Сколько тебе осталось?

После проливного дождя все звезды трусливо попрятались за облака, и теперь непроглядная тьма застилает небо. Густая ночь медленно опускается на город, обнимает его крепко-крепко. По-матерински, с теплотой укутывает в пуховое одеяло, не забывая напоследок прошептать у виска: «Добрых снов». Выцветший, какой-то совсем бледный полумесяц — ее верный и преданный дозорный — с любопытством заглядывает в окна ко всем, кто не спит. К кому сон не идет. И у каждого на то свои причины. Кто-то усердно готовится к экзаменам, чтобы поступить в академию своей мечты. Кто-то читает детям сказку на ночь и, увлекшись наивными, далекими от жестокой действительности историями, не замечает, что малыши давно сопят в подушку. Кто-то переписывается с любимым, кто-то, наоборот, страдает из-за неразделенной любви. Кто-то коротает одинокие вечера за просмотром новинок кинематографа, бродит по дому голышом и до отвала набивает живот попкорном, находя в этом отнюдь не одиночество, а счастье и свободу. А у кого-то сегодня жизнь разделилась на «до» и «после». Какой уж тут сон? Стоя на уличном пороге, Рей незаинтересованно перебирает в ладонях бренчащую связку. Проходится совершенно пустым, затуманенным, отрешенным взглядом сначала по замочной скважине, а затем — по скромной россыпи выкованных из металла ключей. Из последних сил старается сосредоточиться, но все равно не может вспомнить, какой из них открывает входную дверь в дом? Их дом. В котором свет не горит. И ей некого ждать, и ее некому ждать. Прикрыв тяжелые, воспаленные, налитые кровью веки, Симидзу позволяет автопилоту взять все под свой контроль — пускай он ведет в этом горьком танце, на нее надежды нет. С его подачи и ключ находится на удивление быстро, и дверь без труда открывается. Да только домом здесь и не пахнет. Оглушающе пустой коридор встречает Рей стремительно проносящимся мимо сквозняком, под натиском которого легкие сдавливает в тиски, дыхание перехватывает. Поток затхлого воздуха с примесью его парфюма едва не сбивает Симидзу с ног. Лишь каким-то чудом ее тряпичному телу удается сохранить равновесие. Не оборачиваясь, она трясущимися пальцами запирается на внутренний замок и, спотыкаясь, шагает вглубь их некогда семейного гнезда. Одна. Прыгающее с октавы на октаву шарканье обуви с потрохами выдает неровность ее походки. Как детская игрушка, у которой внезапно сели батарейки, Рей замирает в центре их маленькой, уютной кухни, где еще утром варился кофе, скрипели стулья, горел экран телевизора и стоял шум голосов. Где сейчас вакуумная тишина тяжелым грузом ложится на ее не по возрасту ссутулившиеся плечи. Она не узнает это место. В голову Симидзу закрадываются сомнения — точно ли она не перепутала адрес? Так уж сложилось, что память ее сегодня чертовски подводит. Она прекрасно помнит их обыденно-утреннюю перепалку, пробуждающую организм лучше ударной дозы кофеина. Прекрасно помнит обезоруживающую улыбку Момо, скрывающуюся за залитым дождем автомобильным стеклом. Помнит нашпигованный разочарованием тон консультанта в магазине детских товаров, помнит кисловатый вкус выпитого на фудкорте лимонада. Помнит, как зазвонил телефон. Как гудели ее ступни из-за того, с какой яростью она выжимала педаль газа. Помнит бешеный стук сердца и неумолимое тиканье секундной стрелки наручных часов. Помнит гнусный, пронзительный, режущий перепонки звук, раздавшийся в четырнадцать двадцать четыре. И больше не помнит ничего. Рей прячет потухшие серые глаза за пеленой слипшихся ресниц, и скудные обрывки второй половины дня все же всплывают в ее памяти короткими титрами, на которых зрители обычно соскакивают со своих мест и выходят прочь из