Лето с запахом свежих яблок

      До самого утра они пролежали в обнимку: Казуха слушал спокойное биение фарфорового сердца друга, а Скарамучча тихо посапывал. После эмоционального всплеска, он обычно ложился спать, забывая про всё и всех и, этот раз не исключение. Обоим душам было спокойно, Казуху радовало то, что темноволосый уснул в охапке его тёплых рук. Объятый сном Дзу спал умиротворенно, без лишней тревожности и холодных слёз. Впервые в жизни ему так хорошо с кем-то наедине, даже через сон, он это ощущал, пытался ухватиться за вязанную кофту Казу, сминая маленькими аккуратными пальцами, потирал носом, выискивая ещё больше тепла, лишь иногда подрагивая от недавнего плача. Даже через тонкую грань сна, он чувствовал эту желанную крупицу счастья: быть принятым, быть интересным для кого-то, быть самим собой. Такой привилегии он не имел, даже с давним другом — Тартальей. Он бы не смог поделиться чем-то таким: терзающим душу, лезвием, что медленно, с особым наслаждением прорезало тонкий слой бьющегося органа, снова надорванные устаревшие увечья, кои кровоточили все снова и снова. И самое главное, что он бы никогда не осмелился обнажить — это слёзы. Казалось бы, обычные солёная жидкость, но для Скарамуччи — это слабость. Он ненавидел плакать. Противный осадок оседал где-то глубоко внутри, в солнечном сплетении никогда не ощущалось тех самых «бабочек», а вместо них неприятно тянуло, кончики пальцев пронзали иголки, вкалывая тянущую тревогу, в носу щипало, а глаза раздирало, так, как будто от стекла: прорезая глазное яблоко, норовя оставить хозяина незрячим, решая застелить хрустальной пеленой. Но такой хрупкий, чувствительный и, обреченный на страдания — Дзуши, так отчаянно нуждался кому-то выплакаться, освободиться от оков многолетних поисков свободы. Он нашёл это, так быстро, что не мог поверить, этот человек — реальный? Или это уже пошатнувшейся воображение, что играло с ним в коварные игры. К счастью Казуха был — настоящим.       Под утро беловолосому пришлось переложить Скару на холодную подушку, сие действие вызвало лишь: сморщенный миловидный нос и разочарованный тихий выдох. Казухе хотелось избежать вопросов от хризолитых очей. В его планы не входило смущать брюнета так часто, в скором времени он как-нибудь сделает это сам, без помощи его тёти. Где-то ближе к полудню Скарамучча соизволил проснуться, но сон пошёл ему на пользу, он не чувствовал себя истощенным, но кое-что, конечно, не могло его не опечалить: остатки тепла потерялись, а сам обладатель бесследно пропал… Ком противных мыслей нашептывал далеко не исцеляющие мантры, заклиная жалеть, что он излил душу, а его опять — бросили, как тряпичную куклу. Он помнил: как пал в объятия и уснул на Казухе, что его расстроило, он не в силах понять: то ли это его уход, то ли это из-за того, что он уснул на нём. Казуха хотел зайти ещё раз в гости, проведать Скарамуччу, все же, оставлять хрупкого человека, после исповеди о его жизни — было плохой идеей, но и у него не было времени: уборка по дому, вдобавок ему позвонила Бэй, попросила встретить её с Нингуан. На время приедут проведать приёмного сына. Протирая пыль с деревянных ящиков, полок, тумб и комодов, что и без того были чисты. Ведь в убранном доме — дышать свободнее. В голове витали мысли об темноволосом, они не покидали его с самой первой встречи, сильно впившись иглами в сердце, сшивая всхлипывающее сердце от прошлой глубокой раны. Томо. Он был его другом с самого раннего детства: являлся ему наставником или просто хорошим приятелем, которому он мог опрокинуть чашу с его внутренними и внешними проблемами. Томо никогда не прерывал в монологе своего друга, прекрасно понимая, что с пелёнок его родители требовали что-то, да большее от своего сына, но Казухе — это было не под силу. Его влечение быть свободным и независимым от кого-то, было в разы сильнее, чем ранние установки семьи. Вскоре они разбились в автокатастрофе, оставив сына одного, одного в жестоком детском доме. Казуха с трудом переживал смерть родителей, но его единственная родная душа — не оставляла его, прижимая хилое тельце к себе, согревая теплом и нашептывая что «все пройдёт», а раны — заросшие ликорисом, окутает шёлковыми лепестками сакуры. Но и Томо, его тоже покинул. Казуха не злился на него, он не знал про его связи с опасными людьми, что — убили его. Группировка «Баал». Светловолосый задавал вопросы касаемо неё, но Томо умалчивал, отнекиваясь, тем что «подрастешь и узнаешь». И он узнал. Узнал с его сухих угасающих уст. Казуху накрыло немым страхом, на руках он держал уже остывающее тело в крови, находящейся в агонии, тихо всхлипывал, между этим утробно молвил «нет, нет», но заметив движение губ друга, Томо произнёс: — Я им противился, если бы, я этого не сделал, они бы убили тебя, Казу. И даже тогда на его лице сияла нежная улыбка, а Казуха продолжал лить терзающие солёные капли, ощущая резь в сердце, пока в нос ударял — удушливый железный запах крови. Нин и Бэй приехали под вечер, а Казуха встретил их с распростертыми объятиями. Нингуан — была занятым человеком, вести бизнес было затруднительно, она часто уставала, а сын подсовывал чашку с мятным чаем. Но совокупность трудов, давала её бизнесу одержать вверх. Казуха был счастлив, что именно они, решили усыновить его. Мучащая