Приручение пантеры. Полный курс

      Дни проходят для Антона слишком незаметно. Он не жалуется на это, но порой ловит себя на мысли, что его затягивает в глубокую воронку. Анализировать точную причину этого не стремится, попросту боясь ступить с твёрдой почвы в зыбучие пески, однако скрежет в грудной клетке и неприятный шёпот на ушко всё же не покидает его день изо дня.       Возможно, виной тому одиночество, которое в последнее время стало его вторым ошейником. Переехав к Вадиму, Антон перестаёт посещать любые общественные места, кроме магазинов, и то по нужде и с одобрения своего бендика, а так же практически теряет связь с родственниками и Димой, ставшим за последнее время худо-бедно его настоящим другом, а вернее крепким приятелем, с которым можно немного перевести дух.       Конечно, делается это всё из благих побуждений, но вместе с тем не может не навевать тоску. Всё же, а человеческая натура принадлежит к социальным существам, и любое угнетение или ограничение в общении сильно на неё сказывается. И хотя Антон соглашается со всеми доводами Вадима - Диме определённо будет сохраннее вдалеке от него, - всё равно тихая шальная мысль из разряда «ну от одного раза ничего не будет» хватается ему за голову, за появляющиеся там нити рассуждений и упорно дёргает их время от времени.       Занятия в универе Антон посещает не все, но обязательно дома делает всю домашнюю работу и потом о ней отчитывается. Некоторый материал из книг, которые он теперь вынужден читать, он рассказывает Вадиму, и если тому что-то кажется непонятным или не нравится степень уверенности передаваемого материала, он может наказать Антона ремнём и обругать плохим словом. Подобное наказание тяжело переносится им в моральном плане. Пантера недовольно смотрит из тени сознания, покачивая кончиком чёрного свисающего хвоста. Да и сам он делает обиженно-виноватый взгляд и не смеет тогда сказать и слова против, ведь всё понимает, и на всё соглашается.       Потому что для его блага.       И для блага всех окружающих, о чём тоже нельзя забывать.       В середине марта начинает таять снег. В такое время Антон жаждет прогулок. Вечно приручаемая в нём пантера смотрит на весенние пейзажи с замирающим удовольствием, у неё подёргиваются в предвкушении вибриссы и поджимаются пальцы на мощных лапах, но долгожданного лакомства в виде прогулки на свежем воздухе она так и не получает.       Наоборот, Вадим усиливает контроль и делает всё меньшим нахождение Антона во втором облике, объясняя это весенними гормонами. Он говорит, что в таком состоянии Антон нападёт даже на него, своего бендигера, и безжалостно убьёт его, а затем и сотни людей, включая детей и миленьких собачек (к которым у нашего котёнка прослеживается любовь). Спорить с этими гипотетическими опасениями неразумно и бесполезно.       В один из мартовский дней, это было буквально в последних числах, когда собирался начинаться апрель, Антон всё же начинает показывать характер и упрашивает Вадима сжалиться над ним, дав возможность хоть немного погулять на свежем воздухе во втором облике, да и в первом чуть побольше.       — Ты хочешь сказать, что я тебя ограничиваю? — рычит на это Вадим, крепко сжимая в руке чёрный ремень с тяжёлой на нём бляшкой. — Ах! Простите Ваша Светлость, что мешаю вам калечить других людей! Как же я, такой плохой, могу заниматься подобным?!       — Но ты как бендигер должен…       — Должен?!       — Можешь, — мягче поправляется Антон, отходя на шаг назад и несколько опуская голову вниз, но не опуская взгляда, — помочь мне остаться в сознательном состоянии и не покалечить других людей…       — Я этим и занимаюсь на твоё сведение. Ты просишь меня о невозможном.       — Но раньше мы ведь иногда…       — Это было моим упущением. Я не имел опыта с кошками и не знал ещё, что можно с вами делать, а что нельзя. Теперь я точно убеждён, что ты должен оставаться дома.       — Но почему?! Я ведь нормально веду себя, ни…       — Пока! Ты опасен. Ты полностью прирученный показываешь своё неповиновение! Иди сюда, паршивец! Сейчас научу тебя уму разуму и станешь обратно нормальной кошечкой!       — Вадим! — вскрикивает Антон, закрывая плечи руками от удара ремнём и отворачиваясь к окну.       Недавнее приручение было буквально вчера вечером, ещё полноценных суток пройти не успело. Он не понимает, в чём именно не прав, не хочет опять подвергаться пыткам и чувствует бесконечную слабость от чужого на себя влияния. Ранее эта приятная осаждающая слабость теперь кажется ему тяжёлой ношей, от которой он не может избавиться, точно на нём какое-то проклятье, заставляющее всё самое плохое возвращаться вновь и вновь.       Но такова жизнь и судьба всех пантер, а тем более ягуаров, а тем более больших мальчиков с характерами. Антон это точно знает, ведь ему так сказал Вадим. И примириться с собственной натурой становится ещё сложнее. Он принимает очередное приручение и толком не сопротивляется, даже не переходит на второй облик, потому что все его мысли заняты тем, чтобы обругать пантеру за то, что она так сильно портит его жизнь.       