавший в волнении, расценил эту скрупулёзность как недобрый знак, а усмешку и вовсе не заметил.       — Куда же вы держите курс?       Заминка, столь выразительно отобразившаяся на смуглом лице, заставила Шубина прыснуть со смеха, что только сильнее вгоняло в краску обескураженного посетителя.       — Что не так?..       — Уж не знаю, где ты нашёл ярых моих фанатов (разве что в самой Англии иль Америке), но мне казалось, что все здесь настроены ко мне несколько скептично, — с улыбкой отвечает Шубин и через мгновение поясняет: — Твоя история трещит по швам, мой друг. Ты здесь не случайно, я прав?       — Возможно, — через минуту молчания выдыхает Берсенев и позволяет себе доброжелательную, словно бы извиняющуюся, улыбку. Павла это зрелище заставляет застыть на месте, но он не стремится придать своим ощущениям какой-либо смысл, через мгновение уже оказываясь в непосредственной близости к своему гостю. — Надеюсь, моё присутствие не будет стеснять тебя. Всё-таки я без предупреждения…       — Да, твоя правда, впрочем это не важно, — достаточно бледная для этих солнечных краёв рука тянется для крепкого рукопожатия. — Оставайся. Нам и правда есть что обсудить.       Шубин с отдачей настоящего хозяина распорядился, чтобы им было что выпить и чем закусить во время их разговора — он обещал быть долгим, и обещание своё сдержал. За высоким окном стремительно темнело, то было прекрасно заметно в светлой студии, где они решили остаться, но даже тогда их жаркое обсуждение не утихало. Мужчины словно наконец дорвались до чего-то заветного, слишком долго таящегося на глубине, и вот сейчас весь этот нескончаемый поток со всем своим рвением выходил наружу.       Они невольно вспоминали старое, говорили о настоящем и никак не затрагивали будущее — Берсенев никогда не был приверженцем этих, по большей части, пустых слов, а рвение до них Шубина с годами поумерилось, хоть никто из них и не собирался останавливаться на достигнутом. Разговор ни разу не зашёл в сторону их общей боли и трагедии: ни слова не было сказано ни об Инсарове, ни о Елене. Павел был и благодарен другу за это, и одновременно с тем как-то печально раздражён (неужто это так и останется полуживым-полумёртвым воспоминанием, терзающим тяжёлые думы?).       Очередная свеча догорала на журнальном столике возле дивана, на котором и расположились наши герои. Шубин шарит рукой в поисках ещё одной, но тонкие пальцы не встречают ничего воскового на своём пути, заставляя мужчину только недовольно нахмуриться. Берсенев скоро замечает это и догадывается о причинах мелькнувшего замешательства на чужом лице.       — Не стоит, лучше иди сразу спать. Что-то я задержался у тебя, — Андрей Петрович поднимается с места под едва слышимый разочарованный выдох скульптора. Отчего-то отпускать сейчас старого друга совсем не хотелось. — Пойду я.       — Ты уже где-то поселился?       — У меня комнатка в отеле на …й, — кивает Берсенев. — Достаточно тихое местечко с видом на Тибр.       «Тихое местечко с видом на Тибр, значит,» — думал уже в постели Шубин, закинувши руки за голову и картинно глядя в потолок. Ему снова не спалось, но уже по другим причинам: не от усталости и не от чувства неудовлетворённости всем вокруг происходящим — или же в принципе отсутствием чего-либо происходящего — сейчас разум занимал непонятно откуда взявшийся Берсенев. Вернее, одно только это и было понятно: приехал из Гейдельберга. А вот зачем и для чего — неясно. Не изучать ведь искусство? — «Хотя чёрт его знает, этого Берсенева.»       Ещё с час скульптор боролся с желанием наплевать на все свои планы и договорённости с собою же, ровно как и на свою силу воли, встать и пойти если не работать, то хотя бы повторить то, что он ещё пять лет назад с успехом и отсутствием каких-либо угрызений совести уже успел учинить. Пойти как влюблённый юноша повидаться со своей дамой сердца под покровом ночи, да через окошко — он догадывался, в каком месте мог поселиться Андрей Петрович, а потому мог бы предположить и какой номер то был. Насчёт последнего Шубин, конечно, сомневался, но твёрдо был уверен в собственном успехе, решись он на подобного толка авантюру.       