Грань горизонта

Мне нравится слушать шум моря. Всегда нравилось. Если прикрыть глаза и, пару раз глубоко вздохнув, постараться отвлечься от волнений, волны плавно унесут в тихую дрему. Это приятно. Единственная возможность успокоиться, которая у меня имеется. Я лежу прямо под окном, но не закрываю его на ночь. Прислушиваюсь, сжимая рукоять спрятанного под подушку пистолета, и ощущаю, как напряжение отпускает. Даже не знаю, почему тревожусь, но это — вечная проблема. Кто-то сказал однажды, что такое отношение к жизни меня убьет. Не хочу вспоминать, кто. Однажды — понятие растяжимое. Но есть нечто, которое никак не желает успокаиваться. Внутри меня. На изнанке. Еще одна незаживающая рана, до которой не достать. И мне кажется, что я тем глубже проваливаюсь куда-то, чем больше закрываю глаза. Пистолет из крепко сжатых пальцев не выскальзывает. Это не дрема, это… Свист у самого уха. Предназначенную лично тебе пулю невозможно услышать. Мне хочется спрятаться, уползти за бруствер, но я не чувствую ни рук, ни ног. Это не поле битвы. Это не дрема, это… Просыпаюсь, как от резкого удара, и вдавливаю кулак в грудь, чтобы справиться с отдающимся в висках сердцебиением. Уже утро. Светло-голубое небо наливается солнечным светом. Чувствую себя отвратительно. Если Орсолина и замечает что-то, то не подает виду. Она говорит: «за счет заведения», и предлагает мне сытный завтрак. Она говорит: «ты очень долго спал», и хитро прищуривается. Это почти пугает. Шум моря не помогает. Все воспринимается таким резким, раздражающим, в самых обычных вещах видится подвох. Боевая готовность. Я злюсь без конца. Проходит пара часов, прежде чем я понимаю, что злость, в общем-то, как будто и не моя. Стоит избавиться от лишних мыслей, и она исчезает. Остается эхо — рябь на воде. — Прогуляешься, может? — Орсолина крепко сжимает мое плечо. — Ты давно не был в Венеции. Я давно не был в Венеции. Пожалуй. — Но ты сказала, что… — Вернешься, и поговорим. Нужна ясная голова, — Орсолина указывает на свой висок и будто бы без повода широко улыбается. Отшатываюсь от нее, как от огня. Но прогулка помогает. Когда движешься, шагаешь — хоть куда-нибудь, — ощущение загнанности в угол пропадает. Легкий ветер окружает меня запахом морской солености. Я брожу по узким улицам, по мостам и под низкими арками, любуюсь красочными вывесками и ловлю разговоры прохожих. Ничего необычного. Пробую баккалу — опиум для моей дорогой знакомой. Вкусно. У стены безымянного старого храма сидит, не особо скрываясь, сгорбленная фигура. Я, повинуясь странному желанию, подхожу ближе. Думаю, что остаюсь незамеченным, но вздрагиваю, когда меня подзывают. Дряхлая старуха хватает мое запястье и протягивает… сувенир? Какая-то хаотичная сцена языческого обряда изображена на зловещей иконе. Я вглядываюсь и вижу остатки сусального золота, некогда покрывавшего эту мерзость. Хм. По миру гуляют легенды: на некоторых иконах под красочным слоем прячется… Дьявол? Хтоническое чудовище? Никогда не видел своими глазами. Лучше бы так и не увидел. Этим занимаются еретики, или сама церковь? Я не знаю истории, но я знаю, что подобные вещи имеют некоторую власть над замками. По крайней мере, Он так говорил. Что-то вроде метафоры: открывают правду… делают тайное явным. Не важно. Думаю, что это может пригодиться, поэтому покупаю. Главное — не попасться за разглядыванием этого нечта на людях. Мало ли, что подумают. Я возвращаюсь гораздо более спокойным. В своем уме. Орсолина терпеливо ждет и пытается поймать мой взгляд. Безмолвно киваю ей. Мы устраиваемся за столиком на первом этаже, она на время закрывает ресторан. Уединенный разговор не для чужих ушей. — Скажи, Ален. Насколько много тебе известно? — О… снах? Обо всем этом? — Я хмурюсь и сжимаю кулаки. Разжимаю. Снова сжимаю. — Меньше, чем ты думаешь. Считальцы в подобные вещи не лезут, это… как добровольное самоубийство. — Но все же? — Если бы не догадывался, не решил бы приехать. Это связано с Часами Грани, так ведь? Орсолина смотрит на меня, не моргая. Да? Нет? Выдыхаю воздух сквозь