***
Боль. Боль — это то, что всем вокруг осталось. Это единственное, что у каждого на этом свете есть. Без своей ебучей боли, что разрывает как осколочная граната, все они никто. Виолетта без своей боли ноль и точка где-то рядом. Смазанное пятно. Чернила, что расплылись по бумаге от горячих слез. Виолетта — это триста случаев повосхищаться. И десять на умереть. Виолетта тот самый человек, на которого посмотришь и поймешь, что внутри у нее кровавыми лилиями растет боль, которую не забудешь никогда. Кажется, что не будь ее, то она собой бы и не стала. Что была бы такой, как и все они. Счастливой до седьмых небес. А она за маской клоуна все говорит о том, что ей жить и вот так нормально. Ну да, ведь у мазохистов свой особый рай. Свой особый вид кайфа, что мощнее трамадола, который колют прямо в вены. Виолетта мазохистка хотя бы потому что любит не ту, кого ей надо. Хотя бы потому что готова всю себя отдать хотя бы за одно. За то, чтобы полюбили полностью и безвозвратно. Объебываться на левых хатах ей привлекательно. Пить дешевую водку из горла как смысл несчастной жизни самого веселого из клоунов. Трахаться с теми, чьи лица не помнит, — особый вид власти слабых. Виолетта ведь самая слабая из всех. Виолетта ведь сломавшаяся на куски душа. Самая слабая из всех. Самая сильная из слабых. Как строфы из красивых стихотворений. Все ее противоречия — это не острые углы, а повод на любовь. Только вот ее никто не любит. И не полюбит никогда. Она не из тех, кого любить нужно, просто потому что она для этого не создана. Она создана для мимолетных развлечений и трипов, от которых разрывается башка. Любить ее, конечно же, не надо. Любить ее? Да что вы? Никогда. Она же не глубокая душа. Она же просто веселая всегда. Она же просто симпатичная мордашка без травм, что оставили следы на теле и материи души. Трахаться с ней? Конечно да. Говорить с ней? А зачем? Она же клоун в веселой маске, что считает себя воплощением смеха и самого горячего веселья. И каждый раз одно и то же. И каждый раз она не хочет быть той, кем является. Проще заглянуть в свой гардероб и выбрать любую маску из тысяч красочных цветов. Виолетта же настоящей быть не может. Ей больно не бывает. Не бывает, потому что ее же не разбивали как хрусталь. И любить она не любит. Не любит. И не любила никогда. Просто почему-то внимание одной особы очень нужно. Очень уж греет посиневшую вдруг кожу. Абсурд и сюр. Сказочка в стихах. Тупость в закономерности идущих дней. Виолетта ненавидит жизнь. Ненавидит серость дней. Проще на своих костях достойно танцевать, нежели помощи просить. Помощи все равно ни от кого ей не будет. Лишь разорвут сильней как половую тряпку, которой моют грязные полы. С ней так уже поступали. Ей уже подтирали пол. Пинали грязными ботинками. Заставляли быть униженной насильно, потому что по-другому не получилось бы никогда. Сильные-слабые гнут хребет поближе к полу, но никогда не ломают позвонков. А ей, надо же, сломали. Оставили разбитой. Раскрошенной в пыль. Почти в муку. И даже спасибо не сказали за зрелище, что этим зверям казалось смехотворным. Собственная жизнь как пыль на запах. Как грязь на вкус. Отвратительно и только. О сладости не идет речей. Но ей и так нормально. Ей и так ведь заебись. Просто потому что в один момент пыль превратилась в белые дорожки на столах. А грязь в чужую смазку, которую она тщательно пытается вымыть изо рта горькой водкой. Вот он, удел тех, кто сломался навсегда. Удел тех, кто любит втихаря. Удел смотреть украдкой, не смея прикоснуться. Удел смеяться над той, по кому изнывает ее блядская душа.***
