Больше, чем жизнь

I К Яну Скшетускому медленно возвращалось сознание. Словно через красную пелену разглядывал он просторную, светлую комнату, в которой лежал, и тяжелые кованые сундуки по углам, и резные деревянные двери, и человека в синем казачьем жупане у этих дверей. Скшетуский с трудом вспоминал, как оказался здесь. В памяти вставали картины жаркого боя... ветер в лицо... лица друзей и врагов... резкое ощущение ожога на левом плече. Дальше был мрак, изредка сменявшийся неясными отрывками, похожими на горячный бред. Ведьмы с длинными волосами прыгали через костры... Охапки душистой луговой травы летели в лицо... За сиреневым дымом робко и солнечно улыбалась Елена, но чем дальше он приближался к ней, тем больше она от него удалялась. Незнакомая девушка с темными глазами, горящими необычным огнем, что-то нашептывала, склоняясь над ним. Было жарко, душно, и невозможно разобрать ни слова. Потом все стихало, и снова тьма окружала его. Что из этого пригрезилось, а что было въявь? - Проснулся, друже? – Широко улыбнулся плечистый казак. Прищурившись, он разглядывал Яна, бледного от того, что давно не был он на воздухе, лежа в постели – Ох, и долго ж спал ты! Видно, грехов на совести своей не имеешь. Усмехнувшись на это, Скшетуский хотел пожать плечами, но тут же скривился от внезапной боли. - Что, чувствительно еще? – С непритворным сочувствием спросил казак, наклоняясь к нему. – Да ты не печалься! Бог даст, заживет. як на собаке! Ян подумал, что без помощи лекаря он навряд ли быстро поправится. Тем временем, страна охвачена восстанием, и у князя каждый час может быть в нем нужда. - Не послать ли в город гонца? – Произнес он задумчиво. – И Редзян, как назло, провалился куда-то. Он-то бы уж лекаря враз раздобыл. - Это зачем же? – Ухмыльнулся казак. – Не нужен лекарь тебе вовсе! Без него завтра встанешь! - Откуда тебе знать, встану, или нет? - Ох, недоверчив ты, ваша милость! – Покачал тот головой. – Уж если сказала она, что скоро здоров будешь, значит, так тому и быть. На вот, испей-ка! Ян с подозрением смотрел на протянутую ему чашу с травяным отваром, и пить не торопился. - Почем мне знать, может, вы отравить меня решили? - Ну! – Весело хмыкнул казак. – Твое счастье, друже, что ранен ты, то показал бы я тебе, как доброго человека, в доме у него находясь, таковыми подозрениями бесчестить! - Прости на неосторожном слове. – Одумался Ян. – Сам знаешь, война идет. И, видно, привык я кругом себя врагов видеть! - Не враг я твоей милости. – сказал собеседник уже спокойнее. - Сам знаешь, ко Хмельницкому я не переметывался. И люди мои кому присягали, тому верны остались. - То сегодня так. А что завтра будет – кто ведает? Сколько раз Богун к тебе приезжал? Знал ты, что он мятежник, и, как мятежника, обязан ты его задержать, и князю головой выдать? Знал! Знал, но не выдал. - Эге ж, не выдал! – Спокойно, и даже как-то весело согласился собеседник. – Не Иуда ж я. - Ну да! – Ян резко шевельнул больным плечом и едва не застонал. – Все вы так говорите! Меня бы ты ему за милую душу выдал. Что, не так, скажешь? - Не Иуда ж я! – Повторил казак. Улыбка с его лица пропала. - Не выдал бы? - Что мне говорить? Сам знаешь. - В том-то и беда, что не знаю. Ты его недавно лучшим другом своим называл. - Называл, друже. Не только другом но, и братом своим называл! - А теперь видишь, меня зовешь так же. Кто ж тебе из нас друг? Казак молча и глубоко вздохнул. - Отвечай! – Настаивал Ян. - Трудненько ответить. Если посмотреть, к примеру, так какой же я твоей милости друг и товарищ? Ты – лях. Нас сейчас служба да беда вместе свели, а скоро, как дороги наши разойдутся, ты и руку казаку погнушаешься подать. Ян даже приподнял голову от возмущения. - Вот, значит, как обо мне мыслишь! - Не о тебе, друже! О всем сословии вашем, ибо иного от вас не видел! Чужие мы, равно как...