Больше, чем жизнь

I Чародейский вечер раскинулся над рекой, как предвестник необыкновенной ночи. Все казалось чудесным, даже тихие воды, даже привычный пряный запах луговых трав. Девушки в длинных вышитых рубашках разбрелись по лугу, выискивая цветы для купальского венка. Казаки, державшиеся в отдалении, напоминали горы, дымящие трубками, точно старые вулканы - жерлами. На высоком берегу молодежь пыталась развести костер, да мешал озорной ветер-вечерник, не желая притихнуть хоть на мгновение. Поглядывая издали на кучу хвороста, застыла посреди травы девочка. Она одна ничего не искала, словно ничего не было ей нужно, только бы просто быть здесь в эту удивительную ночь, которая, окутанная сиреневым туманом уже спешила навстречу людям. То ли потому, что рубашка на ней была расшита скромнее, чем на других девушках, то ли оттого, что была здесь всех заметно младше – вряд ли минуло ей больше двенадцати лет, то ли еще по какой причине, она не подходила к шумным компаниям, держась одиноко, однако не уходила. Грузный казак, посматривая на молодежь с высоты пригорка, все чаще искал глазами эту девочку, словно любовался ею. И то сказать – было чему любоваться. Необычайно белая кожа оттеняла темные, круто взлетающие с переносицы брови и длинные шелковистые ресницы, в которых, как и в лиловых глазах, вспыхивали на последних закатных солнечных лучах лукавые искорки. С этими искорками, с мелкими, как у лесного зверька, зубками, мелькавшими по временам в жемчужной усмешке, длинными вьющимися волосами, рассыпавшимися по плечам, как лепестки, напоминала она тот самый загадочный цветок папоротника, который сегодня многие хотели и страшились увидеть. Огненный цветок способен нашедшему его счастливцу и клады все, какие ни есть, указать, и сердце милой любовью зажечь, и любое другое желание исполнить, но боязно принимать его колдовскую помощь, ибо никто не знает, какую цену в будущем за нее придется заплатить. И в этой девочке чувствовалась та же магия, способная как спасти, так и погубить, и второе – вернее. В ней, совсем юной, уже угадывалась женщина с обволакивающим, чарующим взглядом, в котором можно навек потерять себя, раз только глянув. - Смотри ж, Остап, - Заговорил казак, к соседу своему обращаясь, - Вот то, что у каждого к старости быть должно, чтобы можно было и на тот свет сбираться спокойно. Четыре сына у меня, все растут достойными рода казацкого. И за отчизну встанут, когда час придет, как один, все… Сыновья – три одинаково белоголовых мальчика стояли тут же, поглядывая на отца. Четвертого видно не было. Смеркалось, а костер на берегу все еще не разгорался. Внезапно одиноко стоящая девочка оглянулась. Сверкнули на миг фиалковые глаза, словно в чистом небе показалась молния, и ветер стих, словно по волшебству. Пламя озарило туманные холмы так резко и неожиданно, что пытающие разжечь его попятились. Несколько взглядов обернулось в сторону девочки. Девушка, собиравшая ромашки на венок неподалеку, с опаской перекрестилась. Девочка заметила этот жест. На ее миловидном чистом лице отразилась неприятная гримаса то ли обиды, то ли презрения. В следующее мгновение она уже бежала вдоль берега, пусть дальше от притягательного пламени, но зато дальше и от людей, которые, за исключением отца ее и братьев, никогда ее не понимали, а зачастую и смотрели с суеверным страхом, как сейчас. Казак, наблюдая это, намеренно сделал паузу, чтобы мгновение спустя, со значением добавить: - А Горпина моя, горлинка, царевной будет! Он произнес это твердо, даже с вызовом, словно возражая кому-то. - Та ж будет! – Благодушно кивал в ответ ему Остап. – Для чего не быть? Он-то знал, как хотел Григорий Донец, чтобы к сыновьям его Бог дочку-красавицу