Виолетте пошло. Виолетте почти что хорошо. И жар ползает змеей где-то между ребер, обнимая каждое хрупкое стекло. Трещит по швам собственное обещание. Трещит и рвется уверенность в желании покончить с этим всем раз и навсегда. Узелки из вен. И все тянет. Тянет так, что она не помнит сама себя. «Почти что хорошо» звучит как приговор, ожидающий своей минуты на оглашение. Почти что хорошо, а уже хочется ползти змеей по чужим ногам. Хочется трогать. Щупать везде, куда могут дотянуться собственные подрагивающие пальцы. Хочется просто опробовать каждый сантиметр. Облизать каждую кость. Пустить кровь, что испачкает кожу, что на цвет как белый снег. Почти что хорошо. Слыша стоны, которые где-то на грани припадка, хорошо. Пошло до одури, но маняще сладко. Маняще пахнет морским бризом и каким-то сладким запахом пачуль. Пахнет пряной вишней и отдает нотками миндаля куда-то прямо в слизистые. Заставляет задыхаться и томно дышать в чужую шею. Заставляет слизывать этот тяжелый аромат с чужого тела, что сейчас слишком нужно. Просто необходимо. Будто кто-то выкрутил вентиль и пустил горячее, липкое, как мед, желание. Кто-то будто бы ей в стакан подлил афродизиак, потому что это просто невозможно. Невозможно трогать. Невозможно целовать. Хочется сломать как шарнир у куклы, чтоб до хруста. Чтоб до крика из пухлых красных губ. Чтоб до криков на грани боли. Хочется так много, что словами не описать. Целует, а сама задыхается. Задыхается от запаха тяжелого. Задыхается от собственного бессилия. Задыхается от того, насколько низко падает. Так низко, что дышит ей в ключицы. Потом обжигает пламенным дыханием край, где кожа и ткань лифа граничат между собой. Поцелуй. А потом зализ. Укус. И потом снова мокрый след. От чужого дыхания сносит крышу. От чужого дыхания почти что отключается башка. Чужой голос как будто выворачивает максимум децибел у демонов, что шепчут развязные желания на ушко, царапая острыми клыками мочки нежные. Кажется, что она сейчас с ума сойдет под этим трипом. Кажется, что все вокруг двоится, а мир крутится вокруг в фиолетовом цвете. Все мигает. Все сверкает. И собственное желание ведет как путеводная звезда. Толкает куда-то за грань дозволенного прежде. Поцелуи спускаются все ниже. А внутри колется туго закрученная спираль из колючей проволоки. Слишком. Слишком плохо. Слишком хорошо. Больно. Ей самой больно от того, насколько кроет. От того, насколько сейчас рядом под все потребности человек. Чужие ноги раздвигаются. Ее даже просить не надо. Не надо умолять. Она тянет все ближе. Все куда-то ближе. Чтобы кожа к коже. И Виолетте единственное, чего хочется, — это обнажиться и стонать в голос прямо в унисон. Хочется дотронуться до каждой части тела, а потом покрыть своим же потом. Измазаться в чужом запахе с ног до головы. Кое-как встает на ноги. Кое-как стоит. И впечатывается телом в чужое. Влетает в него с разбегу. Кажется, что точно останутся синяки. Ее тянут за толстовку требовательно чуть хныча. А на губах играет улыбка трипная. На губах улыбка пошлая. Виолетта бьется костями о чужие кости. И так хорошо. Хорошо чувствовать чужое тепло совсем рядом. Пробегаться кончиками пальцев, пуская микроразряды желания по чужому телу. Хорошо сжимать грубо-грубо. До красных пятен, что станут иссиня-черными уже через пару-тройку часов. Хорошо чувствовать себя живой. И поцелуй развязный. Мокрый, как она сама. Языки облизывают друг друга. Отстранившись, она не позволяет себя целовать. Отстраняется при каждом рывке к ее губам. Грубо берет пятерней за подбородок. Грубо сжимает, заставляя