***
Второй день пропускать нельзя. Иначе прощайте, автоматы. Нет, не Калашникова. Кира кое-как из кровати вылезает, зная, что ничего не сделала из заданного, но ей настолько херово, что уже ничего не парит. Больше нет. В душе творится вечеринка боли, где подруги её собрались и на чужом органе крови танцуют, танго отплясывая. Кира собирается еле-еле и выкуривает сигарету. А потом ещё одну. Кусок в горло-то не лезет, и тошнит от всего. Хочется запереться и остаться дома. Никуда не выходить и сдохнуть здесь в холодном одиночестве, лишь бы не видеть лицемерных лиц. Чашку кофе крепкого выпивает, чтоб просто организм согреть, ведь тот за сутки почти замёрз. В зеркало на себя принципиально не смотрит. Медведева знает, что там увидит. Воспалившиеся глаза и кожу, которая серее асфальта пыльного, как летом. Надевает черную, как смерть, толстовку размера на три больше, чем она сама, чтоб скрыть царапины и боль. Прячется за мешковатой кофтой и капюшоном, будто это её спасёт. Её будто били неделю, как бездомную собаку. Выглядит как хаос в обличии человека, блять. Она никогда не позволяла себе так выглядеть, а сейчас вдруг плевать. Плевать, как выглядеть будет перед всеми, ей лишь одну тварь не видеть больше никогда. Она глаза себе выдрать пальцами готова, чтоб больше взором на Виолетту не натыкаться. Готова оглохнуть, чтоб голос её звонкий не слышать. Ботинки тяжёлые обувает. Неизменное длинное пальто. За ручку входной двери берётся и стоит. Будто не может себя пересилить и опустить ту вниз, чтоб открыть врата в ад реальной жизни. Стоит. Дверь гипнотизирует глазами, будто та — самый злейший враг. Внутри психует, потому что никуда выходить не хочет. Ну почему всё так? Кое-как сил набирается и выходит всё же. Запирает дверь на замок. Спускается на улицу, а там холодно. Ну или ей так кажется. Может, температура подскочила. Ей на самом деле пиздец как херово. Сдохнуть можно на самом деле, но она характер всем свой показать хочет. Особенно одной… Заходит в магазин, где сигареты покупает. До пары двадцать минут, а её не парит. Отчего-то сейчас ей похуй на всё. Идёт к универу, в мыслях своих витая. Как только подходит к зданию, тошнота усиливается. Хочется вывернуть желудок всем напоказ. Выблевать то кофе дрянное, что пила. Она не может. Слишком помнит хорошо. Не выбросила из воспоминаний всё-таки. С каждым шагом всё ближе подходит к месту, где её душа грязью измаралась. Подходит, и сердце бьётся и болит. Она будто бы боится, что зайдёт и всё начнётся снова. И это пугает ещё, блять, больше. Застрелиться, нахуй, хочется. Пиздец. Кира молится про себя, чтоб её сегодня не трогали. Чтоб дали спокойно отсидеть и домой уйти. У неё нет настроения сегодня спорить, отвечать. У неё настроение вскрыть вены где-то в ванне с горячей водой. Ей до пизды Малышенко видеть не хочется. Хватит. Насмотрелась позавчера. Насмотрелась так, что теперь не знает, как жить спокойно так, чтоб душа не стенала и не болела каждый раз, стоит воздух в лёгкие вдохнуть. Но на самом деле, если она её увидеть хочет, то только ради одного — разбить ей ебальник в кровь. Идёт в курилку, думая, что надо покурить. Да и время всё ещё есть. Хочется надышаться перед смертью. Хочется вкусный запах дыма вдохнуть, как белый порошок, и наконец-то успокоиться и в эйфорию впасть. Идет туда, не зная, что там её, блять, ждёт. А точнее кто за ней с окна ещё наблюдал. А Виолетта смотрела и думала, что перегнула всё-таки. Не стыдно было, нет. Но она просто переломила то, что сломаться должно было само. И за это больно. Но кто сказал, что Вилке, блять, не похуй?***
