Умение притворяться

      Юра всегда был чем-то чужеродным в участке: слишком тёмным, слишком ярким, слишком вычурным.       Он весь — «слишком». Всего в нём в избытке, хорошего и плохого, притягательного и отталкивающего, но сам он, казалось, ни капли от этого не страдал.       Вот он врывается в курилку, сверкая ярко-голубыми глазами и бордовыми царапинами на лице, и, кажется, он занимает собой половину пространства.       Он — сверкающие крупные перстни, блестящие пистолеты, укрытые полами несуразно дорогого для обычного мента чёрного пальто, остроносые бирюзовые туфли из какой-то рептилии, — говорит и смеется скрипуче, с надломом, красуется и заискивает, пытаясь выпросить себе немного денег в долг.       Только вот Федя знает, что Юра не обычный мент, и туфли у него не бирюзовые, а цвета «бискайского залива» (говорить это нужно с придыханием, чуть прищурив глаза необъяснимого цвета, пряча в них усмешку).       Федя смотрит на него и видит, как тот просит не денег, — внимания.       И в глазах — то холодная Балтика, то небо позднего мая — только горячая жажда, испытывающая просьба, едва уловимый упрёк.       — Федя, ты чего такой смурной? — Юра швыряет ему в лицо слова и сигаретный дым.       — Сколько? — невнятно бормочет в ответ, покрепче сжимая сигарету зубами.       — Ну что ты сразу про деньги, а, — обижается Смирнов.       Деланно обижается, конечно же. Юра обижаться не умеет.       Развернуться и уйти, фыркнув и презрительно изогнув брови, — умеет.       Ловко достать пистолет (ему хватит и одного, чтобы больно изодрать в ответ, не словами, но пулями) — умеет.       А по пустякам закатывать сцены — нет, это не его, он для приличия дует губы и громко вздыхает.       — Где тебя так покоцали? — Прокопенко так внимательно смотрит на бордовый штрих на лице, что не замечает, как пепел сигареты падает ему на тщательно выглаженные брюки.       — Федь, ты такая мать, это просто браво… — Смирнов смеется сипло, натужно, устало прикрывая глаза.       И в опущенных плечах, дёрнувшейся руке, непроизвольно потянувшейся к блестящей царапине, в упавшей на глаза пряди, в поджатых бледных губах, — в них Юра настоящий, пусть и на долю секунды (он достает свои беретты из кобуры медленнее, честное слово). Юра вдруг обретает плоть и кровь и, укутанный в сигаретный дым и начинающий моросить дождь, перестает быть чем-то недосягаемым и недопонятым.       — Обработал хоть?       Юрины губы уже округляются, чтобы съязвить (или послать, или всё сразу), но хлопок железной двери и посылает, и язвит, и подшучивает над их разговором первым.       — Федя, погнали, у меня идея, где этот сучий потрох может быть, — гремит Костя, даже толком не глядя на них.       — Как Гром загромыхал, — тянет Юра, и его грудь и плечи мелко трясутся, так он доволен своим каламбуром.       — Потом байки ему свои будешь травить, отпускай его, он мне нужен, — цокает языком Костя, нетерпеливо потряхивая головой.       Как будто Юра кого-то держит.       Как будто самого Юру кто-то держал.       Федя уже бежит за Костей, но перед тем, как сесть в машину, оборачивается, чтобы последний раз взглянуть на оставленного коллегу, но в итоге только растерянно озирается.       Того будто смыло усиливающимся дождем.

***

      Дверной звонок раскатисто трещит и заставляет поморщиться.       Прокопенко сдавленно рычит и снова с силой жмёт на кнопку, в очередной раз не дождавшись ответа.       — Да что вы трезвоните, — пожилая соседка высовывает голову из-за обитой красным потёртым кожзамом двери.       — Не к вам же трезвоню, гражданка, — Федя огрызается и тут же прикусывает себе язык.       — У меня скоро в ушах зазвенит, — продолжает недовольно пищать соседка на каких-то комариных частотах.       Прокопенко проглатывает и грубое «да у тебя уже звенит в ушах лет десять», и наглое желание помахать перед её носом ксивой, медленно считая про себя до десяти и гипнотизируя взглядом тусклую лампочку на лестничной клетке.       — Федька, дорогой, заходи, — щёлкает над ухом, и Федя почти чертыхается. — Марь Калинна, здрасьте! Вы уж простите, у меня кофе убегал, теперь всё в нём, пока вот до двери добежал… — частит Юра, заталкивая гостя в квартиру. — Прическа у вас новая, Марь Калинна, очень стильная, знаете, вы прямо из американского кино! — и улыбается, широко, белозубо, словно бы сам из этого кино только что вылез.       В квартире пахнет табаком и кофе.       Воняет ложью. Всё ещё тянет одиночеством.       — Как же ты зубы заговариваешь, шельмец, — губы изгибаются в улыбке.       — Это профдеформация, Феденька, — хмыкает Юра, и Федя никак не поймёт, это было сейчас сказано с грустью или с гордостью.       — Ну, в любом случае это просто браво, — поддразнивает в ответ, стараясь больше об этом не задумываться.       Смирнов успевает отобрать у него авоську и сунуть туда нос:       — С гостинцами… Лена готовила?       Прокопенко только кивает: на задворках груди царапает при упоминании жены, но недостаточно сильно, чтобы он ушёл.       Смирнов даже дома весь в чёрном, а тяжёлые часы то и дело погрёмывают, ударяясь о столешницу, пока он разбирает сумку.       Без своей вечной маски, без прилипших к языку острых шуток и глупых фразочек из боевиков, без смеха, кривляний, неестественных интонаций, нечитаемого взгляда, он кажется Феде почти незнакомцем.       Маска игрока и паяца ему идёт так же, как его галстуки по последней моде.       — Кофе будешь? Не весь убежал, — предлагает Юра, не оборачиваясь.       Федя утыкается лбом ему в тёплую спину и мычит что-то невразумительное.       — Я знаю, ты любишь мой кофе, — довольно смеётся Смирнов.       Юра знает, что умеет варить лучший кофе в жизни Прокопенко. Он многое о нём знает. Например, Юра знал, что он к нему сегодня придёт.       Когда через свою маску просил днём, надеждой впивался в почти чёрные глаза напротив, он знал, что Федя сказать ему «нет» не сможет.       Это денег у них нет. Сил порой нет.       Надежда — и больно скребущее, аж до слабости, аж до сладости чувство — есть.       И от надежды никто не отказывается.