кинотеатра. Вот она валится на землю, мертвой хваткой впиваясь ногтями в грубую почву. Даже мускулистый, надрывающий горло пожарный не в силах поднять ее внезапно налившееся свинцом тело. Затем — появившиеся из ниоткуда Момо и Шото, под руки ведущие ее к машине. Дорога, встречные автомобили… Тихий плач Яойрозу, сидящей на переднем сидении, бьющиеся об руль крепкие ладони Тодороки и его несдержанное на красных сигналах светофора: «Черт! Черт, черт, черт!» После — вновь правительственный центр, клокочущие над ухом сотрудники, обрывающие телефон представители похоронных бюро, надоедливая бюрократия, горы бумаг на подпись и сочувственное выражение лица той самой девушки-стажера, которая так и не решилась заглянуть в глаза Рей, покидающей здание уже в ночи. — Уверена, что не хочешь остаться у нас? — ответом на полный заботы вопрос Яойрозу послужил лишь машинальный кивок. — Я… заеду завтра утром. Пожалуйста, держись… Хлопок закрывающейся дверцы автомобиля. Рев двигателя. И вот Рей уже топчется на пороге, держа в руках связку ключей, которыми не замок открыть хотелось, а вспороть себе горло. Теряясь в пустоте кухонных стен, ставших внезапно до отвращения чужими, Симидзу жмурится до боли. Вдруг она и правда вломилась в чужой дом? И ключ подошел случайно? Вдруг сейчас она откроет глаза, и весь этот проклятый день окажется лишь кошмарным сном? Тогда она прильнет к его мускулистой, усеянной шрамами широкой спине, как проделывала это сотню раз. Уткнется лбом между острых лопаток, зароется носом в пропитанную запахом его тела спальную футболку. Закинет ногу на бедро, обнимет так крепко, словно намеревается не просто обнять, а стать с ним единым целым. Почувствует, как он в полудреме переплетает их пальцы, и никакие кошмары отныне не будут ей страшны. Ни во сне, ни наяву. Потому что он рядом. Ее защита. Ее опора. Ее поддержка. Ее все. Взмолившись всем стыдливо попрятавшимся по углам Богам и насмехающимся над ее горем Демонам, Рей с надеждой распахивает веки, но видит перед собой все ту же картину. Пустая кухня. Пустой стул. Пустые кружки. Пустая она. Подкативший к горлу страх того, что это теперь — ее навсегда вынуждает Симидзу резко дернуться и отпрянуть на шаг, но ноги предательски путаются, а корпус заваливается назад. Инстинктивно, чтобы удержаться, Рей нелепо размахивает руками в пустых попытках зацепиться за дверной косяк или хотя бы за что-то более устойчивое, чем она сама. Увы. Несчастливый день до сих пор цветет для нее кроваво-красным ликорисом. Она промахивается. Ее затылок встречается с холодной стеной, размазывая по ней словно по холсту осевшую на волосах сажу. Обтянутый сосудами череп, по ощущениям, с протяжным гулом раскалывается надвое. Растрепанные, пропахшие гарью пряди забиваются в приоткрытый рот. Копчик противно ноет. Но развалившаяся на деревянном полу Симидзу нисколько не стремится исправить ситуацию. Ей все равно. Даже сломай она себе сейчас ногу — не заметила бы. Сильнее, чем внутри, болеть уже нигде не будет. Рей безжизненно запрокидывает вверх подбородок и вновь закрывает глаза. Не может определиться, что лучше: взвыть от расплескавшегося внутри отчаяния или звонко рассмеяться? Что из перечисленного поможет обрести покой хотя бы на минуту? В груди, где-то там, под ребрами, словно пузырится соляная кислота. Выжигает всю ее до костей, до самого основания. И от этого нет лекарства. И это не потушить. И это не заглушить. Вязкая, тягучая, ядовитая, образовавшаяся на месте любящей души болотная жижа диктует совершенно разные по смыслу команды: беги, останься, признай, отрицай, заплачь, соберись, сдавайся, борись… Смирись. У всегда приспосабливаемой к обстоятельствам Симидзу от этого