ночи укрыты в колыбели революцией.

ноябрь проплыл незаметно. постепенно похолодало ещё больше, начались первые заморозки. листьев на деревьях совсем не осталось, они исчезли также, как и последние сомнения серëжи в том, что он прав. миша мрачнел всё больше, перспектива быть убитыми ему перестала казаться действительно дающей свободу и возможность задуматься о том, что в россии что-то не так. ему казалось, что всё плохо, их смерть ничего не докажет, и они не принесут ничего полезного, только зря потратят время и к тому же... а если всё таки повесят? никто не отменял право на жизнь, но и заявить, что они точно выживут, тоже было сложно. всё таки это считалось государственной изменой, за это будет какое-то наказание. бесстужев тихо приглушил очередной бокал с шампанским, даже не смакуя его. он уже не чувствовал вкуса и просто заливал в себя алкоголь, надеясь на что-то, одному ему известное. в комнате были все, кроме пестеля. на пестеля донесли. серëжа молча смотрел на пустой лист бумаги и о чём-то напряженно думал. выступать открыто, чтобы защитить товарища, было безрассудно. все бы сразу поняли, что они тут замышляют и почему поддерживают провинившегося. несмотря на всю ненависть, которую муравьёв чувствовал по отношению к павлу, он знал, что нужно что-то делать, иначе их бы раскрыли. как минимум, нужно было думать и быстро. — нам нужен план, — всё таки серëжа озвучил тревожащую его мысль, но все молчали, смотря в одну точку. конечно, они были напуганы, всем было страшно, их пугала неизвестность. никто не знал, что произойдет дальше, и всё было под риском краха. — надо отступать, — предложил миша, но заранее знал, что никто его не послушает. так и произошло: послышались недовольные вздохи. — рано, — кратко произнёс трубецкой, давя желание прорычать это слово. он взглянул на рылеева, даже поэт притих из-за всеобщего хмурого настроения и чиркал что-то в своём блокноте. неразборчивые буквы сергей прочесть не мог, но был уверен, что он пишет о чём-то мрачном. — у нас нет особого выбора, пора начинать восстание, пока на всех нас не донесли, — вдруг сказал каховский, до сих пор молчавший. все сразу на него обернулись, прерывая до того гнетущую тишину. пëтр не выдержал взглядов и снова замолк, допивая шампанское. серёжа уныло обвëл всех взглядом. — я согласен с каховским. смысла ждать больше нет, у нас всё готово. без пестеля проще - не будет крови. главное сейчас - донести это солдатам, — на муравьёва смотрел только миша. он осуждал, это чувствовалось в пронзительности карих глаз, но молчал, скрывая своё недовольство. трубецкой тяжело вздохнул. рылеев был обеспокоен всем, что происходило, но не знал, что сказать и как утешить. это было очень не похоже на него. каховский пил, больше не влезая в дискуссию. бесстужев смотрел на серëжу, и в нём читалось, что он хочет сказать что-то, но никак не может себя заставить. — через три дня выступаем, — окончательно принял решение трубецкой, и все встрепенулись, — я улажу все оставшиеся неточности, и мы соберемся последний раз послезавтра у меня. вопросы? — мы умрём? — наконец выдал миша, и наступило молчание, которое проникало прямо под кожу, обдавая всё тело холодом. — возможно, но мы просчитали всё, чтобы этого не допустить. всем нам страшно, но отступать нельзя, — трубецкой многозначительно взглянул на кондратия. тот, в свою очередь, смотрел на него грустным и полным обожания взглядом. серёжа услышал, как он прошептал трубецкому. — я не хочу вас терять, князь. — я рядом, — их тихие реплики муравьёв услышал лишь навострив уши, но даже они вызывали в нём бесконечное отчаяние и печаль. их безмолвные отношения показывали всю красоту взаимной любви без всяких доказательств. им не нужно было сидеть в обнимку, гладить друг друга или целовать, хватало того, что они рядом друг с другом. разошлись к утру, до этого обсуждая что-то отдаленное от восстания. между тем, серëжа и миша долго не могли выяснить, кто из них стреляет лучше, и чуть ли не дошли до проверки этого. благо, их вовремя остановил обеспокоенный рылеев, но смех ещё долго стоял в крохотной комнатке, окруженной вечными тревогами и проблемами. наконец близился рассвет для всей империи. а может её закат?.. *** на столе горела свеча, рядом лежал открытый блокнот, в котором были написаны слова о смерти, и заряженный лишь одной пулей пистолет. пестель дрожал. холод окутывал до самых кончиков пальцев, он так боялся, но выбора не было. нельзя было выдавать товарищей. они точно увидят рассвет. обязательно. *** к следующему вечеру они узнали о смерти павла. всем было понятно, как это произошло, хоть подробностей так и не раскрыли. миша ковырял этикетку на бутылке шампанского, в отчаянии иногда поглядывал на задумчивого и чем-то расстроенного серëжу, а после ещё больше хмурился, выпивая очередной глоток алкоголя, давящего противной пеленой на голову. муравьёв не видел бесстужева, он смотрел на икону, висящую в углу, и мысленно молился. просил