ὁμοιοστάσις

my rose garden dreams set on fire by fiends, and all my black beaches are ruined. my celluloid scenes are torn at the seams, and I fall to pieces when I'm with you. (why?..) сherry — lana del rey

— Серёжа-а, — тянет Птица, и его голос кажется эхом чего-то — или кого-то?.. — давно канувшего в прошлое, исчезнувшего из жизни Разумовского много лет назад. Птица зарывается пальцами в рыжие волосы, оттягивает назад, заставляя откинуть голову и опасно обнажить шею; а после прикусывает около ключицы и сжимает зубы, смакуя Серёжин вскрик. Разумовского бьёт мелкая дрожь, и он не дышит, нет, хрипит, задыхаясь, и вцепляется побелевшими пальцами в ворот чужой футболки. Птица ответно вжимает Серёжу в стену — ни вырваться, ни отстраниться;  или Разумовский сам не желает сопротивляться?.. * «Мы всегда были одним целым», — говорит Птица, и Серёжа бормочет бессмысленное «уходи-уходи-уходи», не желая слушать, не желая — и отчаянно боясь — верить ему; «Ты сам хотел этого», — говорит Птица, и Серёжа швыряет куда-то в пустоту первое, что попадается под руку — жалкая попытка оградиться, сбежать от обволакивающего его страха; «Ты всегда только и умел, что прятаться, — надсадно, каркающе смеётся Птица. — Так страшно признать, что я — живое воплощение твоих желаний? Страшно признать, что нет и не было какого-то отдельного святого Сергея Разумовского?..»  И Серёжа будто издалека слышит собственный крик — невыговариваемую, невыразимую квинтэссенцию ужаса.  * Кожу расцвечивает красными следами от чужих отметин, и Птица довольно урчит в Серёжину шею; а у Серёжи слабеют ноги, расплывается перед глазами серо-синяя полумгла комнаты, и он неловко заваливается куда-то набок. Его подхватывает Птица — снова подхватывает, снова помогает устоять, когда снова никого нет рядом, — и ведёт к дивану, укладывает на подушки. Серёжа не отпускает его рук, просто не может отпустить; и тянет к себе, заставляя упасть сверху. Подаётся навстречу, целует порывисто и слепо, бьётся своими зубами о чужие — свои же, — и тяжесть Птицы на бёдрах неправдоподобно-реальна, и от близости с ним ведёт так, как ни разу не вело от живых людей. Птица спускается ниже поцелуями-укусами, заводит ладони под Серёжину футболку, оглаживая, ощупывая грубовато-собственническими прикосновениями изгибы тела. Серёжа откликается слишком живо, слишком громко, глухо стонет под жадными касаниями, и сейчас всё — слишком за пределами спектра ощущений и эмоций. Птица стягивает с обоих одежду и вновь склоняется над его лицом, приникает грудью к груди, тело к телу, и Серёжа чувствует нечто необъяснимое, нечто переполняюще-удушающее; а потом Птица входит в него пальцами, и дыхание сбивается, останавливаясь, на долгие десятки секунд. Серёжа прогибается навстречу, царапает ногтями обивку, — и он счастлив, что не нужно ничего говорить, что Птица понимает его без слов, как не смог бы понять ни один живой человек. * «Мы выберемся отсюда, и я клянусь, я найду и убью каждого, кто приложил к этому руку», — взбешённо повторяет Птица, широкими шагами мечась из угла в угол. У Серёжи нет сил даже поднять голову, не то что слушать безумные монологи Птицы; и он замирает посреди палаты в тупом оцепенении, съёжившись на полу, потеряв, погибнув, истлев.  «Мы выберемся», — повторяет Птица, и его руки неприятно-сильно сжимают Серёжины плечи. «Исчезни, просто исчезни», — Разумовский хочет вывернуться, забыться, перестать существовать, но ватное тело ему не подчиняется, и он покорно молчит, так и не пошевелившись.  «Мы выберемся», — и каждый день голос Птицы опять и опять продирается сквозь ватно-дурманящее одеяло, набрасываемое на Серёжу Рубинштейном и его таблетками. И поэтому — после очередной истерики в перерыве между мучительными медикаментозными отупениями, — Разумовский не верит затуманенному сознанию, когда приоткрывает глаза и слышит:  «Мы выберемся, Серёжа», — и видит, и чувствует, как пальцы Птицы аккуратно, почти нежно отводят с покрытого испариной лица налипшие пряди.  * Птица входит в него, и тогда нечто, пламенем обжигающее изнутри, обретает форму и суть, — потому что оба наконец обращаются в целое, в абсолютное, в едино верное. Серёже мало воздуха, мало Птицы, ему хочется вплавиться в чужое, его собственное, тело, ему хочется абсолютного слияния с ним — с отвергнутой частью самого себя. Разумовский сдавленно стонет, — и этим облекает в единственно возможную форму всё, что не было сказано и не было прочувствованно, всё, что было между ними — и всё, что происходит сейчас. * После месяцев заточения в палате Олег видится чем-то иррациональным, новой галлюцинацией, новым обманом. Вернувшийся с того света, из той жизни, где Птица отступил, но не сдался, из той жизни, где Серёжа так просил его остаться, — и где Олег не остался, где ушёл, как многие до него и после; из той жизни, где Олег обещал скоро вернуться — и не сдержал обещание. Серёжа не верит ему — и не доверяется. Безмолвной тенью следует из комнаты в комнату... куда? И где?  Имеет ли это значение?.. Спустя столько прошедших лет Серёже сложно что-то объяснить Олегу и как-то с Олегом объясниться, — он искренне пытается, но его хватает лишь на ломанную краткую благодарность. Что-то невыразимое, что зрело ещё там, на острове, постепенно приобретает явные очертания, — у этого пока нет названия, нет цели и смысла; и Разумовский едва ли может признаться в этом самому себе. ...«Помнишь, я обещал, что мы выберемся? — когда Серёжа опять слышит знакомый голос, он даже не вздрагивает, даже не пробует прятаться — и не просит замолчать. — Помнишь, я обещал, что все они поплатятся за то, что сделали с нами?» Разумовский слышит знакомый голос, оборачивается навстречу родным янтарно-зелёным глазам, вглядывается в них долго-долго; а после делает шаг навстречу и целует — первый. * Птица двигается внутри резкими, быстрыми толчками, и Серёжа покоряется-растворяется-рассыпается; горячие пальцы Птицы обхватывают член Серёжи, и он ловит чужой — нет, свой, только свой, — взгляд, видит в нём кристально-ясное отражение того, что никогда не смог бы сказать другому, что никто другой не смог бы понять; и заканчивает с надрывным стоном,  и верит, и знает — теперь только вместе, теперь отныне и навсегда.