слова на языке появляется тухлый привкус рвоты. Она уже готовится к тому, что распоясавшаяся в желудке желчь вот-вот вырвется наружу, как вдруг что-то падает на ее бедра. Рей, до сих пор пребывающая где-то на грани жуткого сна и не менее жуткой реальности, едва заставляет себя разлепить набухшие веки. Но окутавший коридор мрак и затуманенное зрение мешают ей разглядеть, что именно свалилось на нее как снег на голову. Симидзу аккуратно берет незваного гостя в ладони, попутно ощупывая со всех сторон, и медленно встает, опираясь о стену. Она терпеливо, на прямых руках вытягивает находку к лунному свету, и в ту же секунду у нее земля уходит из-под ног. Фото. Их совместное фото в рамке. Прямое доказательство тому, что она не ошиблась адресом, не ошиблась домом. Ни в чем не ошиблась. Все, что произошло в этот чудовищный день, и вчера, и месяц, и год назад — происходило на самом деле. Этот человек со снимка был рядом с ней, но никогда уже не будет. Она смотрит на него — недовольно закатившего глаза и оскалившего зубы. Она смотрит на себя — широко улыбающуюся, прильнувшую к его щеке. И если этот кадр излучает счастье, то почему при одном взгляде на него у Рей сердце крошится на пропитанные скорбью песчинки? — Подумать только… — она сглатывает застрявший в горле колючий, напичканный иголками всхлип, и, моментально меняясь в лице, неожиданно для себя выпаливает: — Ну какая же ты сволочь! Симидзу замахивается что есть сил, швыряя их обрамленные рамкой безмятежные воспоминания куда подальше. Звон битого стекла отскакивает от мертвых стен, словно резиновый попрыгунчик, и растворяется в гнетущей тишине дома. Уже не их дома. Ее. — Какого черта ты наделал?! — истошный крик раздирает глотку. Рвущиеся наружу неконтролируемые чувства срывают с петель последние крупицы самообладания. Одного фото становится мало. Рваным движением Рей снимает со стены другой снимок и бросает его на усыпанный осколками пол. — Ты с самого начала все знал! Знал и все равно пошел туда, не сказав мне! Ради чего, Кацуки?! Ради чего?! Горячие слезы обжигающим потоком стекают по ее лицу, оставляя на нем открытые, рваные раны. Рей проходит вдоль непривычно длинного коридора, сшибает снимок за снимком, рамку за рамкой, продолжая без разбора вываливать все, что саднит и ноет где-то в груди. — Ты эгоист и подонок, Бакуго! Клянусь, пройдет время, и я выцарапаю это на твоей могиле! — она вопит так звонко, так громко, будто от этого зависит его, ее, их жизнь. Но даже хруст битого стекла под подошвой не способен заглушить ее надрывных рыданий, сдобренных обидами, сожалением и ненавистью ко всему: к нему, к себе, к этому дому и к этим чертовым фото. — Пусть все узнают, что ты мерзавец! Мерзавец, каких поискать! Рей дышит рвано и прерывисто. Будто выброшенная на берег рыба глотает воздух, но тот бьется разрядом тока. Симидзу сгибается пополам от невыносимой боли, сжимает в кулаке футболку в районе солнечного сплетения, словно это единственная причина, по которой ее легкие не могут раскрыться. — Твои принципы тебе дороже жизни, так, получается?! А ничего, что с твоей жизнью закончилась и моя! Об этом ты не подумал, а?! Ты же Герой, мать твою! Ты… ты… — ее бьет крупная дрожь. Под кожей словно ползет муравьиный строй, и от этих ощущений хочется вывернуться наизнанку и прополоскать в кипятке каждый орган, каждую косточку, каждую бьющуюся в агонии клеточку в теле. Рей всхлипывает и смолкает, не в силах и дальше кричать. Ее изломанный, стихший голос ударной волной пробивается сквозь стиснутые зубы. — Ты должен спасать людей, а не вырывать их сердце вместе с артериями, чертов ты Великий Взрывной Убийственный Бог Динамит… Его произнесенное вслух