у реки два берега. Хоть и рядом идут, а никогда не сходятся! - А с Богуном вы с одного берега, значит? - Как же ни с одного если хаты наших батьков рядом в селе стояли? Как раз на бережке село и раскинулось. Скшетуский молчал, стараясь сдерживать неприязнь к словам собеседника. - Сгорело село-то. – Продолжал казак, словно не замечая неприязненного взгляда. – Вороги его сожгли. Так мы вместе здесь и оказались. Вместе в походы ходили, друг другу спину прикрывали, хлеб-соль поровну делили. Думал я, во веки веков мне Юрко названным братом будет, а теперь... Скшетуский недоуменно поднял бровь. - А теперь, - Продолжал казак, понурив голову. – Я, кажется, своими руками его разорвал бы, если б только где встретил! - Ты ж ним столько лет был! – Потрясенно проговорил Ян. – Под его началом ходил, что ж теперь такие речи говоришь? Неуж, из-за того только, что Богун к бунтовщикам перешел? Так то не вчера случилось, что же ты... - То – мое дело! – Прервал его хмуро казак. – Тебе сейчас о себе думать надо. Пей! Ян послушно сделал несколько торопливых глотков, и закашлялся. - Что это? - То, что нужно тебе сейчас, чтобы силы свои подкрепить. А то собрался один пан жениться, глядь – с кровати встать не может! Шутка вышла невеселой. Ян вспомнил о Елене, ее тихих, сияющих нежностью глазах, тяжелых мягких косах, что текли на руку расплавленным золотом. Но, вспомнив, он вспомнил и то, что не знает, где она, и даже, жива ли она еще. Оба недолго молчали. - Странное зелье. – Заговорил Ян наконец. – Голова от него кругом пошла. - Это встал ты резко, друже. Тебе лежать надо. И кровь свою беречь, а не бродить ей давать, на меня серчая понапрасну. - Что она туда подмешивает? – Покосился Ян на полупустую чашку. - Не ведаю про то. – Спокойно ответил казак. - Она меня ненавидит... Казак встревожился. - Что ты? Откуда взял такое? - В глазах прочел. - Беда с вами, грамотными панами! Чего ты там прочел? Она орлом тебя называла, храбростью твоей восхищалась. Это сообщение впечатления на Скшетуского не произвело, ибо помнил он, как сам еще недавно так же невольно восхищался воинскими качествами Богуна. - Зачем ты только ее заставил лечить меня? Не лучше было, все же, за лекарем послать? - Не лучше. И не заставлял я ее. – Казак взял чашу из рук Яна, убрал, продолжая говорить. – Нельзя ее заставить, почти ничего нельзя, коли не хочет она. И неправду ты сказал. Не тебя она ненавидит, а то только в тебе, что с Богуном вы враги злейшие... Только это! - Да и этого хватит, что б и моим врагом стать. - И опять неправда твоя, друже! – Вздохнул казак. – Богун – беда ее, а, значит, и моя. Такая она уродилась, что на всем свете никто ей приказывать не может. Никто, кроме него... Долгим задумчивым взглядом посмотрел он куда-то поверх головы Скшетуского. Ян, кое-как приподнявшись на здоровом плече, оглянулся, и увидел прямо над своей постелью картину, написанную грубоватыми, но удивительно точными мазками, так, что изображенная на ней девушка казалась живой. Словно переходила через речку по тонким ивовым мосткам, да задержалась посмотреть на художника, который, видно, как раз смотрел на нее. Несмотря на то, что не было на ней ничего, кроме вышитой украинской рубахи, ничего, если не считать венка на распущенных свободно волосах, темных, как ночь, осанка ее была гордой – королевишне впору. Чудного цвета глаза – зараз отливали они синевой небес и черным углем ночного костра – были направлены точно на художника, и холодная, злая усмешка