прощения, раскаивался в который раз за то, что не делал. казалось, в комнате ощущалось то самое неуловимое. запах смерти, смешанный с тоской, безмолвной молитвой и алкоголем. здесь так яро чувствовалась беспомощность. в каждом вдохе, взгляде и мысли. она не покидала ни на секунду, всегда жила где-то на задворках сознания, дожидаясь своего часа. и наконец дождалась. — мне страшно, — впервые признался муравьёв, из-за чего миша сразу перевёл на него пьяные глаза и искривил рот в грустной улыбке. стало противно от собственной слабости, но серёжа не знал, что ему делать. теперь всё точно казалось каким-то невозможным. — за что ты боишься? — бесстужев знал ответ заранее, но очень не хотел его слышать. потому что серёжа отвечал одно и то же, каждый раз добавляя шрам к больной душе миши. — за революцию. боюсь проиграть, — обреченный вздох чуть не затушил свечу, отражающуюся в зелёном стекле бутылки. миша сел удобнее, закрывая глаза и думая о чём-то далёком. — а за нас ты не боишься? за наши отношения? ты заметил, что всё похолодело? — бесстужев открыл глаза, и только после этих слов старший посмотрел на него. в его тёмных глазах плескалось недоумение и что-то, похожее на страх. мише и самому то было страшно. потерять серёжу навсегда страшнее, чем любые беды, войны и революции в мире. какими бы натянутыми не стали их отношения в последнее время, любовь не утихла. серёжа молчал, и тишина неприятно давила на уши своей ущербностью. почему-то именно сейчас всё стало неважно в один миг. всё померкло на фоне обиды и недосказанностей. чем дольше старший молчал, тем больше слёз вставало в мишиных глазах. они горели злостью и таким разочарованием, какого там никогда не было. — значит нет. хорошо, я тебя понял, — рука как-то сама нащупала холодный металл револьвьера, рукоять приятно легла в ладонь, будто так и было нужно. миша медленно потащил оружие со стола и аккуратно подставил к виску. дуло упиралось не сильно, но хотя бы одно неверное движение - и всё бы изменилось. навсегда. у серёжи лицо мгновенно изменилось, и на нём застыла гримасса беспомощности. отчаяние захлестнуло сейчас как-то особенно сильно, но он боялся пошевелиться, сказать что-то не так. его миша сейчас смотрел на него пустыми глазами, в которых пропали все чувства, будто их смело ураганом, будто он забрался с улицы в комнату. на сердце противно заскребло, но ничего сделать он не смог. — революция или я? — прямо спросил миша, глядя ему прямо в глаза. серёжа молчал. конечно, отвечать надо было быстро, и следующие слова необдуманной стрелой пустились в воздух. — революция. на мгновение комната погрузилась в мёртвую тишину. казалось, даже ветер на улице замолчал и не царапался своими страшными когтями в окна. бесстужев медленно улыбнулся. на его лице была написана такая ненависть и злоба, что муравьёв только сейчас испугался и вскочил с места. слишком поздно. миша зажмурил глаза и выстрелил. тишина стала слишком оглушающей. все эмоции смешались в одну и вылились в крик. серёжа зарыдал, крича не своим голосом, начал сметать всё со стола, громить комнату. он рвал бумагу, книги, их планы. всё, что попадало ему под руку, теперь уничтожалось. осколки валялись на полу россыпью, блестели, как драгоценные камни, в которых отражался обезумевший от горя муравьёв. дыхание спирало. он боялся смотреть на ещё тёплое тело миши, на кровь и мозги, которые вынесло пулей на пол. сознание мутило, он потянулся к окну, чуть ли не вырывая ручку, и впустил в комнату морозный воздух. свежесть немного оживила мысли, и они противно замелькали прерывистой картинкой. серёжа закрыл глаза, глубоко вдохнул, нащупал сигареты в кармане штанов. курить не хотелось, но он не знал, чем ещё себя занять, что сделать, чтобы не думать о том, как мёртвый миша смотрит пустыми глазами ему в спину, как его руки беспомощно опущены по швам, а оружие валяется где-то в луже крови. муравьёв замотал головой, делая новую затяжку. нужно было сбежать отсюда, иначе он точно сойдёт с ума. на улице было зябко, но холод не душил и действовал на серëжу отрезвляюще. шинель болталась, раскачивались её полы на ветру, ведь пуговицы муравьёв не застегнул. он не знал, куда шёл. зимняя ночь кутала его шапкой ветра и снега, а сердце так заболело, что ему на момент показалось, что он сам сейчас умрёт и больше никогда ничего не увидит. только черноту. а может и её не будет, кто его знает? теперь он сомневался во всём. даже в том, кто он есть на самом деле. вернуться серëжа не мог. теперь он скиталец этой ночи и всех последующих, если они не съедят его своим холодом и безлюдием. теперь он лишь мрачная тень среди деревьев, ищущая вечного покоя и тишины. — не смог тебя уберечь, прости, — шёпот заглушает то, что отдаётся в голове противной заевшей пластинкой "я убийца", — надеюсь, ты найдёшь покой. и очередная ночь укрыла его, кутая в снежные одеяния. революция лишь покачала головой и ушла. она прикроет их, там, в колыбели смерти. она всегда и всех прикрывает.