Долина кукол

      Джозеф Серрет был единственным ребенком, который никогда не плакал. «Он слишком взрослый для одиннадцатилетки», – покачала головой де Блан на первом курсе, как только после распределения на факультеты черноволосый мальчик, по-деловому представившись всем первокурсникам за столом, отправился знакомиться со старостой Слизерина.       «Ты будешь лидером стаи, – на полном серьезе сказал он, предпочтя группу студентов, облепивших Камиллу де Блан, коллективу из примкнувших к будущим задирам, близнецам Пендлтонам. – Я сяду с вами».       За несколько минут до этого она продемонстрировала в действии чары левитации на миске горячего супа, поднесенного к лицу однокурсника, когда тот начал поддерживать Пендлтонов в том, кто достоин быть на их факультете, а кто нет.       Джозеф Серрет практически на следующий день подошел со спины к Анри Паддису, старавшемуся не отходить от де Блан ни на шаг – потому что она была единственным знакомым человеком в огромной и пугающей школе, – что-то сказал ему на ухо. С того момента Серрет сидел на занятиях по Заклинаниям и Трансфигурации с Камиллой.       «Ты сильная волшебница, – заявил он ей, садясь за парту рядом. – Я хочу сидеть с тобой».       Де Блан пожимала плечами, ей было все равно с кем сидеть, она упивалась учебой и новыми впечатлениями, а то, что к ней проявляют интерес, ее не удивляло.       Ее либо обожали, либо ненавидели – она усвоила это с раннего детства. Анри Паддис, племянник ее крестного отца, друга семьи, был привязан к ней, как веревками, с того самого дня, как она спасла его от тех самых близнецов – когда его подвесили вверх тормашками на дереве на одном из летних гостевых визитов в резиденцию Пендлтонов. Пока родители обсуждали прошлое, настоящее и будущее Магической Британии, дети развлекались как могли. Отпрыски знатных семейств были жестоки – и срывали злость на тех, кто не мог за себя постоять и выглядел слабее.       Де Блан называли сумасшедшей, ее побаивались – но тянулись, когда замечали, что на ее стороне всегда интересно и безопасно. В школьные годы ситуация не изменилась, она по-прежнему противостояла общим обидчикам, дружила с мальчиками, не стеснялась своей странности и перечила тем, с кем была не согласна – даже из преподавателей. Ее называли выскочкой, но в ситуациях, где за что-то нужно было отдуваться, ее роль принимали как само собой разумеющееся.       Серрет был словно вне коллектива, но очень быстро собрал вокруг себя почитателей – как со своего курса, так и из старших учеников. Он знал, с кем поговорить, куда пойти, где достать тот или иной предмет, чтобы поощрить эксперименты любопытной де Блан – когда она изучала новые заклинания и зелья вне школьной программы.       В начале четвертого курса, когда, с легкой подачи взрослых, дети узнали об обстоятельствах недавней смерти родителей де Блан, от нее отвернулись все – и даже Паддис сторонился ее, в страхе, что травля коснется и его, если он останется подле подруги. Камилле, казалось, было все равно – она была неестественно молчалива, часто смотрела в одну точку и больше не вступала в перепалки ни с учениками, ни с преподавательским составом – лишь раскидывала в стороны обидчиков, когда они пытались с ней что-нибудь сотворить.       На одном из послеобеденных внеклассных занятий, когда большинство собралось в главном зале, Серрет расположился рядом с де Блан и громко, так, чтобы все слышали, произнес:       – Она крутая, и вы все должны дружить с ней, – а затем добавил, уже вполголоса, чтобы различила только Камилла: – Они ничего не понимают.       Навыки убеждения у Джозефа Серрета были блестящие – и все вдруг позабыли смутную историю, в которой неуравновешенная четырнадцатилетняя девочка подожгла охотничий домик, в котором погибли все, кто был внутри, в том числе и ее родители.       