Грань горизонта

Дунай сияет множеством бликов на закатывающимся за горизонт солнце, порывистый ветер рассеивает их на волнах. Небо светлое, только-только начало окрашиваться в слабый оранжевый, но на земле слишком темно, чтобы вглядываться в чужие лица без прищура. Фонари еще не зажгли, электричество экономят. Сумерки гуляют между людьми и вместе с ними, опаляют кожу прохладой. Множество пешеходов и машин пересекает Цепной мост, направляясь из Буды в Пешт и наоборот. Я на нем. Весь день провел здесь, передавая сообщения и посылки, которые мне было строжайше запрещено открывать. Стою, облокотившись на парапет, и любуюсь рекой. Волосы приятно треплет, ладони покалывает то ли от холода, то ли от странного воодушевления: Дунай широкий, грандиозный, уходит вдаль, туда, где горят оранжевые точки тысяч окон. Между пальцами тлеет сигарета, ее кончик похож на уголек в остывающем камине. Спать не хочется совсем, хотя ноги гудят от усталости. — Az este — az ördög ideje. Az éjszaka — a bűnözők ideje, — дым обжигает язык, когда я затягиваюсь, и делает шепот еще тише. — Ночь не закончится. Теперь — не закончится… Венгерский я знаю гораздо лучше латинского, но есть вещи, достаточно хорошо описывающие ситуацию, чтобы их можно было вспомнить. Капут Герат Люпинум, или что-то в этом духе? «Пусть он носит волчью голову», теперь — враг для всех, вечная жертва. Убить без наказания, убить без наказания, охотники и добыча, охотники и… Капут Гер-р-рат Люпинум. Слишком часто я думал об этом за последние несколько дней. Капут… Гер-р-рат... А мост красивый. Если повернуть голову, можно увидеть каменных львов, охраняющих въезд на него. Они, говорят, живые, реагируют проходящих мимо людей. Если верен — зарычат, если душой прогнил — завоют. Странные. Когда я проходил мимо, они молчали. Городские легенды от скуки придумывают, но их истоки лежат на поверхности — в правде. В полутьме мне кажется, что поросшие мхом львиные глаза вперились в точку между моих лопаток и… наблюдают. Кто-то точно наблюдает. Статуи неподвижны. Но кто тогда? Львиные глаза поросли мхом полностью, чудится, что по каменным мордам текут густые черные слезы. Я ухожу как-то слишком поспешно. Все равно работа сделана, мне заплатят. Хочу скорее убраться подальше от ненормального места. В гостинице, в окружении стен, есть чувство безопасности. Здесь тоже наблюдают, но люди. Всего лишь люди. Я ощущаю, когда задергиваю плотные шторы и выключаю свет, что нечто, блуждающее по улицам Будапешта, теряет меня. Нервы? Паранойя? Возможно, но, черт возьми, это раздражает и по капле сводит с ума. Ненавижу взгляды. Ненавижу слежку. Ночью мне снова снятся ножи. Это стало почти регулярным явлением, и мне немного страшно думать о том, что оно означает. Яркая, дружелюбная острота разрезает пустоту моего сновидения и блестит прямо перед глазами, стоит протянуть руку — дотронешься. Однако я остаюсь неподвижным. В конце концов замечаю: чем больше злюсь днем, тем вероятнее ножи ранят мой мозг ночью. Они едва не танцуют, иногда я даже не вижу их, только слышу тонкий свист воздуха и металлический лязг ударов. Я не уверен, что это успокаивает меня. Я не уверен, что хочу избавляться от этого. Утром неизменно просыпаюсь разбитым, как после настоящей битвы. Голова раскалывается, по вискам течет пот, и даже Лили замечает, что со мной что-то не так. — Ты какой-то бледный, — она склоняет голову, с подозрением смотря на меня, вымотанного собственным разумом. — Что-то случилось? — Ничего. Ничего, — я отвечаю, как обычно, хотя прекрасно знаю, что случилось. Лучше молчать. Терпеливо зарабатывать деньги, пока меня не нашли. Уже хватит на пару недель самостоятельного выживания в самом дешевом отеле, дальше — больше. Пока Лили не решится выгнать меня, я буду пользоваться всеми благами, до которых смогу дотянуться. И в один день она зовет меня на ужин, который я частенько пропускаю, гуляя по городу или пропадая по рабочим делам. Она говорит, что принесут нечто особенное. Говорит, что мне понравится. Я верю и следую за ней, красуясь в зеркалах недавно начищенными сапогами. Гостей много. Приходится прятать лицо от их слишком любопытных глаз, но в этот раз я, удивительно, не главное блюдо. На длинном, укрытом белой кружевной скатертью столе, в окружении бокалов и разнообразных яств, стоит… стоит… стоит… — Лили, — сглатываю ставшую вязкой слюну. — Нравится? — она хлопает облаченными в тонкие перчатки ладонями. — Очень вкусно. Кусок