придал, хоть соседи его больше о сынах мечтали, о помощниках и защитниках, в дочерях же видели мало проку, принимая их рождение с сокрушенным вздохом и христианским смирением. Каждому Всевышний по надобности его щедро посылает, но и испытаний кладет на чашу жизни немало. Едва появилась на свет Горпина – пятый ребенок, и видно, последний уже у немолодого полковника слободского казачьего полка, как умерла его жена. Тяжело одному с пятью детьми остаться, да еще если один из них – грудная девчонка, но Донец на судьбу свою никогда не жаловался. Пока жила старая мать полковника, внуки при ней были, покуда ходил сын ее с товарищами на татар, да укрепления строил на реке Северный Донец, с берегов которой и прозвище свое принес, на детей впоследствии перешедшее. А после... старшие сыны за отцом неотступно следовали, младшие за ними тянулись, и Горпина не очень-то отставала. Сильная, крепкая, ловкая девчонка и лошадей в ночное водила, и свиней заплутавших из болота вытаскивала, и старой саблей отцовской рубила на скаку не хуже иного казака, твердой рукой снося головы репьям на заброшенном баштане. Вот только женщины около нее не было. Матери девочка не знала, бабке не до воспитания было – легко ли старой с пятерыми, накормить, да проследить, чтоб в колодец не упали, в реке не потонули, к пчелам на пасеку не залезли – и то ладно, и то слава Богу, подруг у тянущейся к мальчишкам, и к тому обладавшей гордым и независимым нравом Горпины не водилось отродясь. Некому было объяснить ей, как девушке держать себя должно, некому было и ее печали выслушать, слезы обтереть. И Остап считал, что потому и росла дочка Донца такой не похожей на своих сверстниц, замкнутой, словно диковатой немножко, но и рассудительной не по годам, а порой и странной до того, что незнакомому человеку испугаться впору. Сам Остап, само собой, и в мыслях не держал опасаться девочки, которую он в младенчестве на руках качал, так как отцу ее не то оруженосцем, не то наперсником с юных лет приходился. И болтовне глупых баб не верил Остап – да и какой казак ей верит?! Только вот замечал он, как задумывался порой Донец, на дочь свою глядя, и хмурая дума омрачала чело казака, хоть любил он ее безмерно – кому ж, как не Остапу об этом знать? Вот и сейчас легкая тень замутила взор Донца. - А что, Остап, - Спросил он задумчиво. – Не слыхал ты, старики говорят, будто если седьмой ребенок у казака девкой народится, то быть этой девке ведьмой? Остап аж поперхнулся. - А тебе что до этого, хоть бы я и слыхал? У тебя-то пятеро всего. - В том-то и дело, что после хлопцев моих двоих младенчиков прибрал Господь. - Ведь верно! – Запоздало вспомнил Остап. - Вот и выходит, что седьмая – Горпина, а? - Что ты, Грицко, словно старуха древняя, байки рассказываешь?! – Возмутился Остап - Слушать невмочно! - Да то я шуткую, друже. – Поспешно отозвался Донец, но Остап вовсе не был уверен, что друг говорил в шутку. Отец о дочери – это надо же?! И что же такого приключилось? Ветер на минуту притих – вот огонь и зажегся. Эка невидаль, в самом деле! Этак и вон в той тучке над утесом злое колдовство можно усмотреть, и в холодном тумане, что над рекой клубится, да и мало ли, в чем еще! Григорий, кажется, уже и думать забыл о своих тревогах, из-под ладони следя за горизонтом, на котором вдруг обозначились две стремительно приближающиеся точки. Бегущая девочка тоже замерла, не спуская с них глаз. Минуту спустя два мальчика-подростка верхом на неоседланных лошадях поравнялись с ней. - Только за смертью посылать вас! – Негодующе сверкнула глазами она. - Не бранись! – светло, успокаивающе улыбнулся паренек с чубом цвета спелой пшеницы. – На-ка, держи вот! В руки девочке полетела охапка степных