Кира открывает дверь в курилку и видит свой кошмар. Свой страх. И её тут же воспоминаниями дрянными кроет. Но она храбрится. Слюну судорожно глотает и шаг в помещение делает. Тут лавочки стоят. Окно и подоконник есть. Всё для того, чтоб курить могли спокойно. Только Кире покурить спокойно сегодня не дадут. Тут эта, блять, сидит. А Виолетта и не смотрит на неё даже. Лишь затягивается и выдыхает, смотря в окно. Смотрит просто так, чтоб только сразу не начинать. Слышит чужой чирк зажигалки и первую затяжку. Кира курит тяжело. Вилка давно замечала, что для той сигареты — это жизнь, а не так, как у всех, для расслабления или ещё чего-то. — Ну ты и мразь, Ложка, — Кира не сдерживается. Хриплым голосом говорит мысли вслух. Не боится, что обидит. Ей похую. Вот сейчас она точно Вилку ненавидит. Она её убить готова, если та сейчас в ответ вякнет что-то. Молчит и курит. А Кира на неё смотрит и зубы сжимает сильно-сильно, думая о том, как хочет эту суку задушить. А Виолетта чуть ли не улыбается, когда слышит прозвище, которое ей почти родное. Блядство. Ну нельзя же так. Она ей нравится, пора признать. Только Виолетта по-скотски поступила, и обе это понимают. Ей похуй, что Кира мразью её считает. Ей не всё равно на то, что в этот раз она пиздец как просчиталась. — Подрочила? — а в ответ молчание. Кира молчит, лишь кулаки сжимая. Сдерживается. Внутри себя психует. Не знает почему, но Виолетту никогда не трогала. И сейчас не может, когда пиздецки хочет. Хочет до посинения алых губ. А та будто издевается, фразочки свои кидая. Выводит будто специально, и Киру бесит. Бесит, что сейчас ответить, блять, не может, потому что сил моральных никаких вовсе нет. Она себя заживо сожрала своими острыми клыками. Виолетта говорит, сама не знает зачем. Говорит, а сама себе язык отрезать пиздец как хочет. Ей морально, наверное, хуево так же, как и Кире, но только она виду не подаёт. Маску свою выставляет напоказ. — Кончила? — Кира выдыхает дым и думает о том, что если Малышенко не остановится, то её доведёт. Доведёт до припадка, потому что слезы глаза почти что жгут. Виолетта её словами унижает. Потому что знает, что Кира делала за дверью. Специально колет иголками жгучего сарказма. Она на Киру перец унижения сыплет, а та героически стоит. Кире плохо. Правда плохо. И морально, и физически. Внутри ничего больше нет. Всё разбито в хлам. Хочется убиться, упав камнем вниз с крыши дома. Виолетту несёт, потому что она хочет срыв чужой. Ей жалко Киру? Да. Но если та сейчас не сломается и не поймёт, что лесбиянка, то всю жизнь в шкафу тёмном просидит. — Понравилось? — вопросы. Ложка вопросами сыплет, а у Киры внутри что-то сыплется. Кажется, что это её душа. Её душа бьётся как стекло и сыплется песком. Хуево. Тошно до блевоты, которая тотчас нагрянет. Господи, пиздец. Это невозможно. Кира жалеет, что вообще зашла сюда. Нужно было уйти сразу, как только увидела её. Нужно было. Нужно. А теперь стоит и слушает всё дерьмо. Даже сигареты не помогают. Внутри истерика, которая сердце в клочья разрывает. Ну сколько можно? Почему она это продолжает? Неужели ей так хочется смотреть, как мучается Медведева? Кира морщится как от боли головной, и раны, нанесённые ногтями, пульсируют как кровь по венам. Малышенко смотрит. Смотрит и видит боль чужую. Видит отвращение и мысли, отражающиеся на лице. Виолетта знает, что Кира её ненавидит сейчас. Винит во всем. Но она же хочет сделать, блять, как лучше. И да, она эгоистка ебучая, потому что делает это всё ради себя. Потому что Кира ей нравится. Потому что Киру она себе заполучить, блять, хочет. Потому что она больная на голову и у неё башни нет. Пусть Кира ненавидит, но рано или поздно Виолетта своего добьётся. Свое получит, потому что хочет. Потому что это Кира, которая единственная Виолетту не взлюбила. Вилка докуривает и спрыгивает с места, где сидела. А Кира улавливает это своим тонким слухом и готовится к чему-то. Сама не знает к чему. Просто внутренне подбирается, вытягиваясь в крепко натянутую струну. Сигарету выбрасывает в рядом стоящую урну. Тишина такая, что слышно, как за окном ветер воет, как раненный дикий зверь от боли. Вилка делает