Не завидуйте.

Следующее утро Фёдора началось очень рано, с утренней молитвы с царём. Все опричники и бояре тогда пришли в церковь. Выстроились все подле Ивана и давай за ним текста молитв повторять. А Басманов младший ближе всех подобрался, помнил он вчерашнее наказание государя. И в то время, как все на иконы смотрели, Фёдор очей от царя не отрывал. Иван же, казалось, ничего вокруг не замечал. В этот момент он был наедине с Богом, и хоть ты из пушки рядом выстрели, царь и не моргнёт. Через час утреннее моление подошло к концу и все расходиться стали. Все бояре Федьку молодого взглядами прожигали, злыми, колючими. Думали: «Прекрасно! Ещё один отпрыск бездарный, которого родня на службу запихнула! Так и для старых слуг скоро места не останется. Узнать бы, чей он… Молоко ещё на губах не обсохло, а он уж подле царя вертится! Тьфу! Ну ничего. Такие на сражениях обычно первыми погибают…» Днём государь в тронном зале принял конных с посланием. И Фёдор неизменно находился там же у стены. Тогда царь и велел ему: - Сходи, Федора, проверь, как там коней новых подготовили, а на обратном пути позови ко мне писаря. - Слушаюсь, царь-батюшка! – и тот почти бегом отправился выполнять порученное. И не заметил Басманов, как Иван взглядом его провожал… Пока писарь новое послание под диктовку записывал, Басманов опять около стены, в тени стоял и смотрел преданно и неотрывно на Царя, профилем его любовался и голосом глубоким заслушивался. Думал, царь не замечает его. А царь замечал, ох как замечал… Чувствовал на себе взгляд внимательный, хотел в ответ взглянуть, но сдержался. Нельзя ему слабину выдавать. *** После обеда же царь прогуляться изволил, да посмотреть, как там опричники его крамольных пытают. Так Басманов тут как тут – шубу соболью на плечи одевает, да шапку бобровую подаёт. Сам одевается и за царём идёт по пятам, ни на шаг не отстаёт. А на улице середина января, брр, мороз кусачий, но тем, кого пытают не до него. Мучают их раскалёнными щипцами, бьют плетями, ногти вырывают… Не нравится Фёдору смотреть на лица их, мукой искажëнные, слушать крики их нечеловеческие, но терпит ради царя, идёт за ним покорно. А опричники поглядывают на него искоса, недовольно… Среди мучающих и отец Басманова, Алексей, был. Пытал он какого-то несчастного, а царь остановился и смотрит взглядом властным, гордым. Алексей заметил его погодя, поздоровался издалека. - Хорошень из него правду выбивай! – приказал Иван, - Не щади его! Крамольники проклятые!.. Все в Аду гореть будете! – выплюнул он уже глядя в глаза человеку, цепями опутанного. И вдруг резко к Фёдору повернулся: - Ну что, Федя, боязно тебе? – насмешливо. - Воистину боязно, царь-батюшка… - глядя в глаза снизу вверх произнёс Басманов. – Вот клянусь, войны не страшусь, а тут аж дыхание замирает… - и он шумно сглотнул. - Правильно Федя, бойся, бойся! Чтоб не было желания государю своему перечить! Но и привыкай… Ведь сам скоро подобным заниматься будешь, когда отец твой совсем стар станет… - Что вы, царь-батюшка! Вам перечить не посмею, а коль прикажете, то прямо сейчас рядом с отцом встану! Всё исполню, только б вы довольным сделались! – преданно заявил Фёдор, заглядывая в глаза Ивану. Грозный усмехнулся, свысока пристально глядя на Федю. - На словах все хороши. А коль и правда прикажу, а? Небось без памяти упадёшь от страха. – и царь громко рассмеялся. - Не упаду! Приказывайте! – решительно заявил Федя. Но жалко было царю Федины ручки белые кровью марать: - Эх, Федя, хороший воин и слуга царский выйдет из тебя, чую я это… Преданный ты шибко… Да добрый. Но ничего, переменишься ты быстро… - а чуть погодя добавил, - Раз ты всё для моего довольства сделать готов, то зайди тогда после вечерней молитвы ко мне в опочивальню. Видеть тебя одного хочу… - Так и сделаю, царь-батюшка! – воскликнул Фёдор. А опричники, что поблизости стояли, услышали это. И когда Федя с царём назад шли, кто-то зашептал, поблизости, так, что Федя услышал: - Гляньте, царь девку себе новую нашёл! Уж и на ночь к себе позвал! Хорошо, наверное, ноги раздвигает, да зад