сквозила в них, отражаясь, точно в зеркале, в изгибе губ и переломе соболиных бровей. И что таилось под этой насмешкой – надменность ли первой красавицы округи, тайный страх перед чем-то, или осознание тайной, мистической власти над окружающими – этого никто сказать не смог бы, но Яну померещилось все сразу. Лишь через несколько мгновений он смог оторваться от картины, и вспомнить, где видел что-то похожее. Похожее – и в то же время, совсем иное. - Это что – она?! – Резко спросил Скшетуский, даже не успев замаскировать изумление, которое могло обидеть собеседника. Но казак лишь кивнул согласно. - Кто ж еще? – Улыбался он в усы, словно забавлялся удивлением шляхтича. - Непохожая? Хоть непохожая, а не ошибешься. Позапрошлым летом был тут умелец, из ваших... Сох он по ней. Ох, сох же! Ян молчал, но было заметно, что принимать такое сообщение всерьез ему трудно. - Не веришь? А что? Думаешь, она всегда была, как сейчас? Да и сейчас она не такая, какой кажется. Она всегда такой выглядит, каковой хочет, что б видели ее. А сохли по ней многие. Да и сейчас порой случается... Ну. этот пан наотличку был, конечно. До того сох, ажно желтый лицом ходил. Жаль смотреть. Вот он-то и рисовал ее. - А она что? - Что? Как сам видишь – смеялась. И добавил с непонятной грустью. - Коли сердце в покое, смеяться легко. - Что же сталось с тем паном? - Что сталось? А кто ж его знает? Кто говорил – утоп. - Как?! - Не ведаю. Кто-то видел, как его из реки вытащили. Верстах в семи отсюда. А кто другое говорит – что живым, и во здравии недавно его видел. Ну, если дурь на него и нашла, то это его дело. Разве ж можно такую любовь к сердцу допускать? У нее ж глаза всех заживо сжигают, сам знаешь. - Откуда же мне знать? – Уже овладел собой Ян. – Я ее и не видал. Как приходила – не в себе был, да и слаб слишком. Что я увидеть мог? - Не в себе, говоришь? – Собеседник усмехнулся. – Однако, в руку ей вцепиться твоих сил хватило. Я думал, мне твоих пальцев и не разжать вовсе. Или не помнишь? - То помню! Так видел же я, что известно ей что-то. Когда ты о княжне ненароком обмолвился, она глазами словно искры выметнула. Опять же, с Богуном ее дружба тебе известна. Если кто-то на свете и знает, куда он княжну увез, то она уж точно. - Может, и знает. – Не сразу отозвался казак, избегая встречаться взглядом с прямым, горячим взором Скшетуского. – Только спрашивать ее - пустое дело, что я тебе и пытался объяснить. Коли дело Богуна касается, да еще навредить ему может, она словечка не уронит, хоть на огне ее медленном жги. - Посмотрим! – Сверкнул глазами Ян. Собеседник покачал головой. - Не так с ней разговаривать об этом надо. И уж точно – не тебе. - Так что ж ты сам не говорил? - Я? Я говорил... Много раз говорил ей... А в последний - так молил, Христом-Богом заклинал, и всеми чертями ее, чтобы не водилась с ним более. А видно, есть на свете что-то сильнее и Бога, и черта. Сильнее жизни самой! В голосе говорившего слышалась такая искренность и такая неподдельная, безнадежная печаль, что Скшетуский невольно вздохнул про себя. И подумал, вздыхая, что и для него есть то, что значит больше, чем жизнь. То, за что он отдаст жизнь, не задумываясь, если будет в том нужда. - Знаю, – Продолжал казак тем временем. - Погубит он ее, а без нее и мне на свете жизни нет. Жены не завел, сынов не родил. Все не время было, а сейчас уж и поздно. Только она одна и есть у меня из родных людей, никого больше! И больно мне видеть, какую волю он над ней имеет. Что ему не просить, а глянуть только хватит, чтобы пошла она за ним, куда скажет, и все сделала, что надо ему. Счастье еще то, что сам он об том не знает. Хоть и дивно