открыть рот широко. Заставляет высунуть язык. И чужое послушание бьет как тяжелая подушка по голове. Бьет так сильно, что остается только беспомощно сжимать-разжимать собственные пальцы на чужой ебучей белой коже. А потом она дергает к себе лицо. И губами сжимает чужой горячий язык. Посасывает его как самый сладкий леденец. Слышит всхлип просящий. Всхлип о невозможности терпеть. Но она ведь не наигралась. Она ведь не получила еще свое. Зубами кусает язык горячий. Влажный и раскрасневшийся. Пускает крови совсем чуть-чуть. Прямо из кончика. И градус пошлости повышается примерно где-то на тысячный из сотни уровней. Еще чуть-чуть, и все вокруг пойдет трещинами от напряжения, что у нее подрагивает в самом низу живота. Кажется, кто-то взялся за кончики каната с двух сторон и играют в перетягивание. А Виолетта готова хныкать. Готова свои слезы пустить, потому что это невозможно. Потому что она сейчас сойдет с ума. Заплачет. Разрыдается как маленькое дитя. Все похоже на фильм, где все пышет эффектом слоумо. Каждое движение как мучение на грани. Режет медленно, но так от этого хорошо. Крыши нет. Улетела, кажется, далеко. Так далеко, что не видно края. Хочется скомандовать этой фее опуститься перед ней на колени. Хочется самой упасть на них. Хочется слушать каждый стон. Каждую высокую ноту, что голос чужой возьмет. Душно. Так сильно душно, что кажется, голова скоро с плеч полетит. Просто оторвется и отправится в полет. А вены болят. Натягиваются все сильнее. Все как будто мало. Стиснув зубы, Виолетта облизывает чужую сладкую щеку. Стиснув зубы, терпит собственное возбуждение, белье пропитавшее насквозь. Господи, как же мокро. Виолетта тонет. Тонет в собственной смазке. В собственном желании обладать хоть кем-то. Кажется, что еще чуть-чуть и она сойдет с ума. Отрываясь от облизываний и кусаний чужого уха, она резко садится на колени. Резко, почти что ударяясь о мрамор плит. Больно, но перетерпит. Она все перетерпит. Глаза, что были закрыты, теперь смотрят снизу вверх. Зрачка не видно, просто потому что белка больше нет. Глаза черные. Глаза такие, как у демона из самой преисподней. Так вот оно, почему так жарко, как в аду. Сам демон спустился Виолетту на прочность выдержки испытать. Бога здесь вспоминать будет богохульством, но слов других уже не вспомнить. Их больше просто нет. Испарились. Потерялись где-то в бездорожье лет. Она начинает с икр. Дотрагивается кончиками пальцев. Чуть гладит. Чуть щекочет. Чуть сжимает. И ползет по татуировке змеи вверх. Рука сама как змея извивается, пытаясь затронуть каждый лишний сантиметр. Не хочется упускать ни единого участка, что по ощущениям ебучий шелк. Виолетта шелк не любит, но притрагивается завороженно. Притрагивается так, будто может чужую кожу разорвать своими грубыми руками. Ведет медленно. Но уже забирается под юбку платья. Проходится по худым ногам. Проходится так медленно, как только может. Мучая себя. Мучая ее. Мучая всех вокруг. Тело к виолеттиным рукам подается просяще. Безропотно, когда она привлекает чуть к себе, отодвигая от стиралки. Руки тем временем переходят на ягодицы. Оглаживают кожу там. Сжимают так сильно, что наверняка останутся синяки на упругости. Кружат вокруг белья. Вокруг кружева, проникая под самый краешек. Виолетта заслуживает стон. Еле слышный. Еле различимый для человеческих ушей. А потом дергает белье, стараясь обнажить чужое пошлое желание. Трусики соскальзывает по чужим ногам, а платье все прикрывает. Все прячет от глаз чужих и любопытных. Она опять кожу ног гладит, но к самому горящему месту даже не притрагивается. Она