плотно сжатые зубы. — Время — не то, что можно забирать у других безнаказанно. Привлечешь внимание тех, у кого есть настоящая сила, и тебя уничтожат. Никто не был бы настолько глупым, чтобы интересоваться такими опасными вещами. — И ты тоже? — Я… многое слышал, — насмешливо фыркаю, сложив руки на груди. — И имею… представление о том, что мне нужно. У долгой жизни имеются свои преимущества. — И что же тебе нужно? — Избавиться от этого. — Правда? — насмешливое удивление Орсолины заставляет поежиться. — В самом деле? Я… не уверен. Не думаю, что был уверен с самого начала, но каждая заминка приближает поражение. Смерть. Нужно быть уверенным в том, что делаешь. Единственная неопровержимая истина. — К твоему сведению, такие сны не приходят к тому, кто этого не желает, — Орсолина ритмично постукивает пальцами по столу. — Тебе не на что жаловаться. Ты сам дал себя заметить. Шею неприятно покалывает, и я, скривившись, неловко ерзаю на стуле от ощущения скованности. — И что это должно означать? — мой голос наполнен нервным раздражением. — Ты прячешься. Убегаешь, — Орсолина продолжает. — Это тебя злит. Злость… особенная эмоция. Открывает возможности. — Что мне делать? — спрашиваю, поворачиваясь к окну. Куда, в случае чего, уезжать? Есть ли план..? — Ты должен решить самостоятельно. Но я, — Орсолина встает и закатывает рукава рубашки. — могу немного помочь тебе понять. Пойдем? Она тянет меня на ловящие водяные блики каналов улицы. День потихоньку клонится к раннему вечеру, пока мы идем. Орсолина пытается объяснить мне, и я вспоминаю истории. У долгой жизни свои преимущества, все-таки. Орден Святого Марка официально перестал существовать больше века назад. Его рыцари давно сложили оружие, последние кости рассыпались прахом, но… Особо преданные последователи продолжали верить и проводить ритуалы. Не очень христианские. Не очень законные. Почему-то раньше это было не так заметно: лев — действительно символ Венеции. На каждом углу, в каждом закоулке можно наткнуться на скульптуры, большие и маленькие: львы с крыльями. Очень… интересные существа. Не хочу знать, существовали ли они однажды по божественной милости кого-то любящего чудовищ и больших кошек. У ворот, мимо которых мы проходим, сидит еще один крылатый лев, придерживающий лапой раскрытую книгу. Я приглядываюсь к выточенным в ней словам: PAX TIBI MARCE EVANGELISTA MEUS И спешу за ушедшей вперед Орсолиной. Она следит за тем, чтобы я не упустил ничего из ее рассказа. Это произошло слишком давно, чтобы мне повезло увидеть своими глазами, но так повелось говорить: когда-то на земле жил человек. Смелый, упрямый. Он последовал за римскими легионерами, принял смерть мученика и… нечто произошло. Город изменился с тех пор, конечно, но своего покровителя не забыл. Только легенда осталась — тела не нашли. Я уже слышал эту историю. — Как тело могли не найти? — подозрительно осматриваюсь, словно кто-то может подслушивать нас. — Потому что это была не смерть, — моя знакомая смотрит себе под ноги и улыбается. Мы подходим к нужному месту. Церковь Святого Марка Молота выглядит величественно, с куполами и фресками, будто живыми статуями. Над главным входом — снова лев с книгой, но Орсолина ведет меня не к нему, а к тому, что за двумя поворотами. Она стучит в скрытую от всеобщего внимания, ничем не примечательную дверь каким-то определенным ритмом, который я не успеваю запомнить. И нам навстречу выходит мужчина, похожий на… кого-то среднего между монахом и воином века эдак шестнадцатого. У него под рясой что-то железное, или мне кажется..? Он замечает Орсолину, быстро здоровается с ней, нечитаемо оглядывает меня с ног до головы и едва различимо бубнит себе под нос. Пропускает нас, тем не менее, и не выглядит недовольным: — Двери нашей церкви открыты тем, кто знает. — Моему другу нужна помощь, — говорит Орсолина. Я киваю, устремив взгляд выше их голов. Внутри церкви тоже имеется лев, но уже без книги — с мечом. — И чего твой друг ждет? — спрашивает странный монах, намекая, что мне нужно самому отвечать за себя. Я