пару шагов к Кире. Осторожно. Будто боится, а на самом деле издевается над той, видя, как её ебашит и колотит. Она видит, как Кира боится, что Виолетта подойдёт и одним воздухом будет с ней дышать. Её эта реакция забавляет, потому что Кира боится чего-то не существующего на этом свете. Какой-то выдуманной чумы. Малышенко напротив становится. Глаза в глаза. Кира ни за что не будет трусливо сбегать или ещё что-то. Да, ей противно. Да, ей хуево морально, будто её насиловали толпой. Но она стоит и смотрит прямо в серо-зеленые глаза. И не думает даже взгляда отводить. Пусть. Если Ложке хочется глумиться, то Кира, блять, позволит. Действительно позволит, потому что здесь она проиграла. А Виолетта смотрит и удивляется, насколько Медведева несгибаемая и сильная. Смотрит, удивляясь, как такое вообще при её принципах и устоях можно, блять, терпеть. Для Виолетты она загадка, которую она не разгадает, нет. Она кубик Рубика, который она разберёт по частям лишь для того, чтобы собрать цвета все воедино. Малышенко шаг вперёд делает. А Кира стоит. Да, ей противно. Но она стоит. Слабость не показывает. Сдерживает порыв сделать шаг назад. Терпит. Взора не отводит и представляет, как глаза напротив будут закатываться от удушья. У неё идея фикс, чтоб Виолетту именно задушить. Не забить кулаками и ногами до смерти. Не зарезать, как свинью на бойне. А именно почему-то задушить руками. Виолетта ощущает чужой запах близко и дуреет. От Киры пахнет миндалем и сигаретами. Вилке нравится пиздец как сильно. Кроет сильно от противостояния сего. Ей нравится рядом с Кирой быть так рядом, и ей абсолютно похуй, что той мерзко. А Кира сейчас с ума сойдёт. Она не может. Не так близко. Пусть эта ебнутая, блять, отойдёт. — Я тебя убью, — Медведева не угрожает, нет. Факт констатирует, потому что действительно убьёт. Потому что ненавидит до кипения крови. Внутри ненависть пульсирует как вибрация последнего айфона. Она почти чувствует чужое дыхание на губах. Слишком близко. — За что? — Вилка подначивает, зная, что нарывается. Но по-другому, блять, не может. Она хочет чего-то такого, что заставит Медведеву всё осознать. Не знает, как, блять, это сделать, лишь нарывается. Ей в кайф дуру из себя строить, хотя обе понимают, что это нихера не так. Обе знают, что всё было специально. — За то, что ты погань последняя, — Кира смотрит хищно, готовая вцепиться зубами. Похер на то, что плохо. На всё похер. Лишь злость мозг затмевает, разрешая убивать. Руки чешутся разбить идеальный нос до крови. Пальцы хотят проехаться по нежной коже тяжёлым ударом, который после себя оставит яркую синеву. — Я просто лесбиянка, Кир, — Виолетта произносит устало. Потому что, блять, она устала. Она лесбиянка. Это не выбор, это врождённое. Ну не может она спать с парнями. Ей противно. Это почти насилие. Почти принуждение себя. А Вилка себя многому в этой жизни заставляла, что теперь сил больше нет. Нетрадиционной ориентации нет. Лесбиянка — это норма для двадцать первого века. — Одно и то же, — Кира равнодушно это говорит. Потому что это действительно одно и то же для неё. Погань и лесбиянство — одно и то же. Это грязь. И гниль. Это самая большая мерзость, которая только есть. И если раньше Медведева так резко не высказывалась, то теперь Малышенко для неё правда погань как человек, потому что полезла туда, куда не надо. Разъебала то, что не просили. Изнасиловала мозг и разум. Разрушила и без того больную душу так, что Кире теперь дышать противно наедине с собой, не то что с ней. Теперь Кира и её, и себя, блять, ненавидит. — А ты сама-то чем лучше? — Виолетта открыто намекает на тот случай, из-за которого Кира вены вскрыть готова. Открыто говорит о том, что всё про неё знает, и Кире это по башке даёт. Она знала, что Вилка в курсе, что она там была. Но когда её в эту грязь лицом макают, как нашкодившего кота, это разрывает всё тело