***
— Давно ждешь? — Виолетта спрашивает, залетая в курилку. Она опоздала безбожно, потому что проспала. Всё-таки ночные разговоры с Кирой дают о себе знать. Медведева всё это время сидела на подоконнике и листала новостную ленту. Ещё один месяц, и начнутся зачеты перед сессией. Кира вроде бы пришла в норму и готова дальше ебашить, но что-то всё равно тянет. Что-то всё равно не дает покоя. Что-то всё равно заставляет душу бесноваться. Но каждый раз душа успокаивается, стоит только Ложке оказаться рядом. Поэтому Кира выдыхает и успокаивается, как только слышит чужой звонкий голос. — Не очень. Сама опоздала, — скидывает ноги с подоконника. Откладывает телефон куда-то в сторону, потому что, когда Малышенко рядом, ей ничего из этого всего не нужно. Даже сигареты теряют свою значимость. — Не выспалась? — Виолетта подходит к Кире. Становится между ног. Всё уже настолько привычно. Всё уже для них привычно. И руки закидывать Виолетте на шею тоже привычно. И пальцами под чужую толстовку пробираться Ложке тоже привычно. И смотреть в глаза, выводя на коже спины какие-то круги, узоры незатейливые, тоже уже привычно. Кира расслабляется, и мышцы больше не напряжены. Глаза почти закрываются в полудреме, пока чужие прикосновения согревают сердце израненное дохуище раз. Кира плавится и поглаживает затылок большими пальцами. Как же ей нравится кожа Ложки… — Не-а, — и потянуться губами к Виолеттиным. Прижаться совсем легко. И чувствовать, что отвечают. И сразу сдаваться во власть другого человека. Мягкими движениями целоваться, пока сердце бьется как сумасшедшее. Больше не стыдно целовать-любить в ответ. Больше не стыдно сходить с ума. Кира чувствует, как язык облизывает губы. И с ума сходит даже от таких малейших действий. Она точно в другой вселенной, потому что в голове бьется только одна мысль. Мысль, что Ложка целуется настолько хорошо, что у Киры руки дрожать начинают и язык к небу липнет от того, насколько вкусно-сладко. Киру целуют так, будто желают больше всего на свете. И она сдается с каждым движением губ и языка. Когда Виолетта причмокивает с пошлым звуком, Кира чувствует, что в животе опять узлы. Только узлы не из нитки колкой больше. Они теперь из проволоки колючей. И так хорошо, что душа летит-парит где-то в небе. И кусаться с лаской Кира теперь имеет право. Теперь любить и кусаться можно. Можно делать всё то, чего она раньше стеснялась. — Блять, может, в пизду эту дуру с её документами… — хрипло-хрипло Кире в губы, сжимая руки на голой коже ещё сильней. И ногтями вдоль позвоночника, и опять целовать. Целовать пошло-пошло. Облизывать губы и сходить с ума. Кусать. И Виолетте кажется, что лёд оттаял наконец. Она плюет на свои же обещания и хочет Киру утащить в её укромное местечко и там трахаться, пока все остальные на парах тухнут. Кира почти хнычет, когда Виолетта оттягивает губу, прикусывая. И чуть ли не стонет, когда чувствует, что Виолетта царапает кожу, которая почти что в поту вся. Она с ума сходит, пока всё это душу заставляет гореть-сгорать. — Ложка, я тебя убью, честное слово… — с придыханием в губы. Кира злиться не может, потому что сдается. Кира должна злиться, потому что Виолетта все её планы срывает. Потому что вынуждает сдаться. А Виолетта опять затыкает собой, потому что не может сдержаться. Она не может не целовать. Это должно быть просто: взять себя в руки и отойти, чтобы не превращать всё в порнуху. Но они стоят и не могут друг от друга отлипнуть. Они не могут не прикасаться друг к другу. Они не могут не целовать. Не могут не кусаться