мяса такой большой, что у меня в груди что-то обрывается. От него отрезают части, сыпят какими-то специями и предлагают тут же, как на ярмарке. Кусок мяса обвит толстыми веревками, будто колбаса. Я смотрю на кусок мяса. Кусок мяса, как бездна, смотрит на меня в ответ, и я чувствую себя идиотом. — Держи, — Лили всовывает в мои руки тарелку и заставляет сесть. Я сажусь, не глядя. — Попробуй! Всегда хотелось тебя угостить. Хочется раствориться в воздухе, но мне больше не в ногу идти со своими страхами. Это нервы, паранойя. Сны о ножах, доводящий до тика невидимый взгляд в спину, чертов Будапешт, кишащий демонстрантами и возмутителями спокойствия. Обычно я не реагирую так. Обычно я спокоен и собран. Нечего тут обсуждать. Не смотрите на меня. несмотритенесмотритенесмотрите Не желая привлекать к себе внимание и добавлять Лили подозрений, заталкиваю себе в рот еду, поздно понимая, что это было ошибкой. Мясо упругое. Не разжевывается, похоже на резину, заливает горло теплым соком. Совершенно безвкусное, или, может, только для меня? Вилка царапает язык. — Лили, — я глотаю кусок целиком, задыхаясь. То, что осталось на тарелке, выглядит сырым. Алые прожилки пульсируют, или на самом деле нет, или на самом деле да? — Лили, — между зубами застряли небольшие мясные кусочки, и челюсти болят. — Оно… чье? Та только загадочно улыбается, качая головой, и, возможно, собирается ответить, но мой ужас не выдерживает первым. Это не луна. Это нечто гораздо хуже. если я не умру, умрет он если не умрет он, умру я разлагается так быстро на языке — рассыпается, как сгнившая ветошь победа через битву, знания через кровь ты знал что-то, ублюдок? ты знал Я почти сбежал. Пришлось выворачивать желудок в раковину, а потом долго умываться ледяной водой, чтобы оцепенение спало. Такого не происходило очень, очень давно. Слишком расслабился. Понадеялся, что в безопасности. Ладно, ладно. Ты всегда был дураком, Ален. Лили не спрашивает меня. Не уверен, что смог бы ответить. Объяснять, впрочем, ни к чему. Все знают: после войны с людьми и не такое случается. * * * У всех статуй в этом городе скрыты глаза. Бесполезное наблюдение, как представилось сначала, но закономерность заставила меня бродить по улицам дольше, разглядывать памятники и скульптуры. Я все равно ощущаю пристальное внимание отовсюду сразу и не понимаю. У всех статуй в этом городе скрыты глаза. Почему так? Как-то Пил говорил об этом. Он много о чем говорил, и далеко не всегда его слова стоило слушать. Принцы-под-капюшонами отвратительные рассказчики с этой их манерой секретничать и нагромождать загадки, всегда знал. Тем не менее, присутствие Лигении стоило заметить раньше. Осознать раньше. Считальцы никогда с ними не связывались, даже под страхом смерти не согласились бы на сделку. Я больше не считалец. К чертям все. Пил говорил, что Медуза — самая старшая из тех, кто все еще жив. И она мертва. Пил говорил, что у тех, кого она заметила, нет выхода и надежды сбежать. Она заметила меня. Не преследователи, так это. Когда же удача повернется ко мне лицом? Некоторым статуям глаза испортили люди: выдолбили, завязали, залили краской. Некоторые обросли природой, у некоторых глаза были закрыты с самого начала, и эти — самые жуткие. Каждый закоулок города виден их слепым взглядам, каждый человек. Есть такое выражение у венгров: «кому суждено повеситься, не утонет». Мне хочется верить, что в Будапеште мне навеки остаться все же не предначертано, ведь выхода действительно нет. Пил говорил о том, что суть Медузы — загадка. Под прохладным моросящим дождем, покрывшем все белесым туманом раннего утра, я вспоминаю о ней, и мою кожу покалывает. Что нельзя увидеть? Один ответ, который нужно дать, стоя напротив безликой старой статуи. Возможно, это и есть Лигения. Среди них она прячется. Но мне нужно подумать, помолчать, пока одежда мокнет, а сердце неровно стучит, как при болезни. Но я ведь знаю, верно? Не могу не знать, мне все это ближе, чем кому-либо. Потому что… — Учись через кровь. Не свою. Чужую. сможешь запомнить, как разделывать тушу? за столько лет чужих лет твои собственные давно превратились в пыль существует что-то без конца и края, совсем не пугающее, так похожее на твою жизнь без конца и края не увидеть смерть не увидеть конца не увидеть . . . Потому что я знаю, что нужно говорить, Медуза словно за плечом, опаляет затылок необычно теплым дыханием, а выхода нет. Всего один ответ. Что нельзя увидеть? — Вечность.