выпячивает! – и захохотали бояре громко. Федю задели их слова, но он даже головы в их сторону не повернул, пошёл дальше за Иваном Васильевичем. Рядом с ним его никто не посмеет тронуть… Да и не поверил он языкам злым. *** Не успел опричник глазом моргнуть, как стемнело. Сходил он на вечерние моления вместе с царём и другими воинами, а потом царь в опочивальню пошёл, и велел чуть погодя приходить. И вот Фёдор в спальне своей с отцом разговаривает и готовится: - … Вот и после этих слов царь Иван и позвал меня к себе… - Повезло тебе, сын. Значит царь тебя лично похвалить хочет… Или отругать! Тут уж как повернётся… - Ага. Ты бы лучше правду сыну сказал! Подготовил, что ли… - и сосед по комнате, говоривший это, громко засмеялся. – Али специально ребёнка не пугаешь? Правильно, зачем подстилке вообще объяснять что-то! Его ж только ради дырки и держат! – и опять смех издевательский. - Что значит подстилке? – грозно спросил Фёдор. Отец пытался его остановить, но… - А то и значит! – нагло отозвался опричник, - А то ты не знаешь, зачем он на ночь тебя к себе в палаты позвал! - Ты, я смотрю, много знаешь! Небось, сам подобным промышлял… - протянул Федя. Отвечать ловко он у отца научился. - Что ты сказал, щенок?! – опричник уже рукава засучивать стал. - Так, стоп-стоп, он же ещё ребёнок, сам не понимает, что говорит! – стал причитать Алексей. Федя, чувствуя неладное, схватил серьги со столика и выбежал из комнаты. Он, сам не зная почему, захотел надеть серьги, матерью подаренные. Но, зная, что отец не любит этого, зажал их в ладони. В коридоре остановился он перед окном, дыхание перевёл, и смотрясь в него аки в зеркало, стал вдевать серёжки свои в уши. Он и так волновался – с царём наедине скоро останется – а ещё сослуживец отцов, нервы трепет!.. Только руки теперь трусятся из-за него… *** В этот момент царь в опочивальне своей в окно глядел и увидел как в коридоре нижнем, изнутри освящённом, стоит напротив окна его голобородый опричник и с серёжками своими возится (зрение то у Ивана соколиное). И вдруг отчего-то сладко сердце у него защемило – захотелось ему поближе полюбоваться на то, как Федюша их надевает, а то и самому одеть… Вот поправил всё Фёдор, последний взгляд в «зеркало» кинул, и отправился к дверям дубовым, тяжёлым. Царь в этот момент вина самого сладкого достал и кубки серебряные. Через какое-то время в дверь постучались. Стражники дверь открыли, и вошёл Фёдор. Опять волнуется, руки трусятся, взглядом испуганным смотрит. - Добрый вечер, Федюша. Опять ты напуганный весь. Небось, отец понарассказывал ужасов про меня, а, Феденька? - Здравствуйте, царь-батюшка! Вовсе нет, отец наоборот меня успокоить пытался, да видно зря это… - Не зря, Федюш, не зря. Ты не бойся, садись, я тебя не обижу. – Иван указал жестом на стул около стола, где вино стояло, - Наливай вина себе для храбрости и слушай. Фёдор был шокирован, что царь прямо с порога его за один стол с собой сажает, да вином угощает. Но раз царь велит, надо выполнять. Трясущимися руками налил он вина царю и себе и на стул сел. Царь сел напротив. - Ты пей, Федюша, не бойся. И я с тобой. – Иван поднял свой кубок, Фёдор повторил за ним, - Давай-давай… - Грозный подтолкнул рукой кубок Басманова. – Пей. А то обидишь. Тот боязно посмотрел то на вино, то на Ивана, медленно поднёс кубок к губам, пригубил и хотел уже отставить… - Нее, до дна, Федюша, до дна! Фёдор не поднимая глаз, в несколько больших глотков выпил содержимое. Горло приятно обожгло, а на языке и губах сладкий привкус остался. Он осторожно поставил кубок на стол дубовый и взглянул на царя, который к слову, своё вино лишь чуть пригубил. «Уж не отравить ли царь меня желает? Меня заставил выпить, а сам почти не пьёт… Точно, в наказание меня сюда позвал, прав был батюшка… Что ж, я любил его…» - обречённо подумал Фёдор. А Царь всё молчал. А вина он не испил потому, что вечер этот, в отличии от Феди, ему во всех деталях запомнить надо было, насладиться сполна. А Феде для спокойствия надо было выпить… - Федя, скажу я тебе, что с первой минуты нашей встречи понравился