Геройское имя режет на мелкие кусочки затупленным лезвием. Симидзу не выдерживает и вяло оседает на колени. Валится прямо на пол, в груду битого стекла, врезающегося в одежду. Немые рыдания душат, удавкой оборачиваются вокруг шеи, выдавливают кадык через затылок. Сама того не замечая, Рей сгребает в ладонях осколки их счастливого прошлого и несбывшихся надежд на такое же счастливое будущее. Ее тихий шепот копьем с отравленным наконечником пронзает коридор: — Это был твой последний день, а я только и делала, что злилась и кричала… Ругала тебя, на чем свет стоит из-за этих гребаных тестов… Если бы я знала… если бы я знала, я бы так не поступила. Я бы вообще не повысила на тебя голос, никогда! Слышишь?! Я бы во всем с тобой соглашалась. Не спорила бы, не пыталась что-то доказать. Я бы делала все, как ты хочешь… Ходила бы на кулинарные курсы, чтобы готовить тебе самые вкусные завтраки и хотя бы приемлемые обеды и ужины… Прочла бы всю романтическую мангу, которой ты увлекался в юности… Я бы выучила имена всех известных героев, я бы полюбила острый перец… — Рей закусывает губу, чтобы замолчать, заткнуться, но обида вновь берет свое. — Вот, что я сделала бы, если бы знала, что ты скоро умрешь! А ты знал и не сделал ничего! Ее вопли эхом разносятся в пространстве. Когда стены поглощают последний тоскливый звук, Рей снова переходит на отчаянный шепот: — Ты ведь даже не попрощался… Не обнял напоследок, не сказал пары слов… Какой-то жалкой пары слов! Ты просто ушел, будто… будто тебя и не было… Мысль об этом загоняет ее и без того воспаленный мозг в тупик. Симидзу возвращается в исходную точку — она спятила. Просто спятила и все. И вариант того, что Кацуки Бакуго, на самом деле, никогда не существовал, устраивает ее куда больше, чем то, что он был, а затем… …его время истекло. Спутанное сознание вставляет палки в колеса ее координации. Рей пытается встать, чтобы убраться подальше от беспорядка, который сама же натворила, но ноги не слушаются. Она опирается на заставленную бытовыми вещами тумбочку, подтягивая за собой нижнюю часть туловища. Жаль только, мебель не выдерживает такого давления и с грохотом летит вниз вместе со стараниями Симидзу. Ушибленную кисть простреливает яркая вспышка боли. Рей озирается по сторонам, оценивая финальный штрих, который она внесла в эту разруху. Больше всего досталось стационарному телефону — угол тумбы приземлился на кнопки, сразу на несколько разных кнопок, отчего треснувший дисплей теперь тоже сходит с ума. Разрываясь от череды невольно заданных команд, он то загорается, то гаснет, то загорается, то гаснет. Яркое мерцание раздражает заплаканные глаза. Симидзу жмурится и вновь подгибает к себе колени, чтобы подняться и уйти отсюда, как вдруг случается это. — Симидзу… Она замирает на месте, не в силах даже вздохнуть. Его голос. Его хриплый, грубый, уверенный голос разрывает образовавшийся вокруг вакуум. Рей судорожно вертит головой, как слепой котенок ищет его в темноте, чтобы немедленно броситься на шею, заключить в объятия. Рассказать, как ей было страшно. Рассказать, как она боится его потерять. Она ищет, но никак не найдет. Шуршание динамиков по левую сторону от уха дает горькую подсказку. Кацуки здесь нет. Все, что ей осталось — короткая запись с автоответчика. — Я понимаю, ты сейчас занята наматыванием соплей на кулак, но прервись ненадолго, пожалуйста, и послушай, что я хочу тебе сказать, а потом можешь и дальше проклинать меня, эти ебаные тесты и оставшиеся тебе годы жизни, — Кацуки по ту сторону трубки и времени делает глубокий вдох, чтобы сменить не совсем удачный тон, с которого он начал. — Договорились? У Рей в груди что-то надламывается. Буквально