Де Блан не помнила этого и считала, что сотворить такое не могла – но ее мнения никто не спрашивал. Опеку над ней взяла бабушка, строгих нравов и категоричных взглядов, и девочке повезло, что практически круглый год она находилась в школе, а не в фамильном поместье.       Сплетни с годами поутихли, блестящая учеба де Блан не давала повода недолюбливавшей ее бабушке придраться, Паддис устроился в Отдел магических игр и спорта Министерства, Пендлтоны заняли посты Отделе международного магического сотрудничества, де Блан и Серрета позвали преподавать в Хогвартс – несмотря на их юный возраст.       В детстве де Блан хотела работать в Отделе тайн – как ее отец, талантливый инженер и изобретатель, даже представляла, как ее награждают за заслуги перед Магическим сообществом и дарят памятные карманные именные часы, с причудливой картинкой – сценой охоты на вепря в кустах из белых лилий, – такие же, как у ее отца, Аллекса де Блана.       Камилла быстро поняла, что Министерство – такой же змеиный клубок, как и школа, и любая другая организация, с честолюбивыми лизоблюдами и ведомым стадом. Тех, кто был за истину, прогресс и волшебную науку, ценили меньше приверженцев традиций и степенности.       Бабушка, в девичестве Лестрейндж, была вхожа в любое общество – потому что высказывала позицию за чистоту крови, магическое языковое наследие и сохранение генеалогических линий, – а отец и дед считались лишь чудаками, возомнившими, что могут изменить существующий веками мир.       Серрет решил менять мир иначе – хитростью. Ему давался легко обман – во благо, – он был отстранен от своих чувств – и всего один раз де Блан видела его, потерявшим контроль над эмоциями.       Это был урок Прорицания, третьекурсники по обыкновению кривлялись, чтобы увидеть свое отражение в волшебном шаре предсказаний, придумывали небылицы, гадая на кофейной гуще, раскладывали карты таро, чтобы рассказать забавную историю. Профессор Трелони подходила к каждой паре по очереди, проверяла верность трактовки линий жизни на ладонях. Де Блан намеренно села с Сарой Эббот, девицей с медными волосами и фарфоровой кожей, по которой, как потом выяснилось, сох Анри Паддис – чтобы впечатлить ее и увидеть, как дрожат длинные ресницы, когда она водит по внутренней части ладони пальцем и говорит заговорщическим шепотом.       Профессор Трелони взяла кисть Серрета, тот скривился, терпеливо ожидая, когда та проверит, как справился с задачей его напарник, но вдруг начала издавать потусторонние звуки, хрипеть, выпучила глаза – когда Джозеф спросил, будто невзначай, могут ли линии показать, как он умрет.       – Тот, кто хочет сделать свое имя вечным, умрет от того, что ему не дано узнать, – просипела преподаватель Прорицания.       Серрет выдернул руку, отпрянул, чуть не свалился со стула. Студенты, перепуганные пророчеством, произнесенным загробным голосом, тоже пригнулись к партам, моментально забыли обо всем, даже о том, что придумали в качестве ответа.       Магические шары сверкали на столах, свечи мерцали, ловцы снов вращали перья, челюсти черепов мелких грызунов клацали зубами, из курительных палочек повалил дым.       – Наука шарлатанов! – прошипел Серрет, вскакивая с места, и мгновение спустя он уже вылетел вон из класса, бежал вниз по винтовой лестнице Серпантинного коридора.       Чуть позже он будет регулярно просить де Блан делать ему расклад на картах, будет искать любую возможность получить предсказание прорицателей, хиромантов, гадалок – чтобы услышать опровержение дурацкой, как он утверждал, фразе Трелони. Сразу после он перевелся в группу, изучающую Руны, больше на занятиях не появлялся. Все будто позабыли странный случай на уроке Прорицания, никто не смел дразнить его или напоминать о происшествии.       На последнем курсе Джозеф Серрет, которому месяц назад исполнилось семнадцать, загадочный юноша с витиеватыми речами, увлекающийся темными искусствами, получил известие о смерти отца.       – Мне жаль, – сказала де Блан, садясь рядом на широкий подоконник галереи, на который Серрет забрался с ногами, уткнувшись в книгу.       – А мне нет, – хмыкнул он, не отрывая черных глаз от чтения. – Он был подонком, и я рад, что он, наконец, сдох.       Она помнила случившийся однажды диалог о наказаниях за провинности, и его фразу, что всех детей бьют – и это нормально. Она знала, что отец его бьет – пусть и каждый раз, возвращаясь в Хогвартс после каникул, Серрет ни словом не обмолвился, как проходили его выходные – за исключением обыкновенных рассказов о новых изученных книгах, магических выставках и прочих мероприятиях, которые он посещал вне школьных стен даже будучи подростком.       Когда они уже будут взрослыми, он будто бы невзначай скажет, что убил отца, подстроив несчастный случай в свое отсутствие – придумал план еще в детстве и лишь терпеливо дожидался совершеннолетия. Она уже не удивится, она тогда уже ничему не удивится…       Он спросит, хотела ли она когда-нибудь убить свою бабку, которая свела в могилу ее деда, давила на меланхоличную мать, осуждала отца – а она ответит, что убийство ничего не решило бы, потому что осуждающий, порицающий голос всегда с ней – и от него никуда не сбежать.       «Мерзкое животное, грязный, противный мальчишка! – слышала она вопль кричалки, преследовавшей ученика по коридору – а тот лишь бежал прочь, втянув голову в плечи. – Из тебя никогда не будет толка! Одно твое существование – позор для семьи!»       Бабушка никогда не позволяла себе подобные высказывания публично – но одно только предположение о причине случившегося пожара в охотничьем домике, куда де Бланы выехали на лето, говорило само за себя. Она была уверена, что Камилла виновна, что она, как обычно, в своих противоестественных играх, додумалась поджечь дом ночью, пока все спали.       Камилла помнила, как легла спать, она помнила, как проснулась среди обугленных балок и остатков стен, задыхаясь от вони гари, от черного дыма, раздирающего глотку, как пыталась вдохнуть, размежить саднящие от копоти веки, как осознала, что лежит на крыльце, а перед ней уже остывает пепелище.       «Поистине маленькое чудовище! – говорила бабушка, глядя на непоседливую, громкую, машущую руками девочку. – Как мальчишка! Ее и замуж никто не возьмет – с таким-то воспитанием!»       Камилла была рада, что никто не возьмет – потому что замужество ее интересовало меньше всего, особенно учитывая, что любовный интерес она в школьном возрасте питала исключительно к девочкам.       С мальчишками все было просто: их можно пнуть, толкнуть, они пошлют к черту, можно без зазрения совести выругаться в ответ; они не стесняются громко кричать, широко улыбаться, быть нелепыми и неуклюжими, им позволено быть раскрепощенными, шумными, сильными, быстрыми; с ними можно пошло шутить, про дерьмо и члены, про все на свете – и не бояться осуждающего взгляда, нелепой стеснительности или неловкого молчания.       Когда кто-то из приятелей краснел и пыхтел, пытаясь объясниться ей в чувствах, она искренне не понимала, зачем менять дружбу на глупые сентиментальные касания кончиками пальцев, поцелуи под луной, эксклюзивные отношения, где строго запрещается спать – или даже общаться – с кем-то другим. Она видела слишком много дурацких, несчастливых и неудачных примеров – и не хотела себе подобной ерунды.       С Серретом было комфортно – он был равнодушен, когда танцевал, даже не пытался хватать ее за задницу, когда говорил на ухо, не пытался ее обольстить. Ему было наплевать, пусть он часто говорил, что она красивая – в разговорах о том, как это полезно для завязывания деловых знакомств.       Они были партнерами. Она хорошо знала его, иногда ужасалась, но принимала, уважала то, что было в нем – пусть и с годами он черствел, становился одержимой оболочкой, повторяющей одно и то же, как мантру.       