ты мне. Не как воин, или слуга верный. Душа и тело твои меня так и манят к себе… Фёдору стало жарко – от выпитого вина ли, от слов Ивана ли, ланиты его заалели. Он опустил глаза, а рукой прядку тяжёлую за ухо заправил. Царь левой рукой эту руку поймал, а правой сам стал его волосы гладить, потом к щеке спустился, и наконец к уху пальцами добрался. Огладил раковину ушную, серёжку пальцами потеребил. Фёдор сидел, пошевелиться боялся, дыхание затаил, отчего-то удара ожидал. И вдруг тихий голос царя у самого лица: - Откуда красота такая, Федюш? – это он про серьги. - От матушки досталось… Она как-то мне подарила их, право не вспомню сейчас по какому случаю… - Басманов не видя, смотрел перед собой. И тысяча мыслей в буйной головушке проносилось: «И что же? Всех опричников царь так к себе приглашает? Или я один такой чести удостоился? Али не честь это вовсе, а позор ужасный, разврат какой?..» А царь тем временем внимательно рассматривал лицо Басманова младшего, всё рукой по щеке гладил, пальцами ушко и серёжку задевал. Потом Иван резко поднялся, Фёдор хотел за ним подскочить, но первый надавил ему на плечи и велел: - Сядь. Фёдор сел и взгляд на царя поднял. А тот начал по волосам его гладить, перебирать пряди, между пальцев пропускать: - Волосья у тебя мягкие… Ни у одной жены моей таких не было… Фёдор улыбнулся, всё ещё глядя на Ивана снизу вверх. Он вспомнил, как матушка ему так же про волосы говорила. Она и уговорила его их отращивать. - И глаза у тебя синие, точно васильки полевые… Красивые, как небо, век бы смотрел… Фёдор не успел даже смутиться, как Иван резко поднял его за плечи и впился поцелуем в алые уста его, уколов кожу вокруг бородой своей. Фёдор и понять толком ничего не успел, только глаза широко распахнул, но тут же опять закрыл. Очень хотел он Грозного оттолкнуть или сам отойти, да только руки сильные, царские, талию его тонкую обвили и сильней к себе прижали. - Уста-то у тебя какие сладкие, Федюша… - сказал на выдохе царь, заглядывая в прекрасные большие глаза. - Это от вина, царь-батюшка… Вино у вас сладкое вот и уста тоже… - только и смог пролепетать Басманов. То самое вино вкупе с дурманящим поцелуем хорошо молодому опричнику в голову ударили… - Нет, Федюша, не от вина то. Сами по себе они у тебя такие... Люб ты мне, Феденька… Останься ты у меня на ночь. Я тебя не обижу, осторожным буду… - и царь стал ласково оглаживать его бока и руки, - Сам же обещал служить, ничего не жалея… - эту фразу он уже прошептал Басманову на ухо. Только представьте: приятное тепло комнаты, тусклый свет свечей, руки сильные тело гладят и голос низкий, бархатный, тихий прямо около лица, затем шёпот жаркий на выдохе прямо в ухо…¹ Вот и Федю это окончательно с ума свело. - Истинно, царь-батюшка. Ваше удовольствие – моя радость. Поэтому я согласен и готов… - Нет, Федя. Вначале ответь: люб я тебе тоже? Насильничать я никого не собираюсь. – вдруг строго изрëк Иван. - Люб, царь-батюшка, люб, с самой первой минуты как увидел тебя… - Фёдор и сам не успел понять, когда на «ты» перешёл. К тому же, он не следил что говорит, алкоголь потянул на острые ощущения, захотелось узнать, что дальше будет… И Фёдор решил подыграть. Прильнул всем телом к Ивану, губы чувственно приоткрыл. - Феденька… Федюша… Сахарный ты мой… Лебедь мой белый… - шептал царь Иван, перемежая слова с поцелуями. Потом спиной осторожно повёл его к кровати, продолжая покрывать поцелуями уже всё лицо и шею. Фёдор же мог только отвечать на эти поцелуи тихими вздохами. Язык его заплетался, руки и ноги ослабели, поэтому вовремя царь его к кровати подвёл. Почувствовав под собой опору, Федя рухнул на неё, не задумываясь. Иван же навалился на него, прижав всем своим телом, лишая последней возможности сбежать… Времени немного прошло, а они оба уж без одежды. Иван ласкает всё тело Басманова: шею, грудь, живот, бока, борода его приятно кожу покалывает. Устроился меж ног его, стал гладить стопы, колени острые, внутреннюю часть бёдер. Фёдор под ним то хихикал от щекотки, то постанывал от наслаждения, то несколько раз порывался