Из-за неё он не может выйти из дома и нормально коммуницировать с другими, из-за неё он не может испытывать те же удовольствия, что остальные, из-за неё он вынужден лежать безвольной куклой, стонать от боли, сдерживать или не сдерживать слёзы и затуманенным глазом наблюдать, как из собственного тела сочится яркая кровь.       Даже раны не зализать. Ласковый Вадим потом сам обмоет его, с удовольствием взглянув на свою работу приручения, ласково потрепает по голове, возможно, накормит, если они ещё не ели, и уложит спать.       Эксперимент с готовкой из-за плохих кулинарных данных Вадим закрывает в середине февраля, называя Антона неспособным на любую деятельность, кроме убийства, существом, хотя Антону тогда только начало казаться, что еда получается вкусной и делает её он достаточно качественно, не переводя продукты зазря и не сильно пачкая кухню. Но так ему только казалось, и какое счастье, что Вадим вовремя пресёк неверное направление мыслей и раскрыл ему глаза на истинный ход дел.       — Скажу глупость: я люблю тебя, — тихо говорит Антон лёжа у него на плече.       Тело в агонии, а он чувствует странное умиротворение и невероятную привязанность к своему бендигеру, буквально вознося этого человека до святых. Никакой его прошлый бендигер, ни отец, ни даже Арсений не значат для него столько, сколько одно слово Вадима, один его злой взгляд и нежный жест ладонью, а эти поглаживания по изнемождённому цветному телу вызывают в нём такой глухой, но всё-таки яркий и тёплый поток радости, что он расслабляется и засыпает, удостоверившись мыслями, что всё происходит правильно.       Насилие ведь можно остановить только насилием. И Антон готов умереть от рук Вадима, если тот сочтёт это необходимым.       По крайней мере так кажется Антону вечером, когда он ложится спать. Утром он просыпается с подобными, но более ажурными мыслями. Весь день заставляет себя учиться, толком не отвлекаясь на игры или любой другой досуг, но всё чаще его клонит ко сну и бесполезному времяпровождению. Ему не то, что доставляет удовольствие, но уже как будто и необходимо просто пару часов потратить на то, чтобы посмотреть в окно или стену, толком не двигаясь и практически не моргая. Иногда он лежит с закрытыми глазами или смотрит в потолок. Обычно в такие моменты он ничего не слышит, даже если настоящей тишины в доме и не стоит, но что-то другое, не извне, а изнутри заглушает всё окружающее настолько сильно, что случается этот эффект.       Конечно же, в нём он винит пантеру. Часто твердит ей, что она лишает его нормальной жизни, а она, пригорюнившись, молчит и ничего на это не отвечает. Быть может, она зла и вынашивает план мести, в темноте сознания этого не видно, а Антон искренне боится даже шаг делать в её сторону, потому что прекрасно осведомлён о всевозможных последствиях подобного бунта.       Но дни становятся всё длиннее и бесполезнее. И Вадим с холодно-сверкающими глазами ругает его за такое отношение к собственной жизни, руками и ногами доказывая, что для того, чтобы жить — нужно двигаться.       — Ты у меня ведь такой хороший мальчик, моя кошечка, — ласково говорит уставший с работы Вадим после очередного акта приручения, довольный его результатом. Антон лежит головой у него на коленях и наслаждается планомерными поглаживаниями, так его успокаивающими. И этот ласковый голос собственного бендигера вселяет в него очередное чувство, что он на самом-то деле счастлив, просто не понимает своего счастья, зазря его отвергая и ни за что ни про что ругая. — Глупенький просто мальчик, всего пока не понимаешь. Но я тебе помогу. Я тебя всему научу, кошечка.       «Кошечка», триггерит сердце Антона. Оно вызывает в нём одновременно шквал удовольствия и признательности, но вместе с тем так холодит сердце, что на пару секунд он становится парализованным.       На следующий день наступает первое апреля. Праздник дурака, когда принято шутить и веселиться. Но Антон сидит дома с тоской глядя на улицу, и в его голове опять пробегает мысль выйти без разрешения погулять, хотя бы человеком, но он от этого быстро отмахивается. Он ходит по дому кругами, держится за плечи, не замечая, что они дрожат, и думает уже биться головой о стену. По правде говоря, так он тоже делает. Бьётся головой о стену, не зная, чем себя занять, хотя дела есть.       Он может пойти почитать книгу, изучить конспект, написать собственный, сделать заданный доклад, может помыть оставшуюся со вчера посуду, пол, может перестелить кровать, постирать накопившиеся в корзине вещи, может посидеть в телефоне, посмотреть что-то развлекательное или обучающее, поиграть. Он столько всего может сделать, но всё это отвергает. Ни на что нет сил, кроме как биться головой о стену в самом что ни на есть прямом смысле этого слова.       