мне, как можно такое не знать, не видеть, а лучше пусть оно так. - Так ты за это Богуна ненавидишь? – Спросил Ян, осененный внезапной догадкой. – Потому, что она к нему... вот так? - Спаси Христос! О чем ты, друже? Не ненавижу я его, и в мыслях никогда не держал, чтобы брата названного ненавидеть, али худого ему желать. Что грозился давеча – то от горячности и смятения духа только. Нет. Юрко и слава, и удача на роду написаны, пусть же они его не оставляют. Вот только, видит Бог, что бы я только не отдал, лишь бы славен он был и удачлив далеко отсюда. Чтоб ему одна дорога была, а нам – другая. Воцарилось молчание. Оба словно обдумывали что-то. - Все же, поговорить мне с ней надо. – Произнес наконец Ян. Казак с усмешкой покачал головой, словно не видел в этой мысли никакого проку. - Надо – так поговоришь. – Ответил он все же. – Сегодня она быть обещала. - Когда? – Заволновался Ян. - Когда час придет. Ты отдыхай пока. А мне идти пора. - Постой! - Возразил Ян. – Хочу еще спросить. Можно ль ей верить? Казак коротко и твердо кивнул. Затем добавил, хоть собеседник и не требовал добавления: - Как мне. И сокрушенно вздохнул, вспомнив: - Хоть ты и мне не очень-то верить склонен. Скшетуский ничего не ответил. Нахмурив брови, он молча смотрел, как за собеседником закрывается дверь. II - Что-то ты не весел, пане полковник? Этот добродушно-насмешливый голос нагнал собеседника Скшетуского, не успел он спуститься с крыльца. - А-а, Остап! – Обрадовался тот. - Откуда тебя Бог принес? - Да где ж мне быть, если не тут, лошадей и тебя подле? Продолжая говорить, старый казак, седоусый и грузный, одновременно подсыпал овес в конские кормушки. - Да я ж думал, что в разъезде ты. - Разве ж я когда оставлял пана полковника? - Не зови ты меня паном, прошу. Какой я тебе пан? Ты ж меня знаешь столько, сколько я на свете живу, и никогда паном я не был! - Оно так. И даже, положим, дольше знаю, ибо еще с батюшкой вашим, Донцом покойным, на Сечь езживать приходилось. Да только, хоть на моих глазах вы с панной нашей выросли, я как вас звал, так звать буду. Род ваш на Дону в почете был, стало быть, и положено вас панами величать... - Никогда еще казаки панами не бывали! Любишь ты, Остап, не ко времени прошлое поминать! – Донец положил руку на плечо старика и заметно снизил голос, хоть во дворе, кроме них двоих, никого не было. - А что от дозорных слышно, Остап? Каково в степи ныне? - Ныне спокойно не бывает, пане. А так ничего, Бог милостив. Донец задумался. - Коли и сегодня известий, каковых я ожидаю, не будет, придется кого-нибудь во Вражий овраг послать. - Послать можно, да навряд ли кто согласится поехать. - Ну, так поеду сам! – Вспыльчиво воскликнул казак. - Ума ты лишился, пан полковник! Сам знаешь, что город тебе без гетманского приказа оставлять нельзя. Или, вслед за Богуном, бунтовщиком прослыть захотелось? Донец молчал. - Что-то невдомек мне поступки твои в последнее время. – Покачал головой Остап. - Словно смурной ходишь, а скоро и на людей волком кидаться начнешь! Какая дума тебе покоя не дает, Иван? Думал я вначале, причиной всему – шляхтич этот, которого ты в дом взял. - Не я взял. То гетмана приказ был. Когда на того шляхтича лихие люди в степи напали, перевозить его к князю поближе из-за раны невозможно было, да и где тот князь, никто точно сказать не мог. Потому и решено было здесь его лечить, потому как рядом. - Какой же ветер его одного от княжеских войск сюда занес? – Спросил Остап задумчиво. - Говорил же я тебе: невесту свою он разыскивал. Неичислимое число верст проехал. - Невесту? А, это та, что Богуном похищена была.... Помню, помню. И от других я про то слыхал. История