Чаша весов, отвечавшая за здравость поступков Павла, с едва заметным отрывом победила: тот не стал идти на необдуманные поступки на ночь глядя; зато в душе разыгралась очередная буря, вновь лишившая скульптора сна. Едва не до рассвета ещё были слышны звуки активной деятельности во владениях художника, глухие стуки и звяки от роняемых на твёрдую поверхность инструментов.       В следующий приход Берсенева хозяйка уже не провожала его до скрипучей двери (её почему-то не было на месте, хотя до обеда было ещё далеко), из-за чего добираться до студии мужчине пришлось самостоятельно, благо, путь был недолгим. Знакомый скрип раздался в помещении, одиноким эхом отскакивая от стен.       — Павел? — серые глаза пробегаются по студии, уставленной всевозможными бюстами и нагромождениями в каком-то абсолютно нелогичном для постороннего взгляда беспорядке. Берсеневу немного совестно — он чувствует себя так, словно совершает сейчас мелкое преступление или, по крайней мере, собирается его совершить. Ему на мгновение думается, что ещё не поздно уйти и прийти уже более официально и, главное, тактично — быть может, послать записку или…       «Или» додумать мужчина уже не успевает: на плечо резко опускается нечто, что заставляет гостя дёрнуться. В ответ на испуганно-возмущённый взгляд Шубин только смеётся.       — А что ты думал, братец? Придёшь и всё у нас будет как обычно, безо всяких сюрпризов? Проходи, не стой на пороге. И нет, я тебя не поджидал, но скрывать не стану — твоему приходу я безмерно рад, — с долей игривости тянет Павел и проходит вперёд. Берсенев успевает заметить следы какой-то измученной усталости на бледном лице.       — Есть у меня к тебе одно дельце… Или просьба, считай как хочешь, — продолжал между тем художник, накидывая на себя рабочий фартук. — Но прежде хочу спросить. Неужто ты по мне так соскучился, мой старый друг?       — Не смей упрекать меня за это, Павел.       Андрей Петрович не спешит расположиться на диване, словно бы мешкая и решаясь на что-то. В конце концов он всё-таки садится, видимо, сделав мысленно шаг назад в своих стремлениях, и только тогда он сталкивается с удивлённым взглядом Шубина, что всё это время был направлен на него. Скульптор мотает головой и тут же отворачивается, а после и вовсе скрывается в лабиринте бюстов и незаконченных статуй. Берсенев поджимает губы и устремляет глаза в пол, пытаясь успокоиться.       Он всё никак не мог понять, что с ним творилось, стоило ему остаться наедине с Шубиным, и куда пропадала вся рациональность его суждений, когда дело касалось одного неугомонного скульптора. Замечать за собой странности Берсенев стал не так давно, и с каждым разом те всё сильнее беспокоили без пяти минут профессора. Именно поэтому, как только появилась возможность разобраться в себе, он незамедлительно отправился в Рим, как бы на отдых, на деле же — за ответами.       Но, к его досаде, вопросов становилось только больше, а философская литература всё слабее занимала его внимание в моменты особой безнадёжности. С этим точно надо было что-то делать. Странности же в поведении самого Шубина вызывали ещё большее непонимание со стороны Берсенева.       — Мне просто необходим референс к одной работе. Будь уверен, я найду чем тебя отблагодарить. С тобой будет всяко приятнее возиться, чем с какой-нибудь моделью, — быстро проговаривает Шубин, отчего Андрею Петровичу не сразу удаётся уловить смысл сказанного. Между ними появляется нагромождение грязно-серой глины. Её очертания пока не были похожи на что-либо вразумительное.       — Что нужно делать?       — Снять рубаху и стоять ровно. Впрочем… — скульптор в некоторой спешке ищет что-то позади себя и наконец достаёт из кучи беспорядка высокий табурет, который ставит в метре от себя. — Можно присесть сюда.       — Ведёшь себя так, будто я уже согласился.       На Берсенева поднимаются карие глаза, полные надежды; в далёких отблесках янтарных долин плясали чёртики.       — Ты откажешь мне?       — Не думаю, — тяжёлый вздох слышится со стороны Берсенева, и тот покорно снимает с себя рубаху. «Заслужил,» — пронеслось в его мыслях в процессе этого незатейливого действия. — «Пришёл прояснить ситуацию, даже не зная толком, какую и зачем, а по итогу меня вот так ловко раздели.»       