вздыхаю. — Мне пообещали, что это место поможет мне разобраться. Меня кое-что беспокоит. — Что же? — Сны. Мужчина смотрит на меня как-то по-новому, более не безразлично. От него веет опасностью и каленым железом. Может, это просто воздух? Воздух пропитан духотой, несмотря на то, что окна открыты. — Из-за чего? Кого? — У меня есть… Я замолкаю, в упор рассматривая стоящего передо мной человека. Я понимаю, что он жаждет услышать, и ломаю какое-то невидимое препятствие, чуть не заставившее меня отступить. Сказать сложнее, чем представлялось. Но уже какое-то время мне хотелось дать этому приличное название: — Враг. И повторяю увереннее, как если бы доказывал самому себе: — У меня есть Враг. Монах жутко ухмыляется, словно только что кого-то убил. Я терплю его прикосновение к своему плечу, к руке, слышу враз повеселевший голос: — Проходи, каро, надеюсь, здесь ты найдешь для себя что-нибудь. Невнятно благодарю. Орсолина стоит у выхода, привалившись к стене, и машет мне рукой. Видимо, особенная часть церкви в моем распоряжении. Мне уже не терпится сбежать отсюда. Но я медленно иду глубже по коридорам. Естественное желание бросить эту затею сейчас же борется с внезапно проснувшейся храбростью. В этом месте аномально жарко, все плавает в оранжевом, как солнце в пустыне, освещении. Не уверен, что конкретно должно помочь мне «понять», но позволяю интуиции вести. Иногда под ногами звонко хрустит. Песок, превратившийся в стекло? Останки? Обычные путешественники вряд ли смогли бы попасть сюда. Я размышляю. Над тем, что сказал. Над тем, что мне понравилось, как это звучит. «Враг» — достаточно важно, чтобы помнить, и достаточно безлико, чтобы ненавидеть. То, что нужно. Я нахожу огромный витраж. С него на меня смотрит Марк Молот. Я бы сказал, что неодобрительно, но это все глупости. У него в руках книга. Евангелие, которое он написал. Сажусь прямо на пол. Здесь, наверное, и проводят ритуалы. Даже интересно подумать, какие — на стенах видны темные засохшие брызги. Оно нарастает постепенно, как снежный ком — обжигающее тепло где-то под ребрами. Я смотрю долго. До тех пор, пока начинают слезиться глаза, пока не поднимает голову отторжение. Что-то не так, что-то не так. Мне неуловимо легче сейчас, когда мыслям о прошлом есть обозначение. Враг. Не стоит утруждать себя именами, от упоминания которых теряешь самообладание. Я размышляю. Нельзя обманывать себя. Нельзя нарекать «врагами» просто так, лишь на словах. В каждом побеге должен быть смысл, у каждого путешествия должна быть цель. Моя цель… Моя цель… Встаю и подхожу ближе, разглядываю. Части цветного стекла спаяны вместе аккуратно, с любовью. Приходит понимание: чем дольше я смотрю, тем сильнее порывы спрятаться. От чего? От кого? Все это абсолютно неправильное, чужое. Но мне хочется ненавидеть. Хочется взять в руки меч. Мой собственный выбор. По спине бегут мурашки. Это чувство никогда не подводит — ощущение слежки. Я подписываюсь на что-то ужасное, и кто-то наблюдает за этим. Прикладываю к витражу ладонь, провожу подушечками пальцев, задевая неровности. Замираю на несколько долгих мгновений… кровькровькровь тебе это нужно, тебе это важно когда ты впервые захотел попробовать? …и с шипением отшатываюсь, прижимая к груди обожженную руку. Нетнетнетнет это заканчивается здесь, сию же секунду. Бежать обратно по лабиринту коридоров гораздо проще. Я бегу, спотыкаясь, испугавшись ярости, к которой прикоснулся. Прошло достаточно времени, чтобы на улице стемнело. Столько я там просидел? Сколько часов прошло за минуту? Вечер дарит прохладу, и я вдыхаю ее, как утопающий. Ладонь красная, кожа потрескалась. Ничего опасного. — Куда так спешишь? — удивленная Орсолина вскоре выходит за мной, оценивая. Видит ожог и становится хмурой. Немного грустной, но не разочарованной. — Ты понял? Теперь понял? — Я… да, — сглатываю, избегая ее взгляда. Дрожь постепенно уходит, эмоции возвращаются к спокойствию. Я осознаю, что произошло. В голове вертится одна мысль, на грани паники. Смелость привлекает внимание. Смелость привлекает внимание.