При этом он чувствует себя спокойно. Максимально спокойно, словно так всё и должно происходить и он не занимается какой-то странной, не свойственной здоровому человеку практикой. Ему кажется это занятие увлекательным, в какой-то момент он даже начинает смеяться, всё так же не отпуская свои предплечья, точно находится в смирительной рубашке. На него давят стены. И он никак не может противостоять этому давлению. В какой-то момент у него совсем расходится воображение, он видит и слышит, как стены начинают надвигаться на него. Ему кажется, что комната становится не больше одного квадратного метра, что он сейчас расплющется и кровь от этого действия выбрызнет из окна на улицу, орашая прохожих, точно небольшой дождик.       Он вдруг вспоминает, как весело было в школе на первое апреля. Как ребята пытались провести друг друга или учителей, а иногда это даже получалось. И приколы с белой спиной, с бумажкой «пни меня», с рукой, в которой спрятана легко бьющая током кнопка, и общий смех. Смеялись все, и мальчики, и девочки, и учителя улыбались, хоть и ненатурально старались остановить балаган. Математичка их вообще поддерживала, журила по-доброму, конфетами угощала. Просила не разнести ей кабинет и только. И этот смех, этот звон, этот…       Звук сводит его с ума. Все вокруг смеются, и он пытается смеяться, и улыбается. Рвано, дёргано, со слезами на глазах улыбается, смеётся, хотя раньше смеялся громче всех и настолько искренне, что был из-за этого популярным и большинством любим.       А теперь не смех, а скрежет вырывается из его глотки. В какой-то момент он начинает задыхаться, но понимает — только делает вид. Играет сам для себя, и тогда чувствует прилив горячих слёз из глаз. Падает на пол, так же обнимая себя руками, как раньше, но теперь не смеётся, да и раньше нет. Скрежечет, кашляет, пытается улыбнуться, кричит, рычит и вдруг ощущает себя другим существом.       Пантерой он становился буквально вчера, когда из-за несделанного задания Вадим решил его проучить. Бесполезность животного облика сдавливает грудную клетку и даёт под дых, но Антон, несмотря на усилие воли превратиться обратно, с огромной тяжестью встаёт на четыре лапы. Он медленно оглядывается. Понимает, что стены не движутся, хотя по прежнему давят. Что запахи обострились.Что зрение улучшилось. Что он превратился без ведома бендигера. И главное, что он не понимает, как вернуться обратно.       Просто механизм — небольшое усилие воли, желание, и пантера становится человеком, а человек пантерой. Этому не нужно дополнительно учиться, это что-то на инстинктивном уровне.       Но Антон смотрит в растерянности по сторонам и не понимает, как вернуться в человеческое тело, как прекратить быть животным, дышать полной грудью насыщенный гадостью воздух и променять крепкие мышцы и чёрный богатый окрас на слабый беспомощный скелет второго облика, обтянутый блеклой кожей.       Постояв в растерянности посреди комнаты, пантера вдруг закрывает глаза и с разбега несётся в стену. Она ударяется о неё лбом, жалобно вскрикивает задушевным мяучно-птичьим писком и ошарашенно смотрит впереди себя. Тогда, промаргиваясь, Антон точно начинает что-то соображать. Голова раскалывается, но не мешает ему стать обратно человеком и завалиться на кровать, накрыв ладонями ноющие виски.       В себя приходит только через час, по ощущениям пролетевших, как секунд пятандцать-двадцать, не больше.       И отпускает. Правда, отпускает. Точно перезагрузка произошла. Теперь он больше понимает себя, чувствует своё тело своим и хотя оно всё в агонии от гематом, и голова пухнет от какого-то внутреннего недопонимания всей ситуации, это уже небольшой прогресс для преодоления построившихся вокруг него стен.       Только вот взгляд у него наполовину дикий, кошачий, это взгляд пантеры и её яркие зелёные глаза с опасно сужающимся и широко раздающимся в стороны зрачком. И медленные жесты, движения рук, сгибы пальцев кажутся ему животными повадками, а мозгами так чётко ощущается хвост, что Антон, не оглядываясь, полностью верит в его существование за своей спиной.       Неужели столько приручения не помогает? Каждый день с любимым человеком и всё равно впустую? Что не нравится организму? Почему он сходит с ума? Из-за чего мироощущение сбоит и инстинкты побеждают холодный человеческий разум? Отчего грудную клетку разрывают чувства, а голову мысли, лишая возможности что-либо делать и понимать и принимать свои эмоции?       Вопросы, вопросы, вопросы… Куча вопросов к уже образовавшейся высоченной горе, на которую и самый умелый скалолаз с трудом заберётся через несколько тяжёлых дней пути.       «Что со мной не так» — главный мучащий Антона вопрос.       К приходу Вадима этот вопрос пухнет и тяжелеет до такой степени, что Антон гнётся под его тяжестью и с сумасшедшим рвением занимается разного рода делами, лишь бы заглушить его.       «Что со мной не так», постоянно звучит фоном. Противная капель, проделывающая в камне дыру. И тем более размягчающая и разрушающая не такой уж стойкий физически человеческий мозг.       — Чего не встречаешь, кошечка? — кротко спрашивает Вадим, образовываясь в дверях спальни. — Заболел что ли?       «Что со мной не так» — заглушает любой другой звук и перенимает всё внимание.       А в какие-то моменты он двоится, и сердце тогда сжимается особенно болезненно, подкашивая и все остальные мышцы. Тогда же кружка выпадает из рук и ноги гнутся, а колени ударяются о кафель.       «Что со мной не так», пробует сказать Антон, но только потерянно смотрит на Вадима. Его давно мучают разные чувства и вопросы, в последнее время приручения и запретов со стороны бэндика стало во много раз больше, точно понимая его нестабильное состояние и предвращая его. Не может же Вадим его вызывать, он, наоборот, помогает каждый день всеми силами от него избавиться, но оно настолько сильное, что всё равно вырывается наружу.       Дикая кошка, не поддающаяся дрессуре. Негодная для существования в цивилизованном обществе, обязанная быть растреленной. Безжалостно и заслуженно.       Вадим присаживается на край кровати и тянет ладонь к его лбу, но Антон резко бьёт по этой руке, дёргаясь назад. Взгляд у него дикий, напуганный. Как у загнанного в угол зверя. Всякая мягкость сразу сходит с лица Вадима, оно каменеет и наполняется верной для ситуации жестокостью.       Ведь именно жестокостью нужно отвечать на жестокость.       И страх Антона увеличивается стократно. Он предпринимает глупую самонадеянную попытку удрать. Падает с кровати, путаясь в постельном белье, точно его конечности нарочно вязнут в обычной ткане, как тонули бы в болотной жиже. Тучи сгущаются, тяжёлые капли паники и смирения падают ему на… крутую чёрную спину, лапы, крупную голову с маленькими ушками и свирепым, но таким напуганным взглядом.       Поджав хвост, пантера ловко ускользает из комнаты и одним мощным прыжком через коридор попадает в прихожую. От лёгкого столкновения чёрным боком с тумбы падают ключи, крем для обуви, почта, состоящая из комуналки и рекламы, зонт и другие когда-то попавшие, так и не убранные обратно вещи. Звон и грохот происходит оглушающий. Сама тумба кренится в бок, но мужественно переносит этот удар судьбы, возвращается стоять в прежнем виде, лишь немного сдвинувшись.       Закономерно, считает Антон. Ведь карма существует, и за свою вторую натуру, пугающую остальных людей, он должен расплачиваться тем, что боится сейчас. Для него всё это понятно и объяснимо, но всё равно неприятно, нестерпимо больно быть таким… ведь легче и лучше для всех сразу умереть, чем пытаться жить.       Как будто бы, да. Как будто бы так легче. И эти мысли идут против природного инстинкта самосохранения. Он буквально хочет быть убитым, чтобы прекратить своё нелепое существование и оставить остальных людей в покое, не беспокоить больше так трепетно к нему относящегося Вадима и любящих родственников.       «Какая раздражающая слабость», рычит внутри него пантера, заглушая все остальные мысли. Антон поднимает расплывчатый взгляд на стоящего в коридоре Вадима и прижимается к земле, готовясь не то к броску, не то к побегу. Он знает и понимает, что будет дальше, и его это удручает не меньше, чем пантеру. Но он ничего не может и не хочет делать, ведь знает также — немного перетерпит тяжёлые времена и дальше будет лучше. На чуть-чуть, но будет. И так каждый раз. Крест у него такой — вечно страдать.       «Он держит тебя и меня», рычит пантера ещё громче и опаснее, когда чувствует очередную магическую силу на своей шкуре. Сил сопротивляться ей нету. Антон становится человеком, дрожащими руками и коленями опирается на пол, не смея поднять голову вверх. Знакомый звук рассекающего воздух ремня режет ему слух, отчего он съёживается, сильнее прижимаясь к полу.       — Удумал что! Ты такой непостоянный! Такой несдержанный! Как тебя можно на улицу отпускать!       «Такой несдержанный», говорит Антон себе, прокручивая в голове, как несколько месяцев с Вадимом и до него сдерживал в себе пантеру. Сдерживал ведь, получалось. Сейчас, да, не смог. Но у него складывается ощущение, что теперь он вообще ничего не сможет. Никогда.       Больше никогда.       «Кажется», говорит уверенно пантера весьма миролюбиво с запрятанной в голос желчью. «Один — ты не сможешь. Но нас двое. Просто дай мне волю. Свободу. И ты будешь доволен»       «Забирай», без всяких чувств отвечает ей Антон, но тогда ничего не происходит, кроме нового удара ремня. Вадим ещё что-то говорит. Но Антон продолжает лежать в прострации и с беспокойством вслушиваться в полнейшую тишину собственного сознания. В тот момент он резко ощущает одиночество и пропавшую из-под тела опору.       «Я ничего не смогу. Ничего и никогда. А мне ведь… мне ведь нечего терять»       Когда человеку и зверю нечего терять, когда адреналин заполняет все органы, когда кровь кипит и отключаются все наброшенные человеческим обществом морали, тогда ситуация по-настоящему выходит из-под контроля. Зачастую такое состояние помогает выжить или спасти близкого. Именно за этим оно и возникает. Именно поэтому, искренне желая жить, Антон ему поддался и, преодолев чары, на неподдельное удивление их создателя, набросился на главную для себя угрозу.       