знает, что там мокро. Горячо. Что клитор пульсирует в гребаном желании. В предвкушении ее прикосновений, которые ведь наверняка принесут море удовольствия. Накроет с удовольствием как океан. Столкнет с высокой скалы, желая, чтоб она улетела куда-то в космос. Рука касается лобка, и Вилку саму несет. Вилка сама сходит с ума уже. Скользит все ниже, прямо к половым губам. Прямо туда, где горячо. И на пальцах слезы. Слезы чужого организма. Вязкие. Такие тяжелые. Смазки так много, что гладить чужую стыдливость как резать подтаявшее масло острым ножом. Одно лишь удовольствие. Вилка нажимает на клитор и круговыми движениями начинает гладить подушечками пальцев. Медленно. Специально издеваясь, потому что язык чужого тела поднимает уровень собственного самолюбия куда-то ввысь. Куда-то к облакам, где сидят ангелы непорочные. Внутри лава. Такое чувство, что по венам течет вместо крови и грозится Виолетту сжечь до тла. Сжечь, не оставив ничего, кроме серой пыли, что останется развеять где-то на высокой скале, парящей прямо над морем. Хлюпает. Так сильно хлюпает, а она кусает губы. Губы горящие кусает, и становится еще больнее. Сил терпеть почти что нет. Где-то на пределе. У той, кто тонет, рот приоткрывается в стоне, но его прерывает громкий стук. Блядство. Вилка открывать не хочет. Она нажимает на чужое удовольствие еще сильнее. А стук такой, будто вынесут дверь. И ей приходится отлипнуть. Ей приходится пальцы из чужого тепла достать, и становится сразу холодно. Становится сразу не по себе. Становится просто ужасно, если честно, потому что реальность начинает обрушиваться как кирпичные стены прямо ей на голову. Стук продолжается, по двери все барабанят. А она открывать не спешит, потому что пальцы ко рту подносит. Потому что своим же языком облизывает каждую трещинку кожи, всю смазку сглатывая. И чужой разочарованный стон по комнате теплой распространяется с молниеносной скоростью света. На Вилку смотрят расстроенно. Вилку отпускать не хотят, цепляясь еле-еле за толстовку, а она уходит даже не поцеловав. Даже не позволив себе чужое разочарование хоть чуть-чуть погасить. Щелчок замка. Маленькая щель. И лицо, которое она запомнит, наверное, навсегда, потому что этот человек сломал её долгожданное ощущение грязной похоти вокруг. — Что? — выходит грубо. А она ведь даже не старается скрыть собственного недовольства. Она его демонстрирует, кажется, собственными глазами, как могучий Зевс, метая молнии туда-сюда. Бедный парень, которого сейчас хотят убить. И не смущают ее крики, что раздаются как из-под толщи воды. Крики, которые должны быть громкими, а для нее они всего лишь пшик. Ей безразлично. Ей все равно. Она впервые свою маску вечно веселого клоуна сняла. Позволила себе показать, что она человек, который может злостью своей испепелять целые города, как ядерной бомбой, сброшенной откуда-то с неба. — Помоги. Там Медведева сейчас… — и она даже не дослушивает до конца. Просто отталкивается от двери и вылетает как пуля из дула автомата. Просто оставляет дверь открытой в ту комнату, где девушка почти раздетая. Все равно. Одна фамилия, и она уже летит на источник шума. Одно слово, и она уже забыла обо всем. Одно слово, и она забыла про наркоту недешевую в собственном организме. Кажется, протрезвела сразу. Как рефлекс собаки Павлова, и вот она уже мчится на всех парах. И вот она уже готова всех за Медведеву порвать. Или помочь ей убить всех вокруг. Это как вшитое под кожу. Это как генная модификация. Как ошибка кода, заложенного с момента зачатия. Слово, и она бежит. Слово, и она готова сделать