нежно-нежно. Они так увлечены тем, что задыхаются запахами друг друга. Они увлечены настолько, что не слышат, как открывается дверь курилки и тяжёлые шаги раздаются совсем рядом с ними. У них в ушах только гул сердца и миллионы мыслей о том, как хочется уйти отсюда. — Ух ты бля, пацаны, мы вовремя, — и руки Виолетты вдруг с силой сжимаются на чужой коже. И губы замирают на чужих. Этот голос… Виолетта хорошо помнит этот голос. Она помнит его из полубреда, когда её пиздили ногами, ломая ребра и заставляя жмуриться от каждого удара. Она отстраняется от тепла и спокойствия родного и смотрит в окно куда-то, пока Кира взглядом её щеку прожигает. Она на неё смотрит и срыва ждет, а Виолетта тупо замирает. Она не хочет поворачиваться. Не хочет видеть. Не хочет слышать эту мерзость. Всё противным вдруг становится, и хочется Киру от себя избавить, ведь к ней прикасался этот ебаный мудак. — Съеби отсюда, Юлик, и забери отсюда своих шавок, пока я добрая. — Кира говорит голосом стальным. Виолетта даже удивляется тому, что той так легко удалось переключиться. Тому, что она может взять себя в руки и их двоих защищать от стаи бесчестных шакалов, которые на вид лишь только падаль. — Рот закрой, крыса, — и Вилка чувствует, как Кира руки свои сжимает ещё сильнее, чем она сама. Тошнота подкатывает, ну и злость тут как тут. Только Виолетта сдержаться всё пытается. Пытается не поддаваться, потому что Даша просила-умоляла ни за что больше в эту хуйню не влезать. Виолетта пытается обещания свои исполнять, только Кира ведь никому и ничего никогда не обещала. Она Дашу не ценила и не ценит как Виолетта. И Ложка ей на самом деле за это благодарна, потому что уж лучше Кира их на место поставит, не дав унизить честь их двоих. Виолетта смотрит на улицу, а там пасмурно. Погода недовольна чем-то. — Повтори, — голос стальной и ледяной настолько, что им разрезать барабанные перепонки можно. Голос такой, что Виолетта чувствует, что еще чуть-чуть, и всё полетит в тартарары как обычно. Она знает, что еще чуть-чуть, и им придется идти в деканат, чтоб оправдаться по поводу новой драки. — Слышьте, пацаны, она еще и глухая, — и гогот тупой оравы лбов, которых мамы недолюбили. Вилка жмурится так сильно, что в глазах от черноты мушки летать начинают. Она жмурится не потому, что боится блядски, а потому что противно. Потому что внутри злость такая, что она готова разбить ебало этому дебилу, лишь бы только заткнулся и сожрал свой язык грязный и похабный. Виолетта не понимает, как такая девушка, как Даша, чуть не вышла замуж за такого грязного ублюдка. Он же просто тупое животное, которое в жизни не понимает и не знает нихуя. И Виолетта дышит глубоко, размеренно, пытаясь не кинуться в драку с кулаками. — Я оглохла, а ты в конец ахуел, животное. Забыл, о чем договаривались? Напомнить? Может, сразу ректора позовем, и я при нём напомню? — Кира не боится. Никогда не боится. Это воспитание, которое ей Макс когда-то давно привил. Никогда не бояться. Никогда и никого. Если драка неизбежна, бей первым. — Ты, ебучая крыса, вознамерилась учить меня жизни? Ты кто вообще, блять, такая? — и Кира подбородок выше задирает. И смотрит снизу вверх на этих гиен, что нападают на девушек, а остальным и слова сказать не могут. Кира смотрит так, будто не её хотят отпиздить. Ей похуй на всё, она никогда не сдается. Никогда не уходит проигравшей. Если суждено, что её будут пиздить за слова и поступки, то пусть будет так. Но от слов своих она не откажется никогда. Никогда и ни за что. Она слишком долго в своей жизни молчала. Замалчивала самое главное, что стоило бы рассказать в школе или где-то еще. — Кто ты такой, чтобы судить о том, кто крыса, а кто достойный? Кто ты такой, чтобы говорить о понятиях, Юлик? Кто ты такой, чтобы пиздить девушку, а потом говорить, что другая — крыса и не по понятиям живёт? — и Виолетта усмехается тихо и неслышно, потому что Кира опять на место ставит. Опять возвращает всех с небес на землю. Виолетта радуется тому, что больше они не воюют меж собой. Радуется тому, что больше не враги. Радуется тому, что теперь друзья. И удовлетворение в груди, будто вирус, по всему организму бежит, порабощая каждую косточку и хрящ. Каждую клеточку, что до этого была здорово-хмурой. Виолетта радуется тому, что впервые выбрала правильного для себя человека. — Ты говоришь мне о понятиях? Девочка, иди гуляй, крысам слова не давали, — Кира даже почти не моргает, а Виолетта разворачивается, становясь спиной. Объятия всё еще не разорваны. Кира теперь Виолетту обнимает и подбородок на плечо кладёт, будто бы устала. А Виолетта вздыхает, понимая, что это всё какой-то сюр. Вся эта хуйня будет продолжаться, пока кто-нибудь кого-нибудь не убьет. Виолетта не Кира, она по понятиям никогда не жила. Ей на это феерически поебать, потому что хуевее, чем улица, она в своей жизни ничего не видела. Она всегда слышала, что улица — это для кого-то дом, мама, папа. А для Вилки это дно. — Мизогинным мужланам тоже слова не давали, однако ты пиздишь, зная, что за твоей спиной толпа, которая за любое кривое слово снесет людям ебало. Ты трусливый и лицемерный подонок. Таких, как ты, улица не уважает. Таких, как ты, улица истребляет, — и слышит хмык согласия в своё плечо. Кира соглашается, сжимая в своих руках чужое тело еще сильнее. — Ой, кто рот открыл. Лесбийская грязная шлюха? Каково оно, лизать там, где был мой член? — и Кира рот почти открывает, чтобы окоротить еблана, только вот понимает, что Ложка сама разберется. Она сама сможет. Кира знает, что сможет. Малышенко, может, отличается от них всех, но мозги не пронюхала и не пропила. Кира толстовку чужую сжимает в своих руках и понимает, что хочет отсюда побыстрей сбежать, потому что всё — какое-то блядство. Потому что внутри бесиво и бессилие, которые можно ведрами черпать со дна. Хочется просто уйти и очиститься от этого всего. Она не вывозит это уже. Не может. Невыносимо. Слишком много для одного человека. — Каково оно, знать, что твоя бывшая невеста с тобой не кончала, а подо мной стонала и текла как сучка во время течки? Каково оно, быть никчемным ебарем, который не может ничего, а? — провокация. Виолетта провоцирует, потому что обидно слышать что-то про шлюху. Внутри ранка маленькая, которая гноем всё еще сочится. — Рот свой поганый закрой, грязь, или я тебе ебало на ноль сверну. Обещаю, ты, нахуй, не выживешь в этот раз, — и Кира уже подбородок отрывает от плеча. Снова голову задирает выше некуда. Снова ставит себя выше всех, позволяя высокомерию пробиться на самый верх со дна, куда она его закапывать пыталась с начала их отношений с Ложкой. Кира зубы свои сжимает, потому что ярость, как вода из океана, лижет берег сердца, заставляя то купаться в злости. Крошки того, что не хотелось трогать, вдруг становятся неважными. Вдруг становится неважным всё, кроме того, что она готова за Виолетту глотку еблану зубами вскрыть. — Базар фильтруй, или я обещаю, что ты не то что из универа вылетишь, я лишу тебя последних клиентов. Поверь мне, я могу. Ты даже не знаешь, насколько хорошо я знаю тех, кто берет у тебя дурь. Шепну там, тут, и ты больше ничто. С тобой никого не останется. Ты сдохнешь от ломки в ближайшей подворотне, — сталь. Лезвие ножа. Бритва, что режет слух. Кира сама не верит, что готова ради Виолетты обратиться к Максу с такой хуйней. — Каково оно, Кирюх, из нормальной становиться крысой, которая готова продать уважение ради какой-то шлюхи? Неужели настолько хорошо ебется? Может, и нас научит? — и слова режут сердце. Медведева поморщиться хочет, потому что вдруг становится неприятно-мерзко. Вдруг пиздецки хочется от Виолетты отпрянуть и её не пачкать. Кира не знает, каково оно, с Виолеттой заниматься сексом, и вечные догадки, почему это не происходит, убивают. А когда она слышит, что та с Каплан ебалась и не брезговала, становится херово. Неужели мерзость к Кире пересилила ту любовь, о которой Ложка не врала? Кира лицо пытается держать. Она пытается не показывать, что внутри куски-ошметки ревности и собственной ничтожности. Хочется вдруг съебаться и не видеть никого. Опять под душ охота, ошпарить полосы от ногтей, которые нанесет, лишь бы только очиститься. — Съебись отсюда. Не подходи больше к нам, или я разъебу те мелкие крупицы нормальной жизни, которые только у тебя остались. Знай своё место и больше никогда не переходи границы дозволенного, — и Кира собой гордится, потому что слышит отборный мат и дверь, что хлопает так громко, как только может. Она убирает руки с чужой талии. Вздыхает и закуривает. Пора всё это прекращать.***
— Почему ты так бесишься?! — почти крик по пустой аудитории. Виолетта почти кричит. Повышает голос, потому что Кира переходит границы. Потому что Кира снова её отвергает, будто и не было всех этих дней. Как будто они вернулись туда, откуда начинали свой далёкий путь. Больше всего на свете Вилка не хочет возвращаться в те моменты, когда Кира была такой холодной и горячей в своей ярости. Кира не дает к себе прикоснуться. Не дает с собой поговорить. Да даже затащить её в эту аудиторию было непросто. Виолетте пришлось приложить слишком много сил и энергии. — Потому что я устала. Я больше ничего не хочу. Я тебя не хочу. Больше не хочу, — и Кира врет. Врет громко ей в лицо своим голосом стальным. Она падает в океан лжи и грязи. Она врет себе и своей душе. Она врет, потому что Юлик надавил туда, куда не должен был. — Ты мне пиздишь. Ты всегда мне пиздишь, — и громкими быстрыми шагами почти бежать к Кире, которая стоит, облокотившись о первую парту первого ряда. Она стоит так безразлично, что Виолетта правда готова верить. Готова, но не верит. Не верит, потому что знает, что Кира хочет. Хочет, потому что не так давно чуть не отдалась ей в курилке добровольно. Она стонами и вздохами почти кричала. Она почти орала о том, что Виолетту хочет. И Виолетта верила безоговорочно и готова была на данное себе же слово наступить тяжёлыми ботинками, всё переломав. Переломав свою решимость и чужую жизнь. — Сейчас не пизжу. Я. Больше. Не. Хочу, — и снова ложь, в которую поверить надо. В которую поверить совсем нетрудно. Но Виолетта не сдается, подходя близко-близко. Она не дает той уйти, хватая крепко за руку. Она её окружает собой и своим терпким запахом. Руки кладёт по бокам от чужого тела. И в шею дышит. Кира отклоняется, дыхание задерживает, потому что невозможно. Потому что чужое дыхание сбивает с курса, что намечен красно-алым крестом на карте жизни. — Ну, давай. Оттолкни меня. И я уйду трахать кого-то другого. Поверь, я правда уйду и буду трахать кого угодно, но не тебя. За день по две или три шлюхи. Языком своим отлизывая каждой до хрипов и оров от оргазма, — шепотом на ухо. Провокацией в самое сердце. Болью прямо в низ живота, где тлеющие угольки и пламя, которое разгорается вновь, как тот скандал давнишний. Языком по мочке уха, и дыханием горячим резать кожу нежную. Зубами схватиться за хрящ и на себя потянуть. Потянуть так, чтоб было больно. Чтоб её ушам было точно так же больно, как ей. — Вали. Ты мне не нужна, — и стараться дыхание своё под контролем держать. Сдерживать себя и своё желание поближе притянуть. Но Кира держится, потому что думает, что Виолетте это всё не надо. Не надо ей ту грязь, которая Кира за собой оставляет ебучими разводами в чужой душе. — Ну так оттолкни меня. Давай. Я даже не сопротивляюсь. У тебя много сил. Оттолкни, — подначивать, дыша прямо в губы. Дышать загнанно и горячо. Смотреть на губы, но говорить громко-четко. Она выбора Кире не дает, потому что стоит рядом, подавляя чужую волю. Она специально это делает. Целует. Целует тоже специально, не давая пощады, как самому заклятому врагу. Кусает за губу, оттягивая. Кусает так, что проступает кровь. Кожицу нежную и сухую сдирает, тут же слизывая. А Кира не отталкивает. Кира не отвечает. Кира терпит. Она терпит только то, что притянуть к себе еще сильней не может. — Я тебя ненавижу, — тише, почти трясясь, пока Виолетта дает ей продохнуть. Пока Виолетта разрешает ей дышать. И внутри огонь больше не холодный с хозяйкой льда спорит, потому что неправда это. Потому что губы снова в губы врезаются, и язык теперь чужой лижет и облизывает. Потому что ответ не заставляет себя ждать. — Ты меня любишь, пиздаболка, — и тоненькая нить слюны между ними тянется, когда Виолетта отстраняется снова, чтобы мучить дальше. Чтобы заставить во всем признаться. И хватается за края чужого худи. Хватается, стискивая так сильно, как только может. И опять целует. Целует так, что слышит первый стон. И целовать-целовать. И с ума сходить каждый раз при вздохе. Кира тонет. Впервые в жизни настолько в человеке тонет, потому что, как бы ни кричала, чтобы Виолетта уходила, она не хочет этого. Она без неё умрет. Она в ней по уши уже давно. Она без неё не выживет теперь. Слишком сильно срослась с её присутствием под кожей и в крови. И когда та от губ отрывается, стягивая худи с тела, она только поддаётся. Она позволяет из себя куклу делать, потому что по-другому рядом с ней не может. Потому что ради неё на всё готова. Но Виолетта терзать продолжает. Она тряпку отбрасывает, но не целует. Ребра гладит, но не позволяет Кире приблизиться к её губам, каждый раз отстраняясь как от огня. Она дразнит, гладя, но не целуя. Она дразнит, желая получить ответы. Ответы, которые помогут всё понять, потому что вот сейчас Вилка не понимает нихуя. — Что не так? Скажи, и я заберу все твои сомнения. Всю твою боль, — смотря прямо в глаза. Смотря туда, где мыслей не осталось. Виолетта слишком сильно Киру любит, поэтому не позволит той одной в боли вечной купаться, как в проруби. Она не хочет больше наблюдать всё то, что видит иногда. Вздрагивания от прикосновений. Иногда шумное дыхание по ночам. Виолетта знает, что даже спустя столько времени Кира до конца от кошмара не избавилась. Она не смогла, хотя, как она понимает, Макс пытался ей в этом помочь, и это ебашит по сердцу ещё сильней, потому что, может быть, она тоже не справится. — Ты ко мне не прикасаешься. Тебе противно. Даже в тот единственный раз, когда я просила тебя со мной переспать, ты не захотела. Тебе оно не нужно. Тебе не нужна калека, которую жизнь переломила, — стараться не плакать и не рыдать. Но голос дрожит так, будто всё скоро кончится. Будто она умрет. А Вилка слушает и хватает Киру за затылок крепко-крепко. — Сколько же всего ненужного в твоей голове. Каждый день я до хруста пальцев хочу к тебе прикоснуться. Каждый ебаный день я вспоминаю твои стоны и всхлипы. Каждый день я кончаю, представляя, как трахаю тебя на своей кровати. На парте в аудитории. На подоконнике своей квартиры. Я каждый день представляю, как отлизываю тебе, а ты просишь ещё и ещё. Я каждую минуту своего блядского существования думаю о том, как сильно хочу тебя, — шептать прямо на ухо, сжимая затылок. Шептать как одержимая, потому что Кира не знает, о чем говорит. Она не понимает. Она не знает, что Виолетте приходится терпеть изо дня в день. Она с ума сходит каждый раз, когда прикасается к Кире или целует её. — Трахни меня. Отлижи мне. Сделай так, чтобы мне было хорошо. Забери мою боль, иначе я умру. Мне нужно, чтобы ты была рядом со мной. Чтобы ты меня любила, — и Малышенко кончиком носа ведёт по челюсти. По щеке проходится поцелуями. Языком по уголку губ. Она готова всю себя сейчас отдать, лишь бы только девушке, которая так настрадалась, было хорошо. Лишь бы только она смогла забыть обо всем рядом с ней. А Кира на части рассыпается, когда ощущает нежность. Она рыдать готова, когда ощущает прикосновения, которые не причиняют боль. — Руководи мной, — подхватывает Киру за бедра, сажая ту на стол, который жалобно скрипит. Она оглаживает ноги. В глаза смотрит. — Мой язык. Мой рот. Замени ту грязь собой. Я не хочу помнить её вкус, Ложка. Забери это. Замени, — голосом, который дрожит. И Ложка хватает рукой челюсть, удерживая её так, как ей нужно. Надавливает на подбородок, заставляя Киру рот открыть. И большим пальцем пробирается в тепло чужого рта. Оглаживает язык, начинающий облизывать палец. Он лижет, проходясь по каждой трещинке. И Виолетта срывается, толкая свой язык Кире в рот. И начинает не целовать, а лизать. Облизывать язык, который столько мерзости повидал. Ей не противно. Ей вкусно. Кирины слюни на вкус как сигареты и она сама. Мазками быстрыми и страстными. Мазками, которые заставляют узел затянуться, как бант ебучий. — Что еще? — голосом хриплым спрашивать, что еще очистить нужно. К чему притронуться, лишь бы только Кира забылась и утопилась в той нежности, что Виолетта подарить пытается. А у Киры ребра сердце ранят до крови, что течёт отовсюду. Изо рта почти, потому что хочется Ложку до боли и сжатых ног, которые сдвинуть Виолетта не дает. И оттого Кира почти что плачет своей душой и телом, которое контролю не поддаётся вовсе. Тело теперь отдельно от неё живёт. И вены болят, как будто нервы после недель без сна. Горит всё вокруг, и Кире гореть безумно больно лишь потому, что за ней кошмар погнался как стая гончих. — Шея, руки. Всё тело. Сотри это всё. Сделай меня своей, — и Виолетта Киру целует быстро и с разбега, хватая за шею крепко-крепко, будто та сейчас сбежит. Будто Кира от неё снова сбежать захочет. Только ошибается она, Кира не сбежать хотела. Кира от себя уберечь чужую душу-жизнь хотела. Вилка губы кусает чужие, не жалея. На шею переходит, впервые позволяя себе быть голодно-дикой до Киры. Она её сжирает по кусочкам, зубами в нежную кожу погружаясь. Она её сжирает, запах сигарет в себя вдыхая. И у Киры голова кружится как в лихорадке, отклоняется как у эпилептика, пока Виолетта забирает-метит. Пока Виолетта просьбу исполняет. И должно быть всё стыдным для прошлой Киры, только вот сейчас почему-то ей нихера не стыдно. Она только глаза жмурит и губы кусает ещё сильней, когда ощущает губы на ключицах. Ключицы лижут и кусают, надеясь кости пополам раскусить, себе хоть часть забрав от тела, чтоб ночами утешаться. Рука тянет брительку куда-то вниз, а Кира стонет, ощущая слюну там, где всё жгло. Кира ощущает губы там, где начинается сердца стук. И тряпка летит куда-то на пол. Пальцы проворные сжимают сосок, скручивая едва-едва. Из горла почти что крик, потому что угольки внутри жгут маточные узлы. Кира чувствует, как пятерня чужой руки властно на грудную клетку ложится, её же к столу пригвождая. И она слушается, ложась лопатками на холодную старую поверхность. Кира слушается и чувствует, что язык горячий и проворный по выемке меж груди скользит, вылизывая сердечный ритм. Глаза неверяще распахивает, когда зубы смыкаются на соске, и стоном плачет, потому что по венам боль течёт. Боль, которая приносит стоны-крики. Хрипы изо рта, пока язык покусанный сосок лижет и сосет. Ноги сдвинуть так сильно хочется, потому что терпеть нет больше сил. Невозможно. До отупения невозможно. В горле сухо, и в глазах темно. Виолетта дует туда, где недавно слюна и язык были. И Кира опять не сдерживается, почти что воет. Воет почти от невыносимости и боли, которые поселились в самой душе, пока её мучают вот здесь вот такую распятую на столе. Ногти царапают чужую грудь. Соски изводят, пока рот прижимается к грудине, животу. Виолетта каждую татуировку на коже языком обводит, не позволяя Кире очнуться от действия морфина. На колени постепенно опускается перед ней, как перед королевой тысячи чертей, что в Виолетте совсем недавно поселились. Она дыханием облизывает каждое ребро, которое сейчас сердце разрывает острыми концами. Она каждым вздохом-выдохом своим в Кирину кожу вдыхает свой морфин. Слизывает всю ту боль, которую только причиняли. Зубами скребет по животу, всем Богам молясь ради того, чтобы Кире было хорошо. А та с ума всё сходит, себя по частям теряя из раза в раз. Рассудка она лишается. Киру за ноги хватает резко, подвигая ту к концу стола, пока та безвольной куклой подчиняется всему. Пока она позволяет стоящей перед ней на коленях Виолетте собою руководить. И лишь вздыхает громко, когда слышит, что чужие руки избавляют её от ботинок, а потом от всех вещей, что сейчас ей вовсе не нужны. Кира знает, что любой может в эту аудиторию войти, но, когда она чувствует губы на колене, а пальцы уже под ним, она лишь с ума блядски сходит. Лишь стонет, ощущая поцелуи нежные, как перья, по ноге и вверх. Она хрипит, ощущая пальцы, которые гладят и сжимают. Кира чувствует, что падает, ощущая язык на самом центре. Она падает куда-то в ад и взлетает куда-то в рай, ощущая язык на самом важном месте. Она чувствует, как чужая слюна смешивается со смазкой, которая из неё вытекает как слезы солёные из глаз. Стон первый. Стон второй. И почти что крик, когда чувствует французский поцелуй Виолетты с её клитором. Кости вдруг становятся песком, не позволяя ей держаться. Она рассыпается как битое стекло, когда горячий язык облизывает и слизывает смазку, которая течёт как водопад. Кира дышит прерывисто и быстро. Стонет и почти кричит, когда Виолетта темп хочет поменять. Зубы вдруг по клитору прокатываются нежно, заставляя руки в кулаки резко сжаться от того, насколько хорошо. Удовольствие тело расщепляет, и становится жарко, будто на улице лето и жара плюс тридцать пять. Горло немеет с каждым движением и облизыванием. Кира свои губы лижет и кусает, пока её за бедра держат, стоя на коленях и отлизывая так, словно Кира лучшее, что создал Бог. Виолетта ей упивается, ни на миг не отстраняясь. Языком проходится по важным местам. Скользит по клитору и ногтями в кожу бёдер Кириных впивается, потому что слышит стоны. Виолетте кажется, что она в раю, потому что слишком сладко. Потому что чужой организм так сладко плачет ей прямо в рот. Виолетта не хочет обделять свой рот, заменяя пальцами, поэтому старается любимую довести до края лишь одним только своим горячим ртом. Малышенко сама с ума сходит, ощущая, что низ живота тянет и болит лишь от того, что она стоит на коленях перед той, которая раньше её ненавидела, как Дьявол Бога. Внутри большей потребности, чем Кира, больше нет. Без неё мира теперь и вовсе не существует. А Кира почти что плачет. Хнычет и пальцами вдирается прямо в стол. Ей больно внутри. Матка крутит движения из танго, гуляя туда-сюда. Узел не один теперь. Их миллионы, и они все жгутся своей острой проволокой, из которой состоят. Кира ног не чувствует, лишь узлы, что боль приносят и заставляют жмуриться от каждого движения языка. Эти звуки хлюпающие лишают её рассудка. Эти звуки заставляют мозг отключиться раз и навсегда. И почему-то Кире настолько хорошо, как не бывало никогда. Боль по венам течёт и попадает прямо в сердце через кровь. Каждое движение языка и рта горячего заставляют всхлипывать сквозь боль там, где-то в горле. Горло сушит, потому что вся вода там. Внизу. Там, где Виолетта её слизывает, будто та — ебучий нектар из амброзии Богов. Спина к столу всё липнет, и волосы в хвосте вдруг тянут, причиняя боль. Кира сама в один огромный нерв превращается, вздрагивая от каждого прикосновения. Каждое соприкосновение спины с холодным столом заставляет вздрагивать. А ноги раздвигаются все сильней, заставляя за болью-удовольствием её же гнаться. Невозможно. И рука неосознанно к груди вдруг тянется, и Кира вдруг боится, что сейчас шлепнется на пол, потому что свои же руки усиливают всё в тысячу раз. Удовольствие, как стекло острое, вдруг режет стопы души и сердца. Тело будто бы готовится к тому падению, которое случится скоро. Слишком хорошо. Много. У Киры ощущение, что Виолетта с её языком везде. Узлы тянутся всё туже-туже, готовясь взорваться в животе. И стоны громкие, бесстыжие, когда язык вдруг проникает туда, где пальцы должны были быть. На части Кира разбивается, чувствуя, что с ней делают. А узлы не взрываются всё никак, а они должны быть будто бомбы. Они должны взрываться при одном лишь движении языка. А язык всё лижет, поглощая сладость. И ребра ноют. Чешутся от боли, которая в теле поселилась будто бы навечно. Сердце бухает, кровь качая с удвоенной силой. Сердце остановиться хочет, потому что ему больше в таком темпе жить невыносимо. Кира слишком много на него возложила. И горит кожа. Рука собственная на груди сжимается, заставляя тело выгнуться. — Настя… Назови меня Настей. Пожалуйста… Забери это имя себе… — еле слышно. Тихо и со стоном. И язык обводит клитор в последний раз. Пальцы ложатся и поглаживают. Проникают туда, где их ждут. Ноги разъезжаются, и почти что крик. — Настенька… Родная… Моя маленькая, хорошая девочка. Настя… — стоя на ногах уже. В горячее тело толчками проникая. Прямо в губы. И смотреть на чужие слезы. Всхлип чужой услышать и пальцами ощутить, насколько боль Киру пронзила. Вжиматься в губы, позволяя себе её же вкусом пачкать рот чужой. Судороги по телу и в душе. Судороги заставляют слезы уронить. Стоны, невыносимые для нормального человека. Но они же ведь больные…***
Если жизнь закручена похлеще романа, во что превращается роман?