Если бы ее спросили, любила ли она когда-нибудь, она бы задумалась. Ей казалось, что никогда не любила – даже своих школьных подружек, которые потом меняли ее на очередного письконосца, как только тот появлялся на горизонте, лишь пользовались ей в роли парня – пока не просыпался инстинкт. Она не любила любовников, с которыми она проводила время, когда хотелось отвлечься от работы – они были забавными зверушками, интересными собеседниками, но она с легкостью расставалась с ними и забывала об их существовании, потому что ей всегда было интересней с самой собой.       С Серретом ей было интересно, всегда интересно – даже когда он вел себя как последний подонок, когда нес бред и присвоил себе все, что они годами делали вместе. Ей было не жалко – даже когда она увидела, что в нем не было того, что она видела, что она могла бы полюбить, если бы могла любить.       Она любила свою работу, она любила колдовство, она любила учеников – в том, как они тупят, в том, как они порой выдают феноменальные вещи, и она сама у них учится. Она любила чудо открытия, откровения, она любила видеть горящие глаза, видеть, как вложенное дает плоды, как раскрываются цветы.       Джозеф пытался найти секрет мироздания, рецепт сотворения вселенной, способ, как наделить неживое жизнью, изучил все книги в библиотеке, познакомился со всеми существующими мудрецами – и выведал их тайны. Он боялся чего-то не знать – как в предсказании, – чтобы незнание не погубило его.       Он применял четкие схемы и алгоритмы, он разрушал старое, строил новое, он делал все верно – но не получал желаемого результата. Он бесился, он злился, он был готов убивать – снова – чтобы обрести скрытое знание.       Ему не нужна была палочка, чтобы колдовать, ему не нужны были слова, чтобы произносить заклинания – а желанием была бы щепотка хаоса, крупинка соли, та самая случайность, которую он так ненавидел.       Случайность вмешивалась в его грандиозные планы, случайные и неидеальные люди в невежестве, которым он активно пользовался, порой творили невероятные глупости – и ломали его задумку.       Джозеф Серрет никак не мог понять, почему Камилла не хочет теперь той самой власти, о которой они оба, будучи еще школьниками, мечтали, почему ей интереснее дурацкая школа и дурацкие дети, почему она до сих пор играет в куклы – когда перед ней преклоняют колени последователи и почитатели, жаждущие быть ведомыми.       Ей не нужны были доказательства своей силы – и она знала ей цену. Она боялась – и он об этом тоже знал – открыться, подарить жестокому, неправильному, извращенному миру новую вселенную, она нашла прелесть в старой. Он упрекал ее в трусости – но она приняла и свою трусость, потому что знала, что время еще не пришло.       …Дилан перекинул цепочку через голову, медальон тихо зазвенел, повиснув на шее, касаясь груди. Он застегивал пуговицы штанов, ощущал скользящий по себе взгляд.       Как же так произошло – что все уже запуталось, перевернулось с ног на голову, как перемешалась сброшенная на пол одежда, среди которой он пытался найти свои вещи. Странное чувство – ликование, воодушевление, немного беспокойства – от совершенной шалости, за которую может последовать наказание, если кто-то узнает – рассыпалось искрами по телу, расходилось приятными теплыми волнами.       Он сошел с ума – и нисколько этого не скрывал. Ну и пусть – он знает, как теперь быть, слишком поздно поворачивать назад – и он и не собирается.       Дилан сунул палочку в карман брюк, начал натягивать рубашку, не сразу попав в вывернутый наизнанку рукав.       – Ты так улыбаешься, как будто что-то задумал, – сказала Камилла.       Он посмотрел на нее – лишь на мгновение – а потом отвел глаза, потому что на ней не было одежды. Она сидела на кровати, простыни были смяты, за окном брезжил рассвет.       – Дилан.       Он лишь усмехнулся, делая вид, что застегивает пуговицу на рукаве, она фыркнула, ловко сползла с кровати, быстро преодолела расстояние до вешалки, накинула на плечи шелковый халат.       Теперь он посмотрел на нее прямо – и больше не отрывался.       – Скажи мне, что ты задумал.       – Не скажу.       Камилла подошла ближе, положила ладонь ему на грудь, рядом с медальоном, под незастегнутую рубашку.       – Эта штука опасна.       – Ты уже говорила, – отозвался Дилан.       – Сколько раз ты им пользовался? Пять? Десять?       – Я не считал.       – Так посчитай, – вздохнула она, заглядывая ему в лицо, стоя близко, почти касаясь носом его подбородка. – Каждый раз, когда ты запускаешь его…       – …настоящего меня становится меньше, – пробормотал он, с нотками досады. – Я знаю, я помню.       – Ну так не делай так больше.       – То есть, я могу не возвращаться туда?       Он улыбался, она еще больше беспокоилась.       – Ты больше не должен возвращаться сюда, – ответила Камилла. – Пообещай мне.       – И не подумаю.       – Ди.       Она схватила его за голову, ладони легли на щеки, она всматривалась в серые глаза.       – Мы уже все обсудили, просто сделай, как я сказала.       – Ни за что.       – Тогда я сама сотру тебе память. Твоей же палочкой.       Де Блан резко толкнула его бедром, с той стороны, откуда из кармана торчала палочка, Дилан засопел, но вовсе не от возмущения.       – Попробуй, – пробубнил он, прижимая ее к себе за талию. – Ты теперь все знаешь, я все тебе рассказал, ты хочешь просто так забыть?       – Мы должны сделать это.       – Я никому ничего не должен.       – Мы все сломаем.       – Мне плевать.       – Дилан!       Собственное имя теперь не казалось чужим – а несколько часов назад он был готов от него отказаться. Он ненавидел себя за бессердечие, но еще больше возненавидел бы за трусость – и неспособность, наконец, взять то, что принадлежало ему.       Она – его. Она – для него. Неужели нельзя было сразу, вот так, просто? Он был в ужасе, от того, что она знает, кто он… Он думал, он упадет замертво, услышав свое имя – когда она окликнула его в коридоре.       Она назвала его наивным дураком, который счел ее дурой, полагая, что она слепая, и не понимает, кто перед ней – если почти семь лет она видит его каждый день.       Камилла узнала его в первую же встречу. Он задыхался от стыда, он был готов убежать прочь, лететь, сломя голову, больше никогда не возвращаться – будучи разоблаченным. Он – подлый обманщик под маской, жалкая страшная лягушка, с рожей летучей мыши, с волчьей пастью.       Но она смотрела на него с теплотой, с любовью. Она доверилась ему… Он забыл, что самый страшный секрет не в его личности – а в том будущем, которое он рисковал сломать – и уже сломал.       Он никогда не думал, что и его это коснется, накроет как лавиной: одержимость, похоть, когда забываешь обо всем, когда ничего не существует – кроме того, что хочется взять, сожрать, проглотить, впитать, отдаться.       – Пожалуйста, доверься мне, – шептал он, уже невнятно, вновь растворяясь в дымке, теряя контроль, Маховик звенел, зажатый между телами, и его хотелось – как и в прошлый раз – снять, отбросить в сторону, вместе с одеждой, чтобы не мешал. – Я вернусь. Я знаю выход.       Он лгал. Он ничего не знал – он лишь хотел остаться.       Ему нет места в его настоящем, в пустом, безжизненном пространстве, без нее, без смысла. Он столько лет был в коконе уродливой гусеницы, столько лет думал, что никогда не испытает… любви? Он не сказал этого вслух, он даже об этом не думал, а может и говорил, когда был в бреду – и он никогда не понимал, что за сила каждый раз толкала его навстречу к ней.       Как глупо. Как просто. Как странно.       Он узнал о ней больше за все это время, чем знал о самом себе. Он больше ничего не скрывал, не прятал козырей в рукаве – а она по-прежнему принимала его.       Дилан рассказал ей все. Она ужаснулась, он думал, она убьет его – а он даже не успеет увернуться, запутавшись в простынях, разомлевший, едва пришедший в себя.       Он спал несколько часов. Он спал без кошмаров. Она смотрела на него, пока он спал, гладила по голове