все, лишь бы только Кира, которую она так по собственным словам терпеть не может, осталась в относительном порядке. Мир вокруг кружится. Мир вокруг подводит, но чужие крики как маяк в темно-синем мраке помогает ей дойти. И первое, что она видит, — это карие глаза. Бешеные карие глаза, которые ничего вокруг не распознают. Не замечают. В них только желание убить. Ее держат, а она все равно вырывается. Пьяная настолько, что больше просто некуда, но все равно вырывается. Все равно идет к цели, которую наметила. И Виолетту это опять и снова восхищает. Только вот время неподходящее для этого. Время совсем не то. Потому что на полу капли крови и напротив Медведевой пятно, которое вроде бы зовется мужчиной. С запрокинутой к верху головой, и вокруг него стая куриц, и Виолетте с этого смешно. Она бы посмеялась, если бы Медведеву не держало от силы человека два. Так вот, кого надо спасать. Не Киру. А от нее. Надо от нее людей ограждать, а то ведь не дай Бог им всем достанется по заслугам. А зная ее, несправедливости в этом ровно ноль. Медведева, может, сука. Медведева, может, мразь. Медведева, может, конченная на всю голову, но никогда не сделает что-то, в чем справедливости не будет. И нет бы кинуться к ней. Нет бы ей помочь, все вокруг помогают какому-то мамкиному дебилу. Вилка сама ступает. Сама делает первый шаг. Сама не помнит никак. Сама не понимает, для чего конкретно. Но шаг. Еще шаг. А за ними остальные, и вот она стоит прямо перед той, которая ей лично обещала лицо сломать при первой же попавшейся возможности. И вот она, возможность, только Вилка всех от нее отгоняет движением головы. И когда Кира уже срывается с места, она ее останавливает почти сильным тычком куда-то в грудь. И берет за руку сильно-сильно. И много ведь усилий ей не надо, чтобы ее отсюда утащить. Виолетта в комнату заходит, облокачивается о только-только закрывшуюся дверь, бьясь затылком нарочно. Нарочно причиняя себе слабую боль, чтобы отрезветь. Чтобы просто закрыть глаза и представить, что у нее на все хватает сил. Что она все может перетерпеть. И что находиться с Медведевой в закрытой комнате совсем не больно. Совсем не странно. Ей бы вернуться в ту ванную, где был шанс почувствовать себя хоть на секунду нужной. Хоть на минуты три жалкие почувствовать, что она не одна против всего мира. Она слышит чужое тяжелое дыхание. Такое сбитое, что, кажется, Кира сейчас к хуям взорвется. А потом тяжелый вздох и тишина. Тишина нехорошая. Тишина какая-то плохая. И приходится волей-неволей глаза открыть и двинуться навстречу кровати, где Медведева сидит повесив голову. И почему-то вот сейчас Виолетта рядом с ней находиться совсем не хочет. Обычно от ее присутствия под кожей искрит. Сладость патокой под сердцем разливается. А сейчас она чувствует себя чужой. Такой ненужной, что хоть на стену вой. — Че там произошло? — куда-то в темноту. Куда-то в пустоту. И даже не своим голосом. Просто хотя бы поинтересоваться, ради чего она себя за шиворот оттащила от чужого, такого нужного её душе тепла. И темнота такая, что хоть глаз выколи. Даже на улице фонари не светят. Темнота и дыхание чужое снова шумное. Снова такое, что у нее сердце разрываться начинает, будто это с ней что-то ужасное произошло. Сама не замечает, когда начинает подражать Кире, которая сидит и даже головы не поднимает. Пустота. Вот она, пустота в душе, которую ничем заткнуть невозможно. Она ее яро ощущает, когда находится с той, по ком душа плачет лишь иногда. — Пидор начал к девке лезть и не понял слова нет, — и Вилка лишь угукает. Лишь понимающе кивает головой, совсем