цветов, другую такую же через мгновение сбросил второй мальчик. Она придирчиво поворошила подношение, с презрением фыркнув прямо в лицо светловолосому: - Этого-то добра и здесь навалом! - Неправда твоя, Горпыно, такие только в степи и растут, лазоревые! – С той же спокойной улыбкой отозвался он, давно привыкший к своенравному характеру сестренки. – Почитай, верст пять сегодня отмахали для тебя! Разглядев цветы повнимательнее, девочка смягчилась. Уж очень хотелось ей, что ее венок сегодня был ни как у всех, самым лучшим. - Спасибо, Иванку. – Сказала она, и, повернувшись ко второму, добавила почему-то еле слышно: - И тебе... Второй паренек был полной противоположностью своему другу. С гордой осанкой, орлиным взглядом темных глаз, одетый в щеголеватый кунтуш, плотный не по погоде. Темные волосы, стриженные в кружок. Он посмотрел на девочку смело, с легким пренебрежением, словно старался показать, что в благодарности ее не нуждается, и ударил пятками коня так, что только легкий вихрь закружился около копыт, да на изумрудной траве остались примятые следы. Светловолосый искоса бросил на сестру последний взгляд и тронулся с места вслед за другом. Она на миг опустила глаза, но почти тут же забыла о них обоих, занялась цветами. Присев тут же на корточки, разбирала их, обшаривала гибкими пальцами, тихо напевая протяжную украинскую песню. Закончив венок, девочка надела его и, подбежав к самому краю крутого бережка, легла на живот, смотрясь в тихие светлые воды, точно в зеркало. - Красавица! – Тихо шепнул Остап, и Донец кивнул, соглашаясь. - Одно слово: царевна... Васильки с ромашками очень шли к ее волосам цвета воронова крыла, а незнакомые лиловые цветы густыми кистями отражались в глазах, придавая им неповторимое сияние. Горпина почти впервые нравилась себе, и впервые невольно задумалась: в кого она такая? И отец, и все братья – светловолосые, синеглазые. Может, в мать, которую она никогда не видела? Надо будет спросить у отца. Оставив коня, темноволосый паренек сделал круг, и незаметно вернулся на берег. Тихо подкравшись к засмотревшейся на свое отражение девочке, он, улучив минуту, сорвал с ее головы венок. Горпина вскочила. - Отдай сей час же! Он мотнул головой. Насмешливая улыбка скривила губы и словно огнем обожгла девочку. - Отдай! – В голосе уже слышалась скрытая угроза, лиловые глаза метали молнии, но испугать его было не так-то легко. - Зачем тебе венок? – Спросил он с ехидцей. – На суженого гадать? - То не твое дело! Отдай! - Ой, не могу! – Он громко и зло расхохотался. - Ты ж ведьма, а у них мужей не бывает. Горпина неожиданно для себя тоже усмехнулась. - Кто тебе сказал, что не бывает? - Да кто ж душу свою погубить согласится? Чтоб каждый день на него такие глазищи смотрели – лучше уж сразу смерть. - Тебе-то что за дело до моего мужа и моих глаз? – Возмутилась она. - Мне-то? – Медленно переспросил он, искоса, склонив голову к плечу, разглядывая Горпину пристально, словно понять что-то пытаясь. На миг показалось, что скажет он сейчас что-то необычное и очень серьезное, но почти тут же озорная, чуть высокомерная усмешка вновь поселилась на его лице. - Ну, хватит же! – Примирительно, с ноткой нетерпения в голосе, сказала девочка, протягивая руку за венком. - Э-э, нет, подожди! Говорят, что твои глаза огонь разжигают, воду в ручье останавливают, а сорванные цветы вновь расти заставляют. Правда это? Она с усмешкой пожала плечами. Он выдернул из венка остролистый, уже начинающий увядать василек. - Пусть-ка он сызнова прорастет! Ну, что? Наколдуешь – отдам твой венок. Медленно, не поднимая глаз, она взяла протянутый цветок и повертела его в руках. - Что? – Нетерпеливо наседал собеседник. – Заставишь его опять