подняться от нетерпения, но могучая рука царя останавливала его. Фёдор совсем уж обмяк, расслабился, когда почувствовал руку чужую на своей плоти… Но вскоре царь прекратил свои ласки нежные и потянулся куда-то. Басманов всхлипнул и поглядел на господина своего. Но тот достал лишь флакон с маслом душистым на травах, да вылил его себе на руки. Перевернул несопротивляющегося Федору на живот, огладил бока, затем ягодицы, а потом и к самому сокровенному месту добрался. Вначале огладил его скользкими пальцами, от чего Федя дёрнулся и опять хихикнул, и попытался пальцем туда проникнуть. Тут Феде уже боязно стало, попытался он отползти, но Грозный прижал его к кровати и опять стал целовать шею, перешёл на затылок, лопатки, поясницу, и опять вверх и всё шептал: - Расслабься, Феденька… Я же аккуратно… Я обещаю, больно не будет… Разве только самую малость, а потом пройдёт… Горячий ты мой, словно солнышко летнее… - сам Федя уже чувствовал, как орган царский об ноги его трётся, но в пьяную голову всё никак осознание не шло, чем они занимаются. Проникая вторым пальцем, царь стал отвлекать любовника своего разговорами: - Скажи, Феденька, делал ты что-то подобное с кем-то, а? Феденька бедный попытался поёрзать, но плохо у него это вышло под царским телом тяжёлым, и он только простонал: - Нееет… Царю ещё приятнее от этого стало, он уже и третий палец подготовил, но Федя вдруг как всхлипнет и голоском тоненьким жалобно как проскулит: - Больно, царь-Иване, не могу больше… - и слезы из глаз его покатились. Он и так терпел, покуда сил хватало. Видать, прав был сослуживец отцов. И пусть Грозный его теперь повесит на площади… - Тише, Феденька, сейчас легче станет… - и спустя несколько долгих мгновений находит-таки Иван точку особо чувствительную, начинает её массировать. - Ооо… – стонет Фёдор, глаза его округляются. Никогда ничего подобного он не чувствовал. Тогда и третий палец легко вошёл, а Фёдор в спине выгнулся, сам стал назад подаваться – захотел ещё раз чувство это волшебное повторить. А царь тем временем солёные дорожки с лица слизывает и спрашивает тихонько, покалывая бородой ушко: - Ну как, Федюш? Больше не больно тебе? - Н-неет, ааа… Не больно, царь… Иван! Ах!... Приятно то как… - Ну и славно, молодец ты мой прекрасный, а сейчас ещё лучше будет… - на этих словах царь вытащил пальцы и сзади сильнее прижался. Почувствовал Фёдор, что в то самое место что-то побольше пальцев проникает, плоть раздвигая. Чувствует Фёдор и дыхание царское на затылке, и пальцы сильные на бёдрах. И так дуреет он от этого, так хорошо ему!... Наконец, опять находиться заветная точка и Иван уже постоянно её задевает. Фёдор стонет, не прекращая, задом подмахивает, выгибается всем телом. А царь рычит от удовольствия у него над ухом, одной рукой за талию крепко держит, другой гладит грудь, задевая соски, иногда к животу спускается, дразнит. Когда уже невтерпёж стало Фёдору, он проскулил: - Батюшка… Царь!.. Не могу больше… Ммм… Сладко и жарко мне! Не пойму… - и в шкуры мягкие лицом уткнулся, совсем громко закричал… И испачкалась тогда шкура светлая пятнами белёсыми, Фёдор расслабился, только дышал тяжело и шумно. А царь буквально через несколько движений в расслабленном теле, тоже закончил с рыком громким прямо внутрь и улёгся рядом с любовником молодым. Басманов себя не помнил после случившегося, дыхание уровнял уже, а всё лежал на животе с очами прикрытыми и шевелиться ему не хотелось – голова кружилась сильно. Иван же грязную шкуру из под них вытащил, Федюшу своего перевернул лицом к себе и новой шкурой накрыл. Прижал крепче к своей груди, пряди мокрые с лица убрал, поцеловал сначала в лоб, затем в губы, будто запечатывая. Федя практически сразу уснул, а Иван разглядывал профиль его, потом взгляд его опять к серёжкам вернулся, которые до этого приятно так позвякивали, а теперь блестели мягко в свете свечей. Грозный знает – неудобно в украшениях спать, поэтому аккуратно вытащил серьги он из ушей, на стол тихо положил, а рядом перстень свой. Лёг обратно к Федюше своему, чмокнул его в мочку и уснул наконец.