забывая, что никто этого не видит. Забывает, что если бы даже Медведева видела ее, то не сказала бы ей ни слова. И снова тишина. И снова дыхание вдох ко вдоху. Выдох к выдоху. И все в унисон. Вилка наклоняется к своим коленям, кладя на них голову. Обнимает и жмурит глаза до белых точек перед глазами. Почему-то в них резко появилось жидкое стекло. Стоит только Вилке перестать держаться, и оно по щекам потечет, сжигая раскрашенную чернилами кожу. Виолетта старается. Правда старается. И хочется отсюда убежать. И хочется остаться здесь. Только ни на что из этого права она не имеет. Не имеет права остаться здесь и заснуть. Не имеет права слезам волю дать. Не имеет права даже уйти, потому что мало ли что. Мало ли что случится с Кирой. И дело не в том, что она кому-то там должна или от нее чего-то кто-то ждет. Дело в том, что она сама уйти не сможет. Дело в том, что Медведеву в таком состоянии она бросить, блять, не может. — А ты не видела Малышенко? — и Виолетта даже выдыхает от того, насколько это неожиданный вопрос. Теряется на мгновение, будто ей сказали что-то на китайском. И она совсем не понимает, о чем речь. Она ее не узнала. А чего ты ожидала, Виолетт? Это ты ее изучила по манере дыхания и запомнила, как звучат ее шаги. А ей на тебя похуй было всегда. Она тебя даже не узнала. И, наверное, этому стоит радоваться. Наверное, стоит выдохнуть с облегчением, потому что Медведева не будет плескаться ядом на кого-то, кто не Виолетта Малышенко. И почему-то во рту горечь. Кислота будто, которую вылили прямо на язык и заставили насильно рот закрыть, чтобы проглотить была возможность. Слова о том, что это она вообще-то рядом с ней, жгут глотку. Как будто кто-то залил раскаленный металл прямо в глотку. Больно. На какие-то секунды ей становится нестерпимо больно. И уйти отсюда надо, но она как самый настоящий мазохист только ногтями в ладони впивается и продолжает сидеть там, где ей совсем не место. — Нужна? — меняет слегка голос. Ей это не так сложно. Годы записи песен не прошли даром. И Медведева, надо же, не узнает опять в ней заклятого врага. В ответ ей лишь сопение. Ситуацию, где каждый из выходов вроде бы открыт, но горит, полыхает синеньким огнем. И пройти невозможно. Невозможно выбраться на волю, потому что обожжет. Потому что каждый из выходов ее убьет. — Да нет… — она будто сама не знает, зачем про нее спрашивала. И снова потерялась где-то. А Вилке хочется ее встряхнуть. Наорать. Зачем. Ради чего. Вилка никогда ее особо не понимала. Талантливая пиздец. Но заучка до жопы. Вся в татуировках с проколотым еблом, а на вид мышь серая. Тихая даже в каком-то своем понятии. Единственное, что о ней было известно всем, так это то, что она может убить за любое кривое слово. Почему-то она такая тихая, но если что-то не по ее, то даже глазом не моргнет. Ее никто не любит, кроме препода одного. Ее все терпеть не могут, но, когда она идет по коридору в своих тяжелых ботинках, все опускают уважительно головы. И Вилку это всегда удивляло. Просто потому что Медведева, она же… Она же… Обычная. Самая обычная из всех, но почему-то Вилку зацепила с самого первого дня. Почему-то она к себе тянет как магнит, и Виолетта с этим справиться не может. Она каждый раз говорит себе, что Медведева для нее пустое место, а сама потом не может промолчать рядом с ней. Сама не может допустить того, чтобы та на нее внимания не обратила. Внимание Киры для нее как топливо. Как смысл жить в самые холодные из январских дней. — А че тогда спрашиваешь? — оторвать бы себе язык. Если бы она только могла, то вырвала бы с