***
Липкий дождь со снегом накрапывает за окном и мажет по стёклам, по подоконнику растекаются красновато-розовыми звёздами цветы декабриста, и причудливые тени от люстры ползут по стенам. Люстра — чехословацкая, вроде бы даже хрустальная, «денжищ за неё когда-то было отдано ого-го», — с плотно уложенными пластинками-шестигранниками и вырезанными на них тонкими прожилками горела ярко. Федя лично её намыл с нашатырем неделю назад: Юре терпения на отвинчивание каждой пластины просто не хватало. В заботливых Фединых руках ожил цветок, почти угробленный частым Юриным отсутствием, исправно заработал магнитофон, на который до этого не хватало времени, и были внимательно изучены корешки всех книг по истории и искусству, просмотрены фотоальбомы по архитектуре и живописи. В серванте нашлись даже пара маленьких фарфоровых обезьянок, танцующих в ярких платьях: статуэтки были подозрительно похожи на некоторые из альбомов про искусство. Юра на немые и не очень вопросы Феди только пожимал плечами и отбрехивался чем-то вроде «бабкино наследство, ей это ещё давно подарили». Ага, как Юре — японский магнитофон. Подарили и подарили, ладно, в конце концов, Юре память о бабушке была дорога, и возможно, похожи они были не только улыбкой и формой носа, если верить её хрупкой чёрно-белой фотографии. В квартире пахло книгами и кофе. Иногда тут пахло затхлостью и одиночеством. Чаще, чем хотелось, — таблетками, бинтами и йодом. Одеколоном, сигаретами, потом. Притворством. Изменой. У Феди скребёт в груди каждый раз, когда он переступает порог. Лена иногда подсовывает кастрюльки для Смирнова, вечно пропадающего в каких-то притонах и недавно вышедшего из больницы. Лена целует Федю в щёку и желает хорошего дня, но не просит не задерживаться на работе: не в то время живут, чтобы в милиции делать было нечего. Просит передать привет мальчишкам и подмигивает. Федя целует её в уголок губ и уходит. На губах горчит: наверное, она всё чувствует, что-то подозревает, но молча потворствует. И наверное, это горечь её обиды, а может, это её принятие и жертва. Или его собственная ложь ничего не подозревающей жене. Его ложь и вкус чужой, не Лениной кожи, оставшийся на языке. Ему бы поговорить с ней, объясниться, потому что Лена обмана не заслуживает, но пока Федя только путается в словах и мыслях. — Гадаешь на кофе? — диван прогибается под весом Юры, а бедро прижимается горячо-горячо. — Вроде того, — Федя фыркает, часто моргает, возвращаясь в реальность, и действительно вглядывается в тёмную гущу на донышке чашки. По чёрной кляксе ничего не понять. Может, оно и не надо. Ему кажется, что он видит там кресты: в голове мелькает «дай бог, чтобы не могильные». Он быстро трясёт головой, и волосы застилают глаза. Он не помнит точно, когда это началось. Наверное, с пьяной игры в шахматы в его квартире. Играли на поцелуи, с подачи Юры, конечно же. «Кто проиграл, тот и целует победителя», — палка о двух концах. Спорить с Юрой — расслабленным, растрёпанным, чуточку рассеянным, — было до смерти лень. И после пары стопок холодной водки Прокопенко раздобрел окончательно, согласился и только громко цокнул языком. А потом этим же языком касался его губ, сухих, с лопнувшей тонкой кожей. И это казалось подозрительно правильным, тёплым, лишающим воли. А может, это было позже, когда похмельные пары испарились вместе с туманом из головы, и снова наступили рабочие будни. Суматошные, длинные, иногда отвратительно безнадёжные. И когда вечно мокрая от мороси чёлка лезла в глаза, а спички крошились зубами особенно резво, Смирнов волшебным образом оказывался рядом. Осторожно усаживался рядом, сверкал перстнями, звенел часами, хвастался новым галстуком и присматривался из-под полуопущенных ресниц. Притаскивал кофе, мерзкий, растворимый, невыносимое пойло, которое пить было невозможно после Юриных изысков. Подкидывал сигарету или тоже задумчиво начинал жевать спичку, когда Федя собирался окончательно бросить курить пару раз в неделю. И замирал пальцами в миллиметрах от его запястья, когда мимо проходил Гром. Или всё началось на какой-то совместной вылазке, когда они, продрогшие и озлобленные, бегали из подвалов на чердаки и обратно. И Федя яростно ругался на чём свет