цвести? Горпина покачала головой. - А что ж так? Не хочешь? Или не умеешь? - Не умею... – Негромко и словно нехотя выдавила она из себя... С пригорка за ними наблюдали сыновья Донца. И хоть не могли слышать слов, уловили в поведении собеседников тень назревающей ссоры и как один шагнули вперед, готовые защитить сестру, но слободской полковник остановил их повелительным жестом руки, и, оборачиваясь, кому-то сказал негромко. - Где там Богун? Федор, глянь-ка! - Диву даюсь, что деется! – Охнул через мгновение боевой товарищ Донца. – Вымахал хлопец с версту, женить впору, а он, дурень, с детьми малыми в игрушки играет! Эй, Юрко! А ну, геть от реки, покуда я нагайку в руки не взял! Несмотря на эти слова и их грозный тон, все знали, что никогда и пальцем не тронет Богун своего сына, единственного и долгожданного. Юрко нельзя было упрекнуть в недостатке смелости и силы, и, несмотря на юные его годы, видно было, что этот мальчик унаследовал твердую руку и верный глаз отца своего, а таких, как его отец, воинов, даже среди казаков поискать было. Но слово «нет» было ему не знакомо. Сдерживать свои чувства и желания он не умел и не хотел, был горяч, необуздан, часто впадал в гнев и раздражение и в такие моменты был страшен, ибо не помнил себя. «Не иначе, куренным атаманом будет, а то и гетманом!» - Говорили о сыне Богуна казаки, вызывая на его лицо гордую и довольную улыбку, и тихо, чтобы Федор не слышал, добавляли: «Если только голову раньше не сломит!» Услышав голос отца, темноволосый мальчик, сверкнув глазами, бросил венок к ногам Горпины. - Я так и думал, что нет в тебе колдовской силы! – Словно бы даже с сожалением сказал он. Миг – и его уже не было рядом. А она осталась. И почему-то долго не спешила поднять венок. Только пальцы все шевелились, трогая длинный стебель василька, а губы словно что-то шептали... ... Над рекой стояла луна. Серебряные рыбки весело играли в береговых камышах. Из глубины вод наползал, клубясь, белесый и холодный туман. Уже отпрыгали девушки и парни через костры, чтобы очистится от грехов прошлых и жизнь с чистой страницы начать, уже растаяли за гранью горизонта, хороводясь, венки, отпущенные с самой большой и светлой надеждой. Только резкие крики ночных птиц пугали самых терпеливых и отважных, отправившихся в лес на поиски цветка папоротника. Последними, наговорившись степенно, расходились казаки. В белых хатах, обсаженных вишнями, вспыхивали и гасли приветливые желтые окошки. Только оставшись одна, выпустила свой венок Горпина. Медленно плыл он, покачивая укрепленными горящими свечами, так, что огоньки их множились, отражаясь в воде, и казались роем светлячков. Стоя по колено в начинающей холодеть воде, девочка внимательно следила за этим, первым в своей жизни купальским венком. Темноволосый мальчик бежал вдоль берега. Ему пришла проказливая мысль перехватить венок, но этого можно было не опасаться. Человеку не под силу перегнать течение, и огненное ожерелье давно скрылось бы за камышами, если бы... Как только он оказался у воды, и руку протянул, чтобы схватить венок, тот вдруг волчком завертелся на месте, словно в водоворот угодил. А дальше и вовсе чудеса – венок поплыл назад, мало того, что против течения, так еще и наискось его, словно неведомая сила притягивала его к протянутой руке. А девочка все не сводила с венка пристального взгляда... - Юрко! – Окликнул сверху повелительный голос и протянутая рука дрогнула. Как птица он взлетел на косогор, забыв о Горпине и цветах. Венок, помедлив, поплыл дальше, теперь уже полностью покоряясь течению и вскоре скрылся из глаз. Дрогнула, растеклась кругами речная гладь. В ней, точно в зеркале, отражались хаты в садах на высоком берегу. Девочка с ужасом увидела