корнем, и плевать на кровь, что будет хлестать во все стороны как фонтан. Дура. Просто дура. И себя за эти слова хочется ненавидеть. Хочется просто утопить в какой-нибудь из рек. Только вот не может. Она ничего из этого не может. Просто-напросто не может. Просто потому что в глубине души все понимает. Все осознает. И не настолько дура. Не настолько уж и глупая овца. Как можно было не влюбиться в ту, которой плевать на твои деньги и тысячи клоунских масок? — Не знаю. Почему-то вспомнила про нее сейчас. Интересно стало, где эта сука сейчас, — тихо-тихо. Будто Медведевой в этом самой себе трудно признаться, не то что кому-то постороннему. Знала бы только она, с кем сидит. Знала бы она только, кому говорит, что интересно, где бесящую суку носит. У Виолетты внутри тысяча фейерверков. У Виолетты внутри разливается горячее шипящее масло, которое пускает пузырьки в кровь, что течет по венам, оживляя мертвую уже давно Виолетту. Она думала, что потеряла возможность жить вот так. Потеряла вот это самое умение в обычных людей влюбляться. Она думала, что свое отлюбила уже давным-давно. Свое отстрадала еще тогда, в далекой-недалекой юности. Будто в один момент после всего пережитого сердце закоченело. Покрылось жестоким, твердым камнем. И не чувствует уже ничего. Ни радости, ни боли, ни любви. Ничего. Пустота. Она думала, что нет ни одного живого места. Ни одного кусочка живого теплого мяса. А оказалось… — Вспомнила, когда уебку нос ломала? Ей тоже захотелось кровь пустить? — если бы она только могла сейчас себя ударить. Несет дурь несусветную. Медведевой стоит только повернуть голову, открыть глаза и включить фонарик на телефоне, чтобы разоблачить чужой тупой обман. Хотя, наверное, это даже не обман. Это просто недосказанность. Просто желание не нарываться на очередной конфликт. Оправдания. Все это оправдания. Виолетта себя оправдывает. И пусть. Пусть. Медведева все равно в нулину пьяная. Все равно ничего не вспомнит. Все должно записаться только на подкорку воспоминаний Вилки. Должно стать маленькой отдушиной, которую она будет вспоминать в самые темные из дней. Сейчас темно. Пусто. Одиноко. И еще она чувствует себя ненужной здесь. Только все это меркнет рядом с пониманием, что Медведева с ней впервые вот такая. Вот такая без лишних шипов, которые обычно пригладить невозможно. — Я ее никогда не ударю, — и снова тысячи вопросов. Почему? Зачем? И еще девять сотен, девять десятков и восемь единиц вопросов, которые крутятся в голове. Хочется сразу спросить, почему это она ее бить не хочет. А потом затыкается. Закрывает рот. Открывает рот. И снова закрывает. Потерянность. Она потерялась в себе на жалкие секунды. Медведева, ну нельзя же людей так бить по голове своими тяжелыми невыносимыми словами. Нельзя и до того гашенной Виолетте всыпать в вены опиаты. — Хочу ее увидеть, — и снова сил нет. И снова выкачали весь воздух из груди. Вилка даже не спрашивает, зачем. Даже не спрашивает, для чего. Просто тотальный ступор. Квинтэссенция радости и непонятно еще чего. Все кажется заблудшим. Потерявшимся где-то в сумраке холодных ночей только-только наступившего нового года. Хочется отсюда просто вылететь пулей, чтобы не чувствовать снова себя настолько живой. Чтобы не разрывало сразу на тысячи осколков как при взрыве. Без нее пустота. Рядом с ней ненависть и какие-то странные чувства, которые хер разберешь. Все будто запуталось, как провод у наушников. Виолетта уже сама запуталась в том, чего хочет. В том, чего хотела столько времени. Медведева сказала, а ей навылет с разрывом аорт. Биология и какая-то странная