Враг — слово странное. Понятие даже, а не само слово. Врагом в какой-то момент может стать самый близкий тебе человек.       Антон этого не понимает, когда вгрызается ему клыками в шею. В пасть брызгает свежая кровь. Дурманит пиздец. Она такая насыщенная, такая вкусная, такая целебная. Она оглашает победу, даёт насыщение, возвращает в реальность и в целом поднимает выше над оппонентом. Ведь зацепил, преодолел магический барьер высокого уровня так, точно не было его вовсе, хотя раньше ему и хвостом было сложно дёрнуть.       «Ты зверь от начала начал», «Иди в народ, живи, резвись», «Беги от человека, который приручает ради избиения», «Хочу жить», «Постой»…       Мысли, обрушивающиеся на него в течение дня, стукнули одним массированным ударом за несколько мгновений, вытеснив обуявшую его существо дикость. Они стопорнули дальнейшие необдуманные действия.       «Когда-нибудь ты убьёшь дорогого тебе человека»       Антон медленно, не веря себе, отходит спиной от свалившегося на пол беспрерывно истекающего кровью свежего трупа с искривлённым от ужаса и боли лицом знакомого и любимого мужчины. Отходит и… неверяще тихо мяучет один раз, как бы пытаясь позвать, как бы ещё надеясь в то, что существо, потерявшее столько крови, недвигающееся, с остекленевшим взглядом и до кости разодранной шеей ещё живо. Ещё может встать и, немного поругавшись, ласково прижать к себе, поцеловать в лобик, пригладить волосы, пообещать чего-нибудь хорошенькое. Что от его тёплых объятий можно искренне улыбнуться, прижать его к себе ответно и…       Никогда больше не отпускать, потому что такой финал ему не нравится совершенно. Антон в него не верит. Он становится человеком, не задумавшись об этом, падает рядом с Вадимом и пережимает ему шейную артерию, из которой теперь уже неторопливо стекают остатки крови. Он не моргает, не верит своим глазам, не ощущает трясущихся рук и застилающих обзор слёз. Жалобно тормошит безвольное тело за крепкие плечи, тихонечко зовёт, скребётся и поскуливает, словно это может что-нибудь изменить.       Обратить время вспять.       Уберечь близкого человека.       Как же это больно для Антона, он буквально не контролирует силы и ничего не осознаёт, ни о чём не думает, кроме того, что этого не может быть. «Ошибка, сон, мне так кажется. Это всё неправда». После первых минут растерянности к ним добавляется два голоса с разными смыслами: «Это я. Это я во всём виноват, я его убил» и «Ничего серьёзного не произошло, он сам убил себя, когда связался с нами, конкретно ты здесь не при чём».       Очередные споры в собственной голове, в которой уже не вмещались все эти реплики и фразы, мозг размягчался и пух, отказываясь работать, непринятие случившегося, стресс, адреналин, предшествующее до этого состояние — перебор. Антон этого не выдерживает. Он трясётся, совершенно не зная, что ему делать дальше. Без телефона, без денег и ключей, не переодевшись, не умывшись, выбегает на улицу.       А на улице свежо. На улице хорошо, как давно не было. Вечер полностью завладел своими правами. Луна и звёзды заняли свои позиции, солнце давно скрылось за горизонтом. Включены некоторые фонари и вывески, тёмно-синее освещение успокаивает глаз. Людей не так много: большинство уже вернулись с работы и не стали прогуливаться из-за небольших туч и лёгкого дождика, скорее ласкающего личико, волосы, плечи и одежду, чем по-настоящему нападающего на каждого прохожего и подгоняющего его жестоким ветром.       Улица, состоящая в том числе и из природы — деревьев, неба, земли и разных погодных явлений, всегда действовала на Антона успокаивающе. Именно на природе он отпускал переживания, единялся со своей второй натурой и расслаблся так, как никогда и нигде раньше. Чем меньше людей, их производных и ими произведённого было в ближайшем радиусе, тем скорее наступало умиротворение.       Однако не так просто сбежать от людей в спальном городе. Везде машины, тротуары, урны, фонари, здания. На детской площадке цветная резина вместо земли, а в ближайшем крошечном парке не спрятаться от шумов проезжей дороги, от искусственного света и человеческих построек.       Антон бредёт подобно мёртвому по улице. Скорее двигается вперёд, не то в панике, не то в прострации. Больше он всё-таки перепуган, и этот шок отображается в его лице, особенно в круглых панически раскрытых глазах. Вся его одежда в крови, но в темноте немноголюдной улицы это мало кому бросается в глаза, а если кому и почудилось нечто подобное, они стремятся развидеть это и скорее идут дальше по своим делам, разумно опасаясь влипать в неприятности.       — Вот скажи, почему именно в такой поздний час? Можно же утром!       