вдруг, как золотистые соломенные крыши охватились пламенем. Видение было настолько правдоподобным, что она поспешно обернулась. Конечно же, никакого пожара не было. Тихо бежала река, тихо светила луна над ее водами, в воздухе пахло вишней и луговыми цветами. Мирно подмигивали светящиеся в темноте окна. Глубоко вздохнув, она решилась вновь посмотреть в воду, и кошмар тут же вернулся. Низко стелящийся черный дом... Кровавое зарево над рекой... толпы людей, бестолково мечущиеся по улочкам горящего села и преследующие их всадники со странными, кривыми саблями. Картина словно приближалась, и вскоре без труда можно было выделить среди бегущих девушку с разметавшимися по плечам темными косами. На миг она обернулась, и Горпина узнала себя. Оторвавшись от остальных, девушка свернула к реке и внезапно покатилась кубарем, запутавшись в высокой траве. Прямо на нее мчался быстроногий степной конь. Девушка села в траве, видно, не в силах подняться. Огромные темные глаза с лиловым отливом смотрели на преследователя серьезно, но без страха. В зрачках плясали язычки пламени. Конь остановился шагах в десяти от нее, так резко, словно на стену невидимую натолкнулся. Напрасно понукал его хозяин – маленький человек с узким разрезом глаз, горящих хищным блеском. Конь испуганно ржал, крутился на месте и даже подымался на дыбы, но вперед не шел. Помедлив, всадник счел за лучшее спешиться и неторопливо, с кривой ухмылкой, направился в сторону девушки. Горпина – та, настоящая, что стояла на мелководье – невольно вскрикнула и на мгновение зажмурилась. Когда же открыла глаза, по воде плыли лишь лунные блики. Странное видение растворилось без следа, оставив на память ледяной холодок ужаса, подбирающийся к самому сердцу. - Горпина! Почто домой не идешь? – Окликнул Григорий дочь. – Туман наступает, продрогнешь! Она не ответила, даже не шелохнулась. Остап осторожно спустился вниз по крутому берегу и подхватил ее на руки. - Что стряслось? – Озабоченно спросил Донец. – Чего она не отзывается? - Боюсь, не занемогла бы! – Сокрушенно покачал головой Остап, отчаявшийся добиться от девочки внятного ответа. – Бледная она, и дрожит, ровно лихорадка ее бьет. - От горе! Да с чего же это приключиться могло? Горлинка моя! Сюда, Остап, скорее! Остап, на ходу с тревогой вглядывающийся в запрокинутое лицо, краем глаза увидел прямо у кромки воды цветущий василек. И даже удивился про себя – с чего это ему вырасти здесь, где сроду их не было, но тут же о странности этой и позабыл. До того ли было? Через несколько минут, на руках у отца, девочка вздрогнула, словно очнувшись от тяжелого сна, но ни тогда, ни после, так и не сказала никому, что с ней произошло. Может, потому, что и сама себе не могла это объяснить. Понимание происходящего, вместе с осознанием собственных сил, пришло к ней гораздо позже... II Не тогда ли, не в ту ли памятную ночь, зародилось это странное, почти противоестественное в понятии Донца отношение его сестры к его другу? Ибо естественные отношения представлялась ему совершенно иначе. Нет, полно, тогда все они еще были детьми, едва ли способными на подобные чувства. Но ведь что-то положило начало этой болезненной, тревожной и опасной любви? И как так вышло, что и сам он не заметил, откуда все возникло? Он вспомнил, как клялись они с Богуном друг другу в вечной дружбе, и, в знак того, свои руки на сабле скрещивали. Как легла поверх их рук еще одна, крепкая и загорелая. - Горпыно, ты ж дивчина? - Так что ж? – Коротко спросила она, озорно тряхнув волосами. И, не дожидаясь ответов и возражений, добавила, словно печать приложила: - С вами я. Навеки и всюду – с вами. - А коли в бой? – С усмешкой, как показалось Донцу, спросил тогда Богун. - Так