известная. Так вон он кто! Теперь ясно мне, что и впрямь он – причина твоей грусти. Не по нраву, что тебе о нем заботиться велено. Понимаю, понимаю. И без того тебе ляхи не по сердцу, а тут еще история эта. А мне было уж показалось, к удивлению моему, что ты с ним сдружился. - Может, и будет то, что показалось. – Неожиданно ответил Донец. - Не скоро, правда. Скшетуский – рыцарь смелый и воин отменный. Только и беда, что не казак он! Много в нем панского гонору, ох, много. А если б не то – любой таким товарищем счастлив весьма был бы. - Ой, ли, Иван? Давненько я не слышал, чтоб ты так хвалил кого, особливо из ляхов. Помню еще, как ты бил их до того, как присягу принес. Да и после у тебя к ним расположения особого не было, помнится. Чем же этот в твое сердце вошел? - Не ведаю сам. А только перед другими и вины моей не было. Остап изумился. - А перед этим паном у тебя какая вина?! Нет, непременно с головою твоей что-то случилось! Ты ж за ним ходил, как за родным. Приказ гетманский сполна исполнил. Да он тебя до конца жизни благодарить должен, за то, что среди живых остался! - Не про то я, Остап... - А про что же? Не про невесту ли его? Оно конечно, доброго в этой истории мало. Дома мирные жечь, людей убивать, да девиц силой, против воли их, увозить –грех это, поступок и христианина, и воина недостойный! И, хоть не раз казакам случалось недостойно поступать, я не думаю все же, что радуется сейчас Федор, с небес на сына своего глядя... Да... Смелости и отваги не занимать Юрко, и удача его не оставляет, а только не стать ему славным, как Хмельницкий, коли не поймет он, что не токмо храбрым, но и рыцарем, как сей славный муж, надобно быть в поступках своих. Может, и панна наша в чем виновна, коли впрямь помогала ему. Только не понять мне, твоя-то вина здесь в чем? - Так все у нас на двоих с ней, Остап. И горе, и радость, и слава, и вина. Все поровну делим! Старый казак качал головой. И понимал, и разделял отчасти он чувства Донца, но вот одобрять их никак не мог. Разве ж, думал он, стоит этот Богун того, чтобы его пан так казнился? У Остапа, который и Богуна знал с малолетства, не могло уложиться в голове, как тот мог так поступать. Хоть Остап и сам Хмельницкого весьма почитал, однако считал, что предательство самой природе казацкой противно. С нехристями союз заключать, а против братьев своих – сражаться. Святые монастыри грабить... Невест чужих воровать... Ужели, забыл он, что честь у казака всего должна быть превыше? - Тревожно на сердце, Остап. – Сказал Донец тем временем. – Боюсь, не случилось ли с ней худого. - А коли худого не хотел, почто ты к ней панов, друзей того шляхтича отправил? Знаешь, небось, как она чужих встречает? И ему ведь не сказал ничего. - Как же я мог сказать, коли он раненый лежал, а я не знал, что из того выйдет, да и сейчас еще не знаю. И не прав ты - кого ж я отправлял? Они о ней и без меня знали, и поехали бы все равно. - Однако пан мой их не задержал, да еще и дорогу указал. - Что ты так смотришь на меня, словно я незнамо что сделал! Не было у меня выхода иного. Не сейчас, так после, они бы нашли ее. Так уж сейчас лучше, пока я рядом здесь, и никуда не послан. И говорил я ей, что не божеское это дело... - Что ж ей до того, коли она с чертями знается? – Усмехнулся Остап. - Ох, да не начинай хоть ты об этом, ради Христа!... Хоть и прав ты, Остап. Ни до кого ей дела нет – ни до Бога, ни до меня, грешного... - Да не к тому я это! А к тому, что не след было этим панам к ней одним ехать. Ни она их не знает, ни они ее. Чтоб договорились, надо было кого-то нашего послать вместе с ними. - Кого же? - Кого? Да хоть бы и меня! - Тебя? – Донец