наяву она слышит треск собственных костей, вспарывающих тело изнутри. Дыхание сбивается. Слезы хлещут из глаз, но она не нарушает обещание, данное в пылу скорби, сокрушения и отчаяния. Симидзу послушно кивает и, крепче впиваясь поломанными ногтями в ладони, готовится слушать. — К тебе могут заявиться в любой момент. Думаю, ты уже сама знаешь, кто именно. Они хотят оценить, как много ты знаешь, но тебе нечего бояться. Я работал не один и сделал все, чтобы связать им руки. Малейшая оплошность с их стороны — и информация обо всем, что они натворили — вскроется. Тогда в правительстве полетят головы, а им от этого ой как ссыкотно. Так что, уверяю, приставленные хвосты будут милее, чем затюканные официанты в том твоем дебильном модном ресторане. Симидзу хмыкает сквозь вставший комом в горле плач, вспоминая недовольное выражение лица Кацуки, на которого бедный официант изо всех сил старался нацепить салфетку, потому что: «Господин, у нас так принято. Позвольте я…» Ответом на до противного навязчивый сервис послужило гортанное, полное ярости: «Не позволяю!», — и предупредительный взрыв. Больше к ним в тот вечер никто не подходил. Рей тогда беспрестанно отчитывала Динамита всю дорогу до дома. А сегодня она бы остаток жизни отдала, не раздумывая, лишь бы вернуться туда хотя бы на секунду. — Не очкуй и сохраняй спокойствие. А если не понравится, как они базарят — делай, как я учил: пах, живот, кончик носа и… — Бакуго давится едва не слетевшей с губ оговоркой, а затем с каким-то мягким нажимом, не как в прошлый раз, спрашивает: — Повтори? — …и звоню тебе, — всхлипывая, талдычит Рей себе под нос. — В конце всегда было «и звоню тебе»… Словно заранее прочитав ее мысли и подгадав возможную реакцию, Кацуки невозмутимо продолжает: — Симидзу, повтори. — Не могу! — захлебываясь горечью потери, смириться с которой кажется невозможным, противится дрожащая Рей. — Я не могу… — В новой версии повтори. Роняя на пол соленые слезы, Симидзу, давшая обещание делать все, как он хочет, по слогам выдавливает из себя мучительное: — Пах… жи-вот… к-кончик н-носа… — Молоток, — одобрительно заключает Кацуки и заходится в лающем кашле. Рей едва не заставляет себя закрыть уши — настолько становится страшно подумать о том, что он записывал это, находясь внутри горящей Незуми-тори. Она тянется к потрепанному телефону, чтобы посмотреть, во сколько было оставлено сообщение, но быстро одергивает себя от этой сумасбродной идеи — любое неосторожное движение может окончательно вывести неисправный аппарат из строя. — Симидзу… Время поджимает, — Кацуки едва заметно сглатывает. — Мне некогда извиняться, так что просто считай, что я это сделал, а пока… Держись поближе к Тодороки и Яойрозу. Они лучше других знают, как быть в… подобных ситуациях. И еще раз говорю — кто бы ни ошивался рядом с тобой, не бойся. Никого и ничего не бойся. С тобой все будет в порядке, иначе им несдобровать. Цена моего молчания — твоя полная безопасность, и я ни о чем не жалею. Правда обязательно всплывет... Пускай и через шестьдесят с лишним лет или через сколько там ты отчалишь восвояси? Бакуго замолкает, но запись продолжает идти. Рей, находящаяся уже на грани обморока, слышит треск. До боли знакомый, клеймом выжженный на ее сердце треск множества стекол башни Незуми-тори. — Сильно не реви, — говорит на прощание Кацуки, и Симидзу сквозь часы и расстояния чувствует, как он победно улыбается, с вызовом заглядывая смерти прямо в глаза. — Живи долго. И будь счастлива. Противный писк, оповещающий о конце записи, Рей практически не слышит. Сознание отключается, заботливый месяц вслед за звездами прячется за облака, и весь сегодняшний день погружается во тьму.