что ж? – Повторила она беззаботно. - А коли погибнешь? Не страшно? - С тобой – не страшно. Вот когда началось это! Как же он внимания не обратил, что сказала она именно «с тобой», а не «с вами». И только сейчас вспомнил об этом! А тогда Донец лишь сокрушенно качал головой, глядя на сестру. - И в кого ты такая?! Юрко, что с ней делать? - Да что тут поделаешь? Пусть уж, как есть остается!... И добавил невзначай, негромко даже: - По мне, такая еще милее. И снова Донец внимания не обратил, хоть краем глаза и отметил, как быстро отвела взгляд Горпина после этих слов. А мгновеньем спустя, и вовсе, отвернуться попыталась, что для нее, редко смущавшейся, и совсем уж было несвойственно. Давно это было. Еще юнцами безусыми были они тогда. Вскоре после того судьба их на долгие годы разбросала. Были походы, были битвы, славные и бесславные. Он уже стал казацким полковником, когда вновь, почти случайно, повстречался с Богуном. Да полно, была ли то случайность? Может, ворожила Горпина долгими ночами на красавца-атамана? Может, и в дальний хутор лесной пряталась, где и поговорить не с кем было, для того лишь, чтоб вольнее было о нем думать? А Донец полагал, что давным-давно позабыла она и лицо Богуна, и само его имя. За годы разлуки Богун стал другим. Бог его знает, с кем он водил компанию, и что пережил за все это время, только на место отважного, но безрассудного подростка с открытым сердцем и ясным взглядом пришел усатый воитель с лукавым прищуром и замашками польского пана, каковых до того Юрко всегда презирал. Теперь словно свысока глядел он на друзей своих, и простого, для всех обычного, вроде того, что читать и писать не умел, стыдился, как смертного греха. Не по сердцу Донцу были эти перемены, а пуще всего, то, что скрытен друг стал и задумчив. Таиться мыслями научился, чего прежде не водилось за ним. Все это заставляло быть осторожнее. И сестру свою Донец, как мог, стал беречь от встреч с Богуном. Вот только не знал он, что беречься уже поздно. Самое страшное произошло: образ Юрко угнездился в сердце гордой, но пылкой девушки, и извлечь его оттуда не было никакой возможности.... III На всю жизнь запомнил Донец, как стояла у зеркала высокая девушка в мужской одежде, убирая волосы длинные свои под высокую шапку. При появлении брата она даже не вздрогнула, только спросила с легкой насмешкой: - Разве ж можно в девичью спальню без стука врываться? Однако ему было не до веселья, и не до приличий. - А как еще прикажешь тебя хоть на два слова застать? Не успела войти, снова собираешься ехать. Можно ли узнать, куда? - В лес. – Последовал короткий ответ. - Снова в глушь эту? Почто ж? - Душно мне здесь! – Сказала девушка. – Воздуха не хватает, словно гнетет что-то. Там мой дом. Туда нас отец возил детьми еще, помнишь? - А сама говорила, что опасность мне грозит! Куда ж то годится, в опасности меня одного покидать? - Что тебе с того? Ты в гаданье мое не веришь! - Я в тебя верю. И, покуда жив, верить буду. Ты про отца вспомнила, так вот, подумай сама. Пять у нашего отца детей было. Как пять пальцев на одной руке. А сколько осталось на свете? Никого, кроме нас с тобой. - Видно, судьба такая! - А я тебе скажу: коли осталось нас всего двое, то и держаться нам друг за друга надобно. Останься, не езди! - Не могу. Ждут меня. - Кто? – Спросил он с замиранием сердца. И, хоть ответа он ждал, но едва сдержал досадливый стон после того, как ответ этот услышал. - Юрко. И добавила, уже мягче: - Без меня он до оврага не доберется, да и дороги не сыщет. Надобно помочь. - Помочь?! – Все себя вскричал он. – Иль мало ты ему помогала? И прежде, и сейчас, когда жизнь ему спасала, на ноги поднимала? Слава Богу, здоров он ныне. Вот и пусть о делах