стоит, а Юра пыхтел рядом. Только потом, запинаясь, бормотал какую-то чепуху вперемешку с проклятиями, когда Прокопенко там едва не пристрелили. Юра был быстрее, так что обошлось, только штукатурка на макушку хлопнулась. А потом уже был очередной поход на кофе к Смирнову в квартиру. Шершавые корешки книг под кончиками пальцев, захлёбывающийся словами магнитофон, вкус кофе на языке и растрепавшиеся на подушке волосы. Поцелуи в шею украдкой в архиве, волосы в кулаке, расстёгнутая ширинка и своеобразная попытка успокоить после очередной выходки Грома. Смирнов в больнице с лёгким сотрясением и чудом уцелевшими пальцами, морщащийся на все увещевания, что надо быть осторожнее. Неосторожные рваные движения и сбитое напрочь дыхание, пот по лбу и зацелованные губы, метки на боках у одного, чтобы было удобно скрыть модными рубашками под плотным костюмом, и осторожное касание пальцами, чтобы не оставить ни одной чёрточки, ни одного пятна короткими ногтями, где могла бы увидеть жена, у другого. Передачки от Лены для одинокого коллеги. Задушенный осознанием собственной мерзости Федя. Юра, обречённо целующий в висок. Да пусть этот Гром катится ко всем чертям, всё же началось с него, а они тут вот как увязли в итоге, доспасались, доотвлекались. И теперь раз в неделю Федя оказывается в квартире Смирнова, где пахнет изменой, притворством, одеколоном и потом, на плите всё стоит турка, а кровать почти не заправляется. — И что нагадал? — сонно бормочет Юра прямо в ухо. Федя кусает губы и хрипло отвечает: — Что мы с тобой пропащие. Юра вздыхает и разворачивает его к себе, крепко беря за руку: — Мы всё объясним, Федь. Хоть завтра, — и в глазах у него такая решимость, такое спокойствие, какие Прокопенко в нём видел только перед самыми сложными делами. — Мы с тобой пропащие. И завтра нам мало поможет, — криво ухмыляется в ответ. — Тогда пусть пока у нас будет сегодня, — пожимает плечами. Эта идея Феде нравится. И он медленно прислоняет ладонь к шершавой от щетины щеке, придвигаясь ближе. Юра видит, как тот тонет в свете люстры, а глаза у него тлеют угольками, совершенно бесовскими. И губы горячие и мягкие. И это Юре нравится. Им вообще вместе нравится. Пропащие они, покалеченные. Но снег всё сильнее лепит в окно, и телевизор бормочет всякие глупости, а они грозятся свалиться с дивана. И сегодня всё хорошо.Пропащие
1 февраля 2023 г. в 18:32
Сигарета коротко булькает в пламени спички, взрывается оранжевым огнём и тихо шипит, тлея по миллиметру и тускнея вслед за промозглым осенним вечером.
Губы саднят от трещинок и оставшегося безответным поцелуя. Под рёбрами что-то ноет и протяжно стонет — Костя умеет бить точно и крепко, чтобы и не забыться в боли, и не забыть её причину. В животе тяжело и пусто — отказ не выворачивает наизнанку, он был в целом весьма ожидаем; а вот взгляд, заледеневший и посеревший, прямо как Нева по зиме, и плотно сжатые губы, сдерживающие горькие слова, но не тихую брань, в которой и извинение, и предупреждение, и проклятие, — это уже другое дело.
Юра привык к риску, позёрству, притворству и временным сложностям. К поражениям — нет.
Но крепость имени Константина Грома не вышло взять нахрапом. И хитростью не вышло. И долгой осадой.
Костя, он же даже не гром, хоть и любит порой трескуче и страшно клясть всё на свете и беречь своё одиночество. Он шаровая молния, мечущаяся, не дающаяся в руки, появляющаяся из ниоткуда и исчезающая в никуда.
А Юра — исследователь, ему нужно поймать, обмануть, усмирить, а после с небрежным смехом пуститься в рассказы о своём успехе, пряча обожжённые пальцы. С Костей вышло только обжечься.
— И на кой чёрт ты к нему полез? — знакомый голос шелестит сбоку.
Юра вскидывает голову так резко, что в ней даже что-то противно щёлкает и болезненно протягивается от уха к плечу, и он морщится, глядя на свет.
В нём, точно укутанный в рыжеватый тюль, стоит Федя, смотрит исподлобья и прячет руки в карманах.
— Осуждаешь? — брови ползут вверх вслед за уголками губ: подобие безразличной улыбки и уверенности в себе, словно бы этот вопрос его совсем не ранит.
— Недоумеваю, — поправляет Прокопенко, чуть наклоняя голову, и его длинная чёлка падает на глаза, пропитанная светом уличного фонаря.