злостью. Непонятно только. На неё? Или на себя? — Ты меня туда не приписывай, грязь ты моя личная, — Киру ухмылка рвёт, потому что Виолетта всегда была для неё грязью. А теперь стала личной. И это позволяет хуйню нести и выяснять всё на повышенных тонах. Кире, может, было и противно от ориентации той, что стоит напротив. Но она её пиздить не собиралась ни разу, а после того, как она с ней поступила… — О, я и забыла, что подрочить на секс двух лесбиянок не считается за скрытое желание быть одной из них, — подначка, за которой скрывается соль. Соль слез чужих, которые сутки остановиться не могли. Сарказм, который рушит спокойствие, которое висело на волоске. Теперь противно вдвойне, потому что Кира себя успокаивала, что это всё не значит нихера. — Верно, это ничего не значит, — Кира говорит, а Виолетта зубы сжимает, потому что бесит. Бесит чужая узколобость и непринятие себя. Ну почему нужно обязательно лить гомофобство из себя кипятком, который мозг обжигает, плавя? Виолетту бесит всё вот это. Бесит, что Кира ломается, но продолжает отрицать очевидное. — А что это значит по-твоему, дорогая? — вопрос. Простой вопрос, на который у Киры как раз есть ответ. Ответ, который не понравится Малышенко, потому что она не чувствует свою вину. Не чувствует, что что-то натворила. По её морали она сделала всё правильно, но, может, перегнула совсем чутка. А Кира разницу видит, и это мерзость. — Это значит, что ты та, которая возомнила себя Богом. Ты погань, которая решила меня унизить и все идеалы мои разрушить. Шоу даже специально устроила, потрудилась, — глаза в глаза. Кира говорит, пока в глаза чужие смотрит. И её отврат берет. Ей отвратительно, что пиздец. Как настолько можно мразью быть, чтоб разрушить чужую жизнь из желания просто насолить? — Тебе же понравилось, не отрицай, — Виолетта знает, что понравилось. Кому могло бы не понравиться? Знает, что Кира кончила. Всё знает, только ума приложить не может, почему та так противится факту сему. Это же легко признать. Зачем кидать обвинения в того, кто всего лишь подтолкнул? Ну если бы не нравились ей девушки, то она бы не среагировала вот так. — Буду отрицать, потому что это отвратительно, Ложка. Это мерзость, в которую ты меня окунула с головой. Я выхаркнуть это хочу из лёгких, потому что меня сутки уже тошнит, — Медведева правду говорит. Правду, которая внутри неё живёт. Правду, которая для неё священна, и отрицать её никто не может, блять. — Никто тебя никуда не окунал. Ты сама. Тебе просто понравилось, блять, — и опять Малышенко линию свою гнёт. Опять гнёт то, что правдиво для неё. Вот и разберитесь в этих правдах двух. У каждой она своя. Первая считает как её жизнь учила, а вторая думает так, как сама того желает. И, как говорится, попробуй разбери, кто прав здесь, а кто виноват. — Мне не понравилось. Не. Понравилось. Сколько раз мне ещё нужно тебе это повторить, а? — да она всё равно, блять, не поймёт. Сколько ни повтори, Вилке похуй на это всё. У неё в голове картина совсем другая, которую она упорно хочет навязать. И даже не останавливает её то, что она делает больно человеку, который нравится ей до пизды. — Что мне нужно сделать, чтоб ты это признала, а? На колени встать и отлизать как той? Ну ты же сто процентов задавала себе вопрос тогда, насколько хорошо я лижу. Ну так давай я покажу. Давай я тебе отлиз, а ты мне признание, — и тут у Киры силы последние кончаются. Глаза кровью наливаются. Эта ебнутая теперь её и шлюхой назвала. Сука. Лучше бы вообще молчала. Лучше бы вообще рот свой закрыла и не открывала больше никогда, потому что это пиздец какой-то. Потому что это грязь. Ненависть сквозь кости пробирается, ползёт. Крышу, блять, срывает. Кира сама не понимает, как так получается, что она прижимает Виолетту к стене. Сама не понимает, как они оказываются так близко друг к другу. И дыхание сбивается, и матку будто что-то