Шубин тем временем внутренне ликовал. Он не любил, когда работа столь тесно сотрудничала с его личными интересами, но сейчас, когда жребий уже вытянут, грех возмущаться.       — Благодарю за сотрудничество, о мой благодетель.       Скульптор заметно повеселел и стал придавать материалу нужную форму. Судя по размеру, это должен был быть бюст, то бишь обрезанная по пояс фигура некоего человека, вероятно, одного из заказчиков Павла. Сперва выражение его лица сильно не менялось — он как обычно улыбался, глаза его блестели, но во всём его стане читалась какая-то тайна, до сих пор Берсеневу не понятная. Тот поддерживал отвлечённые темы, которые предлагал сам же Шубин, пытаясь не смущаться своего положения модели (стоит заметить, что несмотря на это отыграть свою роль он старался как следует), но разговор периодически сходил на нет.       В такие моменты улыбка медленно сходила с бледного лица художника, оставляя после себя только фантомный след в виде лёгкого прищура, а глаза глядели будто строже, при этом сохраняя в себе нотки какой-то глубокой задумчивости. Шубин ловко перебирал между собой инструменты, колдуя над очертаниями не слишком явного пресса у себя перед глазами. Берсенев старался не слишком явно заглядываться на движения чужих рук и изящные изгибы тонких, вытянутых пальцев, и лишь изредка позволял себе взглянуть на лицо скульптора. Каждый раз, когда это всё-таки происходило, мужчина нехотя отвлекался, обращал внимание на блестящие под лучами солнца кудри и подолгу бродил взглядом по их причудливым завиткам.       Холодная рука почти невесомо касается горячей кожи Берсенева, который тут же вздрагивает от неожиданности. Шубин одёргивает руку.       — Задумался, — тихо произносит он и хмурится, вновь прячась за гипсовым торсом.       Скульптор не поднимает взгляда на лицо Берсенева; Андрей Петрович пытается просверлить взглядом дыру в перегородке художника. В отличие от последнего, мужчине прятаться было некуда.       — Ты испачкал меня глиной, — начинает Берсенев, и в лицо тут же прилетает полотенце, которое тот ловит в самый последний момент. Но воспользоваться чудесной вещью модель всё-таки не спешит. — Я к тому, что ты если уж начал, то доводи до конца.       Перепачканные руки замирают над глиной.       — Ты намекаешь на то, что…       — Просто не задумывайся над этим.       Шубин только хмыкает в ответ и Берсенев замечает лёгкий румянец на острых скулах.       Работа ощутимо пошла быстрее, стоило дать скульптору разрешение касаться себя, на ощупь изучать и обрабатывать разворачивающиеся очертания перед собой, чтобы перенести их живой облик на недвижимый материал. Уже через пару часов Шубин встал со своего места, вытер руки о фартук, и объявил, что на этом работа Берсенева закончена. Последний встал следом и потянулся, с расстроенным чувством отвечая довольному тону Павла.       — Не печалься, друг мой. Теперь моя очередь быть в твоей власти. Надо же мне как-то тебя отблагодарить.       Шубин говорил это с улыбкой, но ощутимое волнение охватило его с первой же секунды ожидания приговора Берсенева. Тот, как назло, снова медлил.       — Вообще, мне… — начал было мужчина, но тут же замолчал. Он понял, что нельзя отказываться от предложения товарища выбрать себе вознаграждение собственноручно, но тут же возник другой вопрос: Что же, собственно, пожелать? Берсенев смеряет художника пристальным взглядом и задумчиво прикусывает нижнюю губу. Теперь не по себе от чужого взгляда становится Шубину. — Знаешь, Павел… Сними рубаху и стой ровно.       Скульптор сперва непонимающе хлопает глазами, наблюдая смущённую, но оттого не менее ехидную усмешку на губах Берсенева. Последний казался крайне довольным своей сообразительностью.       — Ты же знаешь, — голос Павла, неожиданно для него самого, отдаёт лёгкой хрипотцой, — что за это ты так же должен будешь оказать мне ещё одну услугу?       Немой вопрос на минуту повисает в воцарившейся тишине. Шубин сбрасывает с себя верх.       — Извольте разуться, синьор Берсенев… И далее по списку.