Юра, в тяжёлом от сырости чёрном пальто, вжавшийся в угол здания, чьё лицо и сеточку морщин у глаз переодически подсвечивает сигарета, Федя, стоящий у самой кромки густой тени и смотрящий на него самым тёмным и тёплым взглядом, — это что-то из Караваджо, думается Смирнову. Тенебризм, — всплывает в голове что-то из рассказов покойной бабки, старой эрмитажной крысы, которую Юра в детстве слушал вполуха. И из разговора в окружении одного из тех, кто ходит в пиджаке с золотыми пуговицами и в лаковых туфлях, приторговывает наркотой и по дешёвке забирает себе гниющие в запасниках музеев шпалеры.
Даже самые мерзкие люди могут тянуться к прекрасному. Юрка от прекрасного на полном ходу летит куда-то в грязь со своей работой.
Федя тоже достаёт сигарету и долго перекатывает её в пальцах, посвёркивая обручальным кольцом и свежими ссадинами на пальцах.
— Бил ему за меня морду? — хрипло смеётся Смирнов, указывая на Федины руки.
— Да нет, но если надо… — гудит Федя уклончиво и всё же прячет сигарету обратно.
Окурок своей Смирнов бросает в ближайшую лужу, и рядом с ним не остается ни единой искры. Только темнота и словно бы светящийся изнутри Федя.
— Юр, ну ты же знаешь, он не из этих… — неловко начинает Прокопенко, потирая шею.
— Каких этих? Голубых? — в словах слишком много вызова и обиды, больше, чем насмешки, которую Смирнов хотел в них вложить.
Прокопенко только закатывает глаза, ворча:
— И даже не из серобурмалиновых, — внимательно смотрит на Юру и тихо продолжает. — Девчонок он любит. Ну, по крайней мере любил.
— Ну так и я их люблю, — ломается в улыбке Смирнов. — И мальчишек тоже.
Федя кивает, тоже с улыбкой, тоже только с её далеким отблеском в глазах.
— С мальчишками сложнее, — мягко, чуть раздосадованно тянет Федя.
— Предлагаешь найти девчонку? — он спрашивает как бы невзначай, но внутри всё собирается, сжимается в тугой ком в ожидании ответа.
— Как вариант, — Прокопенко не любит давать советы, но он может дать подсказки, если очень просят.
— Тебе помогло?
Федя вскидывает голову и долго смотрит Смирнову в глаза. В синьке подкрадывающейся ночи они кажутся чёрными и пустыми.
— Лена очень хорошая, — пожимает плечами. — Мы любим друг друга.
— Да кто ж спорит, — Смирнов откидывает голову на прохладный кирпич стены. — Тебе от этого легче. Наверное. Любить ведь можно не одного человека, любить можно по-разному, — он смотрит наверх, в затянутое тучами небо, изрезанное силуэтами проводов, и спрашивает: — Но тебе это помогло? Излечило?
Федя едва заметно дёргается. Тихие слова кажутся хлёсткой пощечиной, пулей, выпущенной точно в лоб.
— Не думаю, что это болезнь, — он говорит тише и медленнее; боится, что голос даст петуха.
— Как явление — нет. Как нереализованные чувства — да.
Прокопенко не спорит. Юра может сколько угодно прикидываться великовозрастным повесой, но он умный повеса, даже слишком умный, и азартный он гораздо реже, чем осторожный. Поэтому всё ещё живой.
Федя слишком хорошо знает заиндевевший взгляд и предупреждающую хватку на плече. И неправильное, томное, липкое чувство после звонких поцелуев по пьяни в щёки, так катастрофически близко к губам. Он слишком хорошо помнит их для взрослого человека, у которого служба и семья. Ещё лучше он помнит свой странный порыв чуть повернуть голову, чтобы губы случайно мазнули не по скуле, а по сухому рту.
Федя азартнее Юры. Ставить всё на случайный поцелуй было глупо, поэтому он всё поставил на счастливый брак. И не проиграл.
Но и куш не сорвал. И эта мысль уже похожа на выстрел в висок.
— Пошли, — он делает шаг назад. — Лена к матери уехала, так что дома всё равно никого. Посидим хоть в тепле.
— Да ладно тебе, Федь, — отмахивается Смирнов, но всё равно выходит из тени и постукивает туфлями по залитой светом дороге, идя за Прокопенко, как игрушка на ниточке. — Я и дома погреюсь.
— Лена там свой борщ оставила, — Юра за ним заметно оживляется, и Федя на это довольно хмыкает. — И мне кофе хороший подарили, а ты как раз всё время брешешь, как умеешь его варить правильно.
— Мой кофе — это просто браво! Если я его тебе сварю, ты другой пить не сможешь!
— Ну вот и докажи.
Юра ухмыляется: Федя всегда знает, как его раззадорить так, чтобы уже не слез с крючка. Федя азартнее Юры, и со стратегическим мышлением у него всё неплохо: в шахматы он играет лучше Юры. И даже в покер. И притворяться умеет неплохо, если захочет.
А Юра всегда восхищается профессионалами.