боль от одиночества — отступала. Весь оставшийся вечер они провели втроем за тёплыми разговорами. Спустя время, все разбрелись по своим комнатам. Казуха закрывавший свою дверь, услышал с окна недовольное: — Эй! Казуха сразу узнал чей это голос. Обернувшись, он вспомнил про утро. — Привет, прости… что ушёл тогда, не хотелось объясняться Нахиде, что я забыл у неё дома, тем более, что бы она смущала тебя вопросами касательно меня. — алоглазый улыбнулся неповинной улыбкой, смотря на соседа, что ворчливо глядел на него. — Я уж было подумал, ты оставил меня. — задумчиво отрезал он, гримаса расстроенной улыбки не сходила с его лица, но все же, он продолжил, — Зайдёшь ко мне? — слова сами вырвались, только осознав, что Скарамучча смолол, он расширил глаза, растерянно смотря на Казуху. Послышался приглушённый смешок, но его обладатель, прикрыл рот рукой, останавливаясь, — А как же Нахида? Ох, или вы соизволите мне остаться с вами в столь беспечную ночь? — Заткнись уже, несчастный поэт. — процедил синеглазый, — Иди ко мне, только тихо… — Казуху не могло не радовать, то, что ему начинают открываться, словно бутон чарующего цветка, — Приглашаешь в свои объятия? Я с удовольствием свалюсь в них. — беловолосый не стал дожидаться ответа, зная что Скара уже был в удушливом возмущении. Пройдя тихо в его комнату, перед этим не забыв постучаться, он отворил дверь. — Зачем ты меня позвал? — Казуха сел уже на излюбленный уголок кровати. Зачем он его позвал? Не говорить же, что «со рта вылетело», он бы отмывался от позора до конца своих дней. — Просто?.. — синеглазый поджал губы, смотря на соседа. Казуха был красив, отрицать это было — невозможным явлением, он бы взошёл на эшафот, но не произнёс бы такой противоречивой лжи. Платиновая макушка подняла глаза, вглядываясь в друга. Сегодня не смотря, на то, что они не общались целый день, он был не в своей привычной личине: с ехидно поднятыми уголками губ, горделивым огоньком в глазах, пунцовыми щеками. Что-то изменилось, надломилось глубоко в живом механизме. — Хочешь обняться? Хотя… я знаю ответ — хочешь. — И Скарамучча продолжил бы дальше сомневаться, стоило ли вообще отталкивать Казуху или принять? Но поразмыслить ему не дали, ведь он ощутил знакомые руки на своей спине и горячее дыхание в шею. Блять, ну только не это. Было щекотно, Скара затаил дыхание, прислушиваясь к спокойным вздохам алоглазого. Он отстранился, хмуря брови: — Ты не дышишь, точно все хорошо? — виновато кидая взгляды Казуха, обеспокоено смотрел на чужое лицо, выискивая ответ. — Д-да, просто шея… это… было щекотно? — неспокойно выдохнув, Скарамучча уловил взор Казухи: на мгновение он уже не был обеспокоенным, он вобрал в себя — озорство. Обождав минутную тишину, беловолосый задал интригующий его вопрос: — Скарамучча… ты когда нибудь целовался? — Казуха спросил беззаботно, но забота есть, и она — у Скарамуччи. Его заботит то, что сейчас происходит. Мозг подкидывал картинки с поцелуями, но Скарамучча здраво смыслить не мог. Он нахмурил брови, принимаясь обратить свой взор напротив. В глазах друг друга что-то мелькало такое, что заставляло: приблизиться, оставляя миллиметры меж губ, что-то такое, что заставляло закрыть глаза и поддаться вперед — соприкасаясь тёплыми устами, ощущая гладкость и шероховатость кожи губ, слыша лишь томные и тяжёлые выдохи через нос, кои затрагивали тишину комнаты. Оба терялись в этих ощущениях: новых, жаждущих и по невинному детских. Однако, детская невинность быстро перетекала в филигранные движения: секунда потребовалась, чтобы перейти на требующую внимания шею, мягкие губы целовали влажно, лениво, вырисовывая нежные движения на коже, а горячее дыхание опаляло. Холодное сердце Дзу заходилось в частом ритме — руша ледяной барьер, заставляя его трескаться под напором испепеляющих чувств, грудь сжималась от боли, но она была приятной пыткой. Противоречивые ощущения спутывались от трепета аккуратных движений, жгучие чувство — закралось в солнечном сплетении, будто он вот-вот задохнётся в этой гамме. Всего этого было — мало. В мгновение ока Казуха уже оказался прижатым к белым подушкам: алые глаза залились кровью, смотрели с пеленой вожделения и лёгкой усмешкой, волосы выбились из низкого хвоста, раскидываясь на белых наволочках. Для Скарамуччи это стало спусковым крючком: если бы Казуха был божеством, он бы на коленях стоял и молился, молился — пока колени не начнут саднить. Не медля, темноволосый оказался на бедрах светловолосого, ловя красные губы, прикусывая до крови в порывах влечения, вкушая краткий стон. Каэдэхара жадно впился руками в тонкую талию младшего, притягивая ближе, сильнее. Их губы расходились только тогда, когда совсем не хватало кислорода. Отстранившись от друг друга, взору предстало: от губ растянулась ниточка слюны, глаза обоих были покрыты флёром возбуждения, губы блестели от скупых поцелуев, а дыхание уже давным-давно утеряло свой ход. Что это было? Кладя тонкую ручонку на темную макушку, алоглазый невесомо, с особой осторожностью поглаживал короткие волосы, — Ты мне нравишься, но спешить — я не хочу. Нам обоим нужно время, доверие, понимание. Они снова уснули в объятиях. Чёрт бы побрал Казуху, мать его, Каэдэхару, за хищение его сердца. Это было личной пропастью Скарамуччи, и он в ней затерялся навеки.