печально усмехнулся. – Годы твои, Остап, не такие, чтобы ехать. А из казаков все ее ведьмой почитают, и не поехал бы никто, сам знаешь! - А пан не почитает? – Прищурился Остап. - Бог с тобой, и с шутками твоими! Я православный, а она сестра моя. Если ее ведьмой почитать, самому нужно веры лишиться. Я и в колдовство ее не верил сроду. Хоть и думал подчас: лучше бы с дьяволом она водилась, чем с Богуном. Дьявол не был бы, все ж, так для нее опасен... Нет, решено, как стемнеет, поеду. Быстро обернусь, может, гетман про то и не узнает. - Быстро не обернешься, конец не близкий... – Хмуро возразил Остап. Но почти тут же лицо старого казака просветлело. С пригорка, на котором стоял, он ясно увидел приближающуюся к воротам группу всадников. - Но, может статься, пан полковник, тебе и ехать никуда не придется! - Что? – Донец резко обернулся. Конные уже въезжали во двор. – Они? Они! - Кому больше и быть! – С улыбкой подтвердил Остап. - Эге ж! Того старого шляхтича с бельмом за версту узнаешь! И княжна, кажись, с ними. Значит, удалось все! Ну, слава Христу! Донец вздыхал так облегченно, словно давняя тревожная мысль вдруг перестала его мучить. - Хороша-то как! – Уже почти счастливо выдохнул он. – Гляди, Остап! Воистину, теперь метания Скшетуского еще ближе понимаю! Верно, как солнышко в ясном небе? - Солнышко в небе ни с чем сравнить нельзя, ибо всю землю оно согревает. – Возразил старый казак. – А что до девичьей красы, то краше нашей панны нет на белом свете! - Ну-ну, Остап! – Рассмеялся Донец. – Никак у тебя Горпина из головы нейдет, как еще во сне ее каждую ночь не видишь? - А кто сказал, что я не вижу? И ее, и тебя постоянно и везде вижу, ибо как дети вы мне, и, окромя как о вас, думать и сокрушаться мне не о ком! Последних слов Остапа торопящийся навстречу своим гостям Донец уже не услышал. III Узкий солнечный луч заглянул во двор, золотистыми искорками отражаясь от косы княжны Елены. С легкой улыбкой смотрела она, спешившись, как Донец горячо пожимает руку Володыевского. - Кажись, еще ни одних панов так не ждал я! – Воскликнул полковник. – Что ж вас до сей поры задержало? - Разное было. – Заметил, подходя, Редзян, хоть и не к нему обращались. – И с татарами схватились, и друг друга теряли, и черти за нами гнались, и от смерти на волос были. Кабы не смелость и находчивость мои... - Спаси Бог! Что пан такое говорит? - Да не слушай ты его! – Махнул рукой Володыевский. – Все, слава Богу, благополучно завершилось. Быстрей бы добрались, да дороги по степи плохие. Как дожди прошли, прежние лужи озерами стали, за день их не объедешь. - Слава Богу! Слава Богу! Проходите ж, панове! - Счастлив видеть! – твердо сказал он, припадая к руке Елены. Широкая искренняя улыбка подтверждала слова, и княжна не удержалась от вопроса. - А разве пан казак меня знает? Спрашивая это, она невольно подумала, что и ей лицо его откуда-то знакомо. Особенно глаза, наполненные до краев синевой. А может, просто такое у атамана Донца было открытое и приятное лицо, и такой честный взгляд, что всякий, кто впервые его видел, думал, что уж где-то с ним встречался. - Не приходилось, прекрасная панна. Однако от друга моего наслышан весьма. - От пана Скшетуского? Да? Легкая тень легла на лицо Донца. О княжне Курцевич слышал он, прежде всего, от сестры своей, со слов Богуна, но признаться в этом сейчас было никак невозможно. По счастью, Елена и не ждала ответа. - Я слышала о его ране. Как он? - Слава Богу, панна, Слава Богу. Теперь, думаю, и вовсе хорошо будет, если при виде вашем умом от счастья не тронется. Она счастливо рассмеялась. Донец тоже улыбался, не сводя с нее пристального взгляда. Елена опустила