своих впредь старается сам. Оставь его! Она молчала. Но взгляд горящих темных глаз был даже слишком красноречив. - И зачем это Богуну твое логово понадобилось? – Вдруг подумал Донец вслух. – Иль награбленное негде стало прятать? Иль самому от ужасов войны спрятаться нужно стало? Да нет, то на него не похоже. Подождал ответа, не дождался его. Заговорил снова: - Слухи о нем ходят дурные. Будто не так давно он со своими людьми на именье княжеское напал, сжег его и народу много погубил. И что будто девушку оттуда силой увез. Знаю я Юрко, и потому, не могу в подлость такую верить. А с другой стороны, люди, поди, зря о таком не стали бы говорить? Как думаешь? Тишина, воцарившаяся в комнате, была ему невыносима. - Молчишь?! Может, все-таки, хоть что-то скажешь?! - Некогда говорить. Ехать мне пора. - Никуда не пущу, коли так! Он встал на ее пути. Встал, зная заранее, что не удержит. Но нельзя же было вовсе ничего не делать! - Пусти. – Сказала она, спокойно и твердо. И, так как он не двинулся от дверей, сверкнула недовольно глазами: - Пусти! Ты меня знаешь! Он посторонился со вздохом. Чтобы, спустя мгновенье, быстрыми шагами идти с ней рядом и взволнованно уговаривать. - Послушай ты меня! Одна ты у меня на сердце. Нет ему покоя, покуда не рядом ты. Хоть и не провидец я, чую: дурное будет, коли поедешь с ним! Девушка легко сбежала с крыльца, села на оседланного коня. На Донца даже и не глядела, словно и не было его - Не уезжай! – Молил он, хватаясь за повод. И тут же словно увидел себя со стороны – жалкого, просящего. И словно огнем обожгло казачьего полковника. - Да что ж это я? Ни до кого тебе давно дела нет! Он тебе и брат, и отец, и целый свет чисто! Что ж, то – твое дело. Только попомни слова мои: хоть мед ты ему под ноги лей, все будешь для него не больше, чем былинка сухая на склоне оврага, за кою цепляются, когда выбраться из него надо. И коли хрустнет, сломится былинка, станут другую искать, а о той ни мало не пожалеют! И, выпуская повод, добавил тихо, с горьким отчаяньем: - Горпина, Горпина, где ж твоя гордость? Темно-синие, с лиловым отливом, глаза глянули на него сверху вниз. Глянули с жалостью, словно был он не казак, не воин, а дитя неразумное, и чего-то главного самого постигнуть не мог. В следующее мгновение всадница наклонилась. Донец почувствовал обвившие на миг его шею руки, обжегший щеку поцелуй. Крепко-накрепко прижимаясь к брату, она шепнула: - Я вернусь, Иванку! Помогу Юрко, и вернусь! Девушка ударила ладонью конский круп. Дробный стук подков, стремительно удаляясь, врезался в память. Фигура всадника в проеме распахнутых ворот. Раскинутые широко, словно для полета, руки. И короткий, звонкий крик: - Я верну-у-усь! Словно по всему необозримому пространству степи разлетелись эти слова, отражаясь от поверхности луж и крепостных стен. И, хоть то был не последний раз, когда они виделись, хоть и приезжала она еще и после, но с тех пор живет он в нем, этот крик, сулящий успокоение и надежду... *** Словно очнувшись вдруг, Донец огляделся кругом себя. Он опять стоял у крыльца, хоть и не помнил, как вернулся туда. На ступеньках, прямо над ним, нависал Остап, не сводя с него глаз. Позади него, в дверях, словно застыл Володыевский. За ним, держась за руки, показались Ян и Елена. - Почто встал? – Сердито обратился Донец к Скшетускому. – сказано было – лежать до завтра. Али по новой занеможить на радостях хочешь? Никто ему ничего не ответил. Все только смотрели на него. И, видя эти сочувственные, отчаянные взгляды, Донец выбрал промеж них самый родной – взгляд старого Остапа и, словно на него отвечая, проговорил: - Ничего... То ничего, Остап! Вернется она. Помяни мое слово. Вернется, коли обещалась. Ждать будем.