анатомия, где все наоборот да кувырком. Все должно было быть проще. Виолетта по канону должна была найти какую-нибудь девочку-девочку в розовом платьице да с длинными волосами, которая слушает сопливые песни и сохнет по такой бэд бойше Виолетте. А получилось все как-то криво-косо. И не по ней впервые сохнут, а она слюнями исходится как шарпей, которому не хватает воздуха. Вокруг тишина. И опять же гребаная темнота. В голове столько картинок, вызванных фантазией яркой и горькой наркотой. Почему-то хочется Медведевой признаться, что вот она, Ложка. Мол, ты хотела увидеть, а я все это время была с тобой. Как смешно. Только нихуя ведь это не смешно. Это все похоже на какую-то фальшивую драму, и даже не Шекспировскую. Она какая-то слишком дешевая для тех веков. Какая-то слишком дорогая для нынешних лет. — Почему меня никто не любит…? — слышится откуда-то снизу с того места, где должны лежать подушки у изголовья большой кровати. И голос еле-еле слышный. Почти что сонный. И Виолетте хочется расплакаться от этой обреченности в голосе. Хочется заплакать от этой боли, которая сочится гноем прямо из прокуренного голоса. Виолетта не может сказать наверняка, плачет ли она. Но может сказать наверняка, что сама уже на грани. Танцует на углях босиком, не считая даже секунды до сожжения ног. Сама не замечает, как капелька стекает по щеке и, надо же, не жжется даже. Так, лишь слегка согревает почему-то замерзшую кожу. Она отсчитывает биение собственного еле-еле живого сердца, которое, уже думала, ничто не сможет тронуть, ведь оно же зачерствело. Ведь оно же уже гранитный камешек внутри. И вот вдруг кусочек откололся, и показалось красное мясо, что по ощущениям напоминает что-то слишком горячее и вязкое. Она ошибалась, когда думала, что былое предательство — это навсегда. Ошибалась, потому что прошлое предательство забылось, и она хочет, правда, очень-очень полюбить до бабочек в животе и боли в голове. — Я. Я тебя люблю, — собственных слов она пугается. Затыкается даже, вслушиваясь в тишину. И раздается сонное угуканье. Она ничего не вспомнит. Она ничего не слышала. А у Виолетты внутри рухнули все стенки, что отгораживали от всевозможной боли, что может человека мучить до конца его ебучих дней. Упал целый город из белого мрамора после признания, которого, увы, никто не слышал. Ну и пусть. Пусть Виолетта плачет из-за того, что ее любовь опять никто не услышал. Не увидел. Пусть. Но когда ложится сзади чужого тела, обнимая, она чувствует себя собой. Будто слетели все маски. Слетели даже самые дорогие сердцу и приклеенные намертво цементом из крови и мучений. Медведева сняла ее броню даже ничего не делая, а Вилка ей это позволила, не сказав и звука против, будто разучилась говорить. Пусть. Она ей все позволит. Она ей все на свете разрешит. Но себе заберет навсегда, потому что Медведева не кукла из пластика, а настоящий человек из жил и кожи. — Я так сильно тебя люблю. Люблю больше, чем себя, кажется, — куда-то в затылок молвит, прижимая к себе одной рукой все сильней. До звука хрустнувших костей. До звука невыносимости. До звука скотча, что она отрывает от мотка, чтобы собственное сердце начать склеивать. И когда она чувствует, что Медведева их пальцы переплетает, кажется, что сердце выскакивает из груди. Рвется навстречу той, что на ощупь теплая и по ощущениям какая-то родная. Виолетта с ней лежит, и демоны не шепчут вовсе. Виолетта с ней лежит и в сон проваливается, а в голове бьется мысль, что надо ей уйти до утра. Что надо исчезнуть, будто и не было совсем. Медведевой эта любовь вовсе не нужна.