глаза. - Отчего же, ваша милость, так смотрите на меня? - Не пугайтесь, панна. Красоте я вашей дивлюсь. – Прямо ответил он. – Да и то, главное, знаю: коли вы вернулись, коли здесь, не токмо пана Скшетуского, а и моя жизнь счастливой стать должна. - Это как же? – Недоуменно улыбнулась она. Донец махнул рукой. - Долго говорить, да и ни к чему.. Она поднялась на крыльцо, оглядываясь на него через плечо. Легкое, пытливое удивление поселилось на хорошеньком личике. Но что ей можно было объяснить? Только один человек мог понять тихую радость Донца. - Что, Остап? – Шепотом обратился он к старому казаку. – Неужели, услышал Бог мои молитвы? И сделала она так, как я говорил ей? - Вестимо, так! – Кивнул тот, сам обрадованный не меньше. - Сейчас у меня на сердце так легко, так славно, словно кто с меня цепи снял, в которые я закован был! Неужто, все у нас теперь по-человечески будет, как должно? - Будет, Иван! Непременно, стало быть, быть должно. Нет у человека врагов, опаснее чувств и желаний его, победить их всего сложнее, но панне нашей и то по силам! - Ох, и нехорошо же мы с ней в последний раз расставались! – Вздохнул Донец. – И наговорил я ей разного, и проститься с ней не вышел, когда уезжала. Тяжко ей было, Остап? - Чего же легкого? Знамо, печальна была. Сказала, помню: «И ты, Остап, меня осуждаешь?» А я ей: «Как можно, панна!». С тем и уехала. Но ты не печалься, между родными людьми и не такие размолвки, бывает, случаются. - Только б увидеть ее теперь, Остап. Только б обнять! - Встретитесь. Бог даст, скоро то случится. Ободренный этими словами, Донец взбежал по ступенькам, опередив своих гостей. - Так что ж, панове? Кто первым войдет? Все растерянно переглядывались, стоя перед дверью. После долгой паузы, Володыевский неуверенно начал: - Может, княжне самой приличнее, одной? - Так вот, сразу? А ну как ему хуже станет? – с опаской спросила Елена. - Того я покамест не слыхал, чтоб от радости помирали! – Ободряюще кивнул ей Донец. – Возможно, конечно, что пан Скшетуский в этом отношении первым будет, однако не думаю я... - Ну, как первым? – Некстати вмешался Заглоба. – Вот, помнится, как-то под Збаржем была такая история... - Позже, пан Заглоба, позже расскажешь! – умоляюще возразил Володыевский, но Елена уже отпрянула от двери, с испугом оглядываясь. По счастью, Скшетуский не спал, и голоса за дверью, хоть и неясно, расслышал. - Донец, кто там с тобою? – спросил он с волнением. И вновь промелькнуло в сознании Елены что-то знакомое, словно слышала она уже это имя. Но голос Яна занимал сейчас княжну гораздо более. Донец, которому, в его радостном настроении, нерешимость сейчас была чужда, без лишних слов распахнул двери настежь. Вошли все разом, но Ян прежде всего увидел только Елену. Кто знает, что должны почувствовать те, кто столько верст прошел и столько испытаний одолел на пути к любимому человеку? Кто расскажет, как встречаются люди после долгой разлуки? Как робко протянул Ян руку, и бессильно уронил ее за мгновенье до того, как можно было коснуться ее лица, испугавшись, что растает его любимая, как сны, которые столько раз уже к нему приходили, чтоб поутру исчезнуть бесследно! Как смотрела Елена, словно узнавая его заново, осторожно трогая кончиками пальцев свежие ссадины. Как нервно содрогалась мужественная бровь, как наполняли глаза прозрачные слезы, как раскрывались губы, словно крылья лугового мотылька... Об этом не расскажешь словами, это надобно видеть... Они ни кого не смотрели, и вряд ли кто-то мешал им, но зрителям этой сцены поневоле становилось неудобно. - Что ж, пойдем, панове. – Негромко позвал Володыевский. Заглоба хмыкнул смущенно и первый двинулся