Слова Антону не понятны, человек не знаком, местность как будто бы тоже, хотя нутром он чувствует, что сильно далеко от дома не ушёл. Поднимает застывшие в ужасе глаза на незнакомца, едва не валясь с ног. Запинается об воздух, не замечая этого и не понимая, как он сюда добрался. Шёл? Бежал? А человеком ли? Раз здесь стоит человеком, то вероятно. Но грудная клетка вздымается слишком часто, точно он бежал.       — Бля, погоди. Эй, парень. Что с тобой? Ты едва на ногах стоишь. Перебрал что ли?       Незнакомец хватает Антона под руку, удерживая того от падения. За неожиданную опору Антон хватается с такой силой, что незванный помощник шипит от боли.       — П.п-п…помогите, — шепчет он с запинками.       Довольно молодой сухой мужчина отнимает телефон от уха и с волнением оглядывает просящего с головы до ног. Замечает наконец на одежде кровь, чувствует её запах и видит её отпечаток на своём предплечье, в которое с таким ожесточением вдруг решили вцепиться.       — Ты ранен, парень?       Антон медленно мотает головой.       — Я… Я его… з-загрыз, — говорит он и от осознания сказанных слов переходит на рыдания, дезориентируя своего вечернего собеседника.       Впрочем, незнакомец не так уж пугается крови, не бежит от него в страхе, а задумчиво мычит, оглядывая парня перед собой и улицу вокруг, потом прижимает телефон к уху и говорит:       — Я тебе поражаюсь, Граф. Да. Давай, дела появились. До связи, — потом, убрав телефон, мужчина несильно улыбается и достаточно мягко, хоть и с приказными нотками, продолжает говорить уже Антону, приобнимая его за опущенное плечо: — Покажи мне, пожалуйста, где всё произошло. Успокойся, всё будет хорошо.       — Не будет! Вы тоже! Я и вас могу… Я не хотел. Я не хотел, правда… Я…       — Я тебе верю. Меня Паша, кстати, зовут. И не беспокойся обо мне. И о себе тоже. Всё будет хорошо, просто покажи мне, где именно всё случилось. Договорились?       Антон тупо кивает. Не помнит уже, представлялся ли он сам и не до конца осознаёт, делает ли он это сейчас, но идти в нужную сторону начинает сразу. На ногах по-прежнему держится с трудом. Теперь только не спотыкается об воздух и не так низко опускает плечи. Дорогу находит интуитивно, машинально набирает код от подъезда, пачкая несколько кнопок кровью. Новый знакомый любезно поддерживает ему дверь и, оглядываясь, стирает все кровавые следы с домофона. На лестничной клетке таких следов ещё несколько, какие-то на перилах, несколько на стенах, точно глубоко раненый человек пытался от кого-то убежать и хватался за всё, что попадётся под руку.       Но этих пятен Антон не замечает, его взор и так замылен кровью, он попросту не воспринимает её как нечто неправильное, наоборот, рационализирует таким видом, чтобы он не чувствовал собственную вину. «Это не я сделал», говорит он себе слабым голосом, недружелюбно косясь на забившуюся в угол пантеру.       Как только они поднимаются на нужный этаж и открывают двери, Антон вновь видит родного уже человека в таком непотребном истерзанном виде. Сердце заходит в бешенном ритме, слёзы покалывают в уставших от прошлых истерик глазах, нос опять забивается и глотка становится способной воспроизводить только какие-то булькающие невнятные звуки. Тогда же Паша ловко подталкивает его в ванную комнату и убедительно просит постоять здесь какое-то время, умыться, выдохнуть, попить водички.       Антон на это тупо кивает, не собираясь что-либо делать.       — Антон, — строго говорит Паша, заставляя его поднять на себя рассеянный взгляд, — ты сейчас умываешься и успокаиваешься, иначе шкуру с тебя спущу за непослушание. Ты меня понял?       — Т… Вы…       — Да, зверёныш, я бэндик. Поэтому не бойся, больше ничего не произойдёт. Просто послушайся меня.       Антон смотрит на него широко раскрыв глаза около половины минуты, после чего с почти осознанным видом кивает, радуясь отдать свою тяжёлую неуправляему шкуру, сущность, ношу кому-либо другому. Дышать от понимая дальнейших действий ему становится легче и сразу же, не успевает Паша скрыться за дверью, он поворачивается к раковине и в первую очередь умывается, моет руки, пьёт из сложенных лодочкой ладошек холодную воду и только после всего этого поднимает взгляд на зеркало.       Глаза по-прежнему дикие, перепуганные, теперь только более хладнокровные и жалкие. Всё лицо красное, особенно нос, из которого продолжают течь сопли. Одежда в крови. От неё он резкими движениями избавляется. Тогда же из комнаты возвращается Паша и приносит ему чистые вещи. Антон ему сильно за это благодарен. Переодевается сразу же. Вид в зеркале ему нравится уже немного больше, хотя всё равно голова ватная, для него это перебор по эмоциональному уровню, он прямо сейчас готов упасть на пол или в ванную и проспать часов тридцать шесть.       Вместо этого слабого жеста он оборачивается на Пашу с ожиданием дальнейших инструкций. Паша присаживается на бортик ванной и рокочуще говорит:       — Сейчас нужно будет ещё немного подождать. Успокоишься полностью, в себя придёшь. Расскажи, пожалуйста, что произошло. И не беспокойся, с тобой ничего не будет.       — Но я ведь… загрыз человека.       — Бендигера, — пожимает на то плечами Паша, точно это кардинально меняет дело. — Вы с ним не один месяц сожительствовали, верно? — на кивок Антона он продолжает размышлять вслух: — Он прекрасно знал и понимал твою натуру. Наверное, и приручал тебя за это время неоднократно. Угу, а это значит, что в каком-то месте он недожал или пережал, раз сейчас он пребывает в таком состоянии.       — В каком состоянии?       — Нежизнеспособном, — улыбается Паша. — Понимаешь, не все бэндики хорошие, но ты, я вижу, очень хороший чувственный мальчик. И даже не оступился, вероятнее всего, тебя вынудил собственный организм, да? Ты так смотришь на меня, так хочешь согласиться. Так соглашайся. Расскажи мне о себе, о том, что у вас с ним было. Как часто, как ты себя чувствовал после этого.       — Я… не хочу. Не хочу об этом говорить. И вообще, вы кто?       — Бендигер, — холодно отвечает Паша. — И советую тебе исполнять то, что велено.       — Не боитесь? — понуро огрызается Антон, поднимая на собеседника затравленный взгляд.       — Нет, — не дрогнув, отвечают ему. И этот ответ звучит для дикой кошки максимально осаждающе. Он вдруг ощущает себя прирученным шёлковым котёнком, хочет ластиться и не выводить нового бэндигера из себя. Хотя память о Вадиме ещё настолько сильна, что подобное кажется ему изменой, но изменой необходимой для хоть какого-нибудь, хрупкого ментального баланса, а то опять сорвётся и сделает нечто непоправимое.       Поэтому он, подчинившись, сбавив пыл, начинает рассказывать. Сначала делает это максимально отстранённо. Мол, переехал в Москву, ходил туда и туда, встречался с теми и теми, упоминает изнасилование, голос тогда дрожит в первый раз. Когда доходит до сути — истории с Вадимом, то голос трещит с каждым словом всё больше и больше. Опять не сдерживает слёз, не может физически это сделать. Не слышит от эмоций, что происходит вокруг, плохо видит Пашу перед собой. Уплывает в мысли об их совместном с Вадимом быте, о том, какие между ними были отношения, насколько хорошо и порой больно было рядом с ним находиться.       Паша в какой-то момент приглашающе хлопает по бортику ванны, и Антон машинально следует этому жесту, садится рядом, а потом наклоняется, пряча мокрое лицо в дружески подставленном плече. Слёз, кажется, бесконечное количество, но спустя несколько минут они утихают. Новые не текут, организм очищается от стресса, как от токсинов, и прочищает голову.       — Хорошо. Я тебя выслушал, а теперь послушай меня. Твой бывший бендигер сам довёл тебя до такого состояния. Не дёргайся, а слушай. И не пререкайся. Пантерам не нужно такое частое приручение. Одного нормального раза может хватить на спокойный месяц. Даже ягуара. А то, что он избивал тебя каждый день, говорит лишь о том, что ему нравилось тебя избивать. Ты неосознанно воспротивился такому отношению к себе, поэтому разодрал своего обидчика. Это была самооборона, поэтому не нужно сильно об этом переживать. Потом ты стал человеком и ни на кого не нападал. Значит, ты можешь держать себя в руках. И сейчас ты не бешеная злая кошка, а обычный испуганный паренёк, переживший домашнее насилие. Тебе понятно?       Антон кивает со словом: «нет», но затем машет головой, говоря: «да». Паша вздыхает, гладит его по голове один раз и поднимается, морщась. Долгое сидение на бортике ванной не совсем понравилось его организму. В Пашиных штанах вибрирует телефон, он молча с сосредоточенным лицом что-то читает, потом коротко отписывает, убирает телефон обратно и открывает дверь из ванной. Антон боязливо выходит за ним следом, с удивлением замечая отсутствие беспорядка, крови и трупа.       — Не удивляйся. Я позвонил полицейским, они всё уже осмотрели, оформили, убрали. В общем, не заморачивайся. С тебя ничего не требуется.       — Но это же…       — Нет, не ты. Забей, зверёныш. Собери свои вещи. Пока что поживёшь у меня, там посмотрим, как лучше будет поступить. А про своего Вадима… мгм, забудь. Было и было. Собирайся.       Антону всё это кажется сюрреалистичным сном, но ослушиваться приказа он не собирается. А вот просто собирать вещи — да. Старается делать это оперативно, но руки по-прежнему иногда дрожат, а движения выходят то излишне замедленными, то резкими, из-за чего некоторые вещи падают.       За всё время их сожительства, Антон толком не обзаводится багажом. Есть некоторая одежда, которую он менял раз в несколько дней, есть телефон и пару тетрадей с конспектами, личная зубная щётка, свои кроссовки и тапочки. Но в целом ничего такого. Поэтому рюкзак получается небольшим, а в антураже квартиры ничего не меняется. Паша кивает, прикрывает квартиру, оставляя ключи лежать на тумбочке, ведёт Антона за собой на ночную улицу, ещё более тёмную и глубокую, чем раньше. Идут они минут пять, как раз до того недопарка в месте их столкновения, это в нескольких домах от жилья Вадима, где находят чёрную припаркованную машину, в которую и садятся.       — А как вы здесь оказались?       — Мгм? Да к девушке на свидание ехал, а она вдруг написала, что не приедет. Психанул, остановился, другу пожаловался, и тебя вдруг увидел. Хорошая пантера получше любой девушки будет, согласись, — подмигивает Паша через зекарло переднего вида.       Антон соглашается с ним, смотрит в окно за тем, как постепенно отдаляется ставший относительно родным район, как воспоминания, не желая уходить с ним, решают остаться на этих улицах, по ниточке вытягиваясь из его слабого организма.       «Ты убила его», говорит он пантере. Та отвечает траурным молчанием.       »…»       «Ты… пиздец. Это всё ты. Это не я, это ты!»       »… Будь честным с самом собой…»       — Я честный! А ты — кошка драная, и это всё из-за тебя, понимаешь! — шипит на неё Антон, через зеркало машины и уличный пейзаж вглядываясь внутрь себя, в глаза недовольно щетинящейся пантеры.       «Что ты от меня хочешь услышать?», вздыхает та трагично. «Тебе же всё сказали. Я здесь не виновата. Ты сам всё прекрасно понимаешь»       — Это был не я, — тихо и уверенно отвечает ей Антон.       «Да, это были мы», кротко мурлычет на то пантера.       — Нет, это ты!       «Слушай, это как-то нечестно скидывать всю вину на меня одну, когда нас двое. И вообще, посуди логически — он заслужил смерти»       — Не тебе это решать!       «Правильно. Нам. Не изводись так. Тебе же сказали, что он был плохим. Это самооборона. Если бы мы этого не сделали, он бы забил нас до смерти! Так что я, то есть мы, всё сделали правильно. Не веришь мне, послушай этого прекрасного человека! Он ведь вызывает максимальное доверие! Я даже готова ему подчиняться! Только с каких это пор я «зверёныш», понять не могу. Впрочем, все бендигеры странные. Их всех, конечно, хорошо было бы загрызть, но раз уж…»       — У тебя одно на уме, — бурчит Антон, складывая на груди руки.       «А у тебя как будто нет? Ищешь себе не бендигера, а буквально папочку, который будет тебя содержать и решать за тебя, как тебе следует жить. И нечего на правду обижаться. Разберись сначала в себе, а потом уже мне что-либо предъявляй»       Паша, удивлённо-напряжённо наблюдавший за ним через зеркало, поворачивает к Антону голову и осторожно уточняет:       — Ты с пантерой говоришь? — на удручённый согласный кивок он несколько хмурится, уточняет: — Как давно?       — Не знаю… Я и раньше её чувствовал, но особенно мы с ней сдружились… если это можно так назвать…       «Нельзя»       — Заткнись, — огрызается Антон, — наверное, после того, как я в Москву переехал. Не сразу, но со временем она стала со мной всё чаще и чаще разговаривать. В детстве такого не было. А что? Это неправильно?       — Вообще, нет. У тебя же есть сестра, мать, они ведь не разговаривают со своей второй сущностью, не так ли?       — Ну… я не знаю точно… Не интересовался. Мне казалось, что это нормально.       «Откуда он вообще про сестру знает?»       — А откуда Вы знаете про сестру?       — Мгм? Ты сам говорил. Не помнишь что ли? Впрочем, у тебя тогда такое состяние было, не удивлюсь.       Антон кивает, прекрасно понимая, насколько это правдоподобно звучит. Он и сейчас не может припомнить, о чём конкретно рассказывал. Только вот пантера всё равно недовольно отзывается, что не было такого. «Если ты этого не помнишь, не значит, что этого не было», наставительно говорит он ей.       «Я уже ни в чём не уверена», вздыхает та.       В этом Антон чувствует солидарность со своей пантерой, тоже вздыхает и уточняет у Паши, насколько нормальны эти внутренние диалоги. Паша задумчиво смотрит в зеркало, мычит, потирает гладкий подбородок и наконец, возвращая руки на руль, чтобы повернуть, отвечает:       — Такое обычно проявляется у ягуаров с… некоторыми проблемами в приручении. Не беспокойся об этом. И помнишь, что я тебе говорил? Забудь. Ты не виноват в том, что произошло. Продолжай и дальше слушаться бендигера, и всё точно будет хорошо.       — Бендигера? Вас?       — Да, сейчас меня. И можешь на «ты», зверёныш. Сейчас приедем ко мне, примешь душ, ляжешь спать, а завтра по утру или днём уже поговорим.       Антон кивает, вновь возвращая взгляд в окно. Незнакомая улица проносится перед глазами. Он с пантерой заинтересованно наблюдает за ней, представляя, с какой бы скоростью бежал сам и как бы прыгал на деревья или машины. Думать о случившемся ему не хочется совершенно, но картинки, более блеклые, чем раньше, всё равно порой возвращаются к нему, встают перед ним, заставляя крепко сжимать пальцы. Он одновременно опечален и рад. Опечален потерей привычной жизни и любимого человека, но пантера в нём радуется просвету свободы. И это странное двойственное чувство выкручивает его сердце, как уборщица грязную половую тряпку.       Радоваться смерти близкого человека — это ли не низость. Девиантное поведение, подлежащее устранению.       «Как сложно всё-таки быть человеком».