жжет. Но Кира локтем у чужой глотки нажимает сильно. Почти что душит. Её злость и боль вымещаются в насилие. Это пиздец какой-то, если честно. Кира локтем жмёт и жмёт, чужое тело в стену вжимая. А в глазах напротив ни капли страха. Виолетта не боится. Ей не страшно. Ну убьёт. Ну подумаешь. Ей её жизнь не то чтобы дорога. Она защищаться даже не будет. Она только наслаждается тем, как Кира рядом дышит. Вилку кроет от того, что та рядом просто и прикасается к ней кожа к коже. — Ты, сука, с огнём играешь. Я тебя не трогала никогда, но сейчас… — и жмёт сильнее, заставляя испытывать рвотные позывы. А Вилка, блять, кайфует от злости напротив. От жгучей ненависти и от того, какая Кира всё-таки красивая до пизды. Она смотрит на сжатые скулы и почти что чёрные, как ночь, глаза. И думает, что если умирать, так вот сейчас. — Я же тебе нравлюсь… — кое-как. С придыханием, но Виолетта говорит. Говорит о том, о чем знает наверняка. Потому что будь кто-то другой там, в аудитории, то Кира бы отпиздила, а не дрочить, блять, стала. А Виолетта для неё исключением вдруг стала. Вдруг стала той, которая душу кувалдой долбить, блять, начала. И Кире башню сносит. Вот теперь уже окончательно. Она рукой теперь за шею лебединую держится, исполняя свою давнюю мечту. Душит сильными руками. Душит пока что слабо, но точно знает, что синяки останутся. А глаза напротив закрываться не хотят и лишь смотрят прямо в душу. И Кира ещё сильнее пальцами в кожу впивается. Медведева ногтями следы оставляет на шее белоснежной и не жалеет. Она хочет, чтоб эта сука закрыла свои глаза и больше никогда в её сторону не смотрела, блять. Ей важно, чтоб она сейчас сдалась и глаза свои закрыла. И Кира тогда отпустит и убивать не будет. Не будет, блять, душить. И пальцем больше не прикоснется к этой грязи. А Виолетте хуево. Горло сжимают, и дышать почти что нечем. Только сдаваться она не собирается. Она никогда не сможет сдаться и закончить то, что начала. Ей надо довести свое дело до конца. Она хочет, чтоб Кира была её. Чтоб Кира её, блять, полюбила и с ней была. Чтоб только о ней мечтала и хотела быть с ней. Завтра наверняка синяки будут, но ни одну это не смущает. Кира только давление усиливает, душа по-настоящему. Душит так, будто сейчас готова убить и поплатиться за это перед судом. А Вилке плохо. Лицо краснеет, дышать уже не может. Не знает, сколько ещё продержится, потому что голова кружиться начинает, как при алкогольном опьянении. — Блять, разнимите их! — не то крик, не то визг. Эти двое нихуя не слышат, потому что в глазах друг друга погрязли с головой. Одна ищет признаки того, что вторая скоро сдастся. А вторая смотрит, потому что ей нравятся глаза напротив. Она в них перед смертью посмотреть последний раз хочет. Киру хватают за талию и тянут назад, чтоб душить только перестала. А она вцепилась мёртвой хваткой. Она не хочет прощаться с бархатом и симфонией чужого пульса под пальцами своими. Её насильно отдирают от Малышенко. — Если ты думаешь, что это конец, то я обещаю, что я тебя уничтожу. Я тебя, блять, убью, мерзкая ты шлюха. Тебе никто не поможет, — крик, истерика. А её всё тянут назад от Ложки. Её трясёт так сильно, как только может. Она убить её сейчас хочет. А Виолетта смеяться начинает. Припадок. Смех, который всем вокруг уши раздирает. Смеётся как сумасшедшая. Горло потирает и смехом снова заливается. Себя не контролирует. По стенке скатывается и ржёт. Никто понять ничего не может. Вот только всем страшно, потому что Кира из рук, держащих её, вырывается. — С дороги, блять. Или тоже хотите как она? — рычит, и раступается перед ней толпа. А Виолетта всё ещё смеётся. К ней девушки бросаются помочь и с пола холодного поднять. Хотят её в чувство привести. Только она смеётся не прекращая. И орёт: — Да отъебитесь вы, блять, от меня, — и смехом ещё сильнее заливается, будто кто-то рассказал анекдот смешной.