к двери. За ним последовали остальные. И тут, обратившись к Володыевскому, Донец спросил: - А Горпина где ж? Иль не было ее с вами? Он спросил это негромко, как бы промежду прочим, но вышло так, что услышали все, и всех услышанное по своему поразило. Володыевский потупился, и с запинкой пробормотал что-то вроде «Н-нет», Заглоба захлопал глазами, точно вытащенный днем из дупла филин, а Редзян, съежившись, попытался юркнуть за спину Володыевского, что учитывая невысокий рост последнего, уж совсем необдуманным поступком было. - Так, верно, она позже приедет? - Кто? Ведьма? – Очнулся Заглоба. – Не-ет, - протянул он самодовольно, не желая замечать знаков, которые рьяно делал ему из-за плеча казака Володыевский. – Она теперь уж не приедет! Скшетуский переводил взор с Донца на своих друзей и обратно, силясь понять, что происходит. В этот самый миг взгляд Елены коснулся висящей на стене картины, и разом вспомнила она, и где и от кого имя Донца слышала, и почему лицо его ей при встрече столь знакомым показалось. Глаза у казачьего полковника были в точность как у сестры его, только светлее и яснее немного, похожи они были на небо в предчувствии теплого летнего ливня, тогда как глаза Горпины хранили лиловый отблеск грозовых туч и темную, густую синеву самых глубин вольного широкого Днепра. И уже было ясно Елене то, над чем все остальные, за исключением, может, одного Володыевского, только раздумывали Ничего не сказала княжна, только побелела, как снег, и подняла руки к лицу, словно стремясь отгородиться от какой-то беды. А огромные и бездонные, как лесные озера, глаза ее смотрели с такой жалостью и с отчаяньем, что Донец, встретившись с ними, ничего больше не спросил, а замер на миг, словно сраженный ударом грома, а потом, ни на кого не глядя, опрометью кинулся прочь. IV Пошатываясь, словно пьяный, вышел он на крыльцо. Постоял там в рассеянности, и медленно, словно не осознавая пути вовсе, двинулся за околицу. Никто не приблизился к Донцу, не спросил, что с ним. Даже старый Остап, задержавшийся у возов с зерном, молча смотрел вслед своему «пане полковнику». Казалось, он все предвидел и знал, этот мудрый старик. И остальные тоже знали. Знали, и молчали, ибо помочь ему в большом горе не могли. Еще не представлял он, что и как случилось на дальнем лесном хуторе, еще не рисовало воображение зловещие видения мертвого тела, еще была она для него живая, веселая, с ясными, как вечерние звезды глазами, но понимал уже казак, что никогда не увидит больше этих глаз, глаз единственного близкого и родного ему человека. Он смотрел на солнце и не видел его. И погожий день казался хмурой осенней ночью. Сейчас Донец не винил в происшедшем ни друзей Яна, ни Богуна – никого, кроме самого себя. Он не отговорил ее вовремя, и сейчас не прискакал, не защитил, не уберег. Ему и ответ держать, перед Богом и перед судьбой. Он думал сейчас о том, какая разная бывает любовь на свете. Неужели, одна она бывает от Бога – чистая и светлая, несущая душе несказанную радость, как у Яна Скшетуского и его прекрасной княжны? Такая любовь зарождается с первым взаимным взглядом и с легкостью одолевает даже невозможные испытания, ибо чует в конце концов встречу и счастье – чует непременно. И неужели, помимо этой любви от Бога есть и иная - от дьявола самого? Приходит она нежданно, наваливается на людей, как лихорадка, и ничего, помимо страданий, метаний бесплодных да отчаянья безнадежного, вплоть до смерти, не приносит? И если с той, первой, любовью, легче жить, и подвиги совершать во имя ее, то с этой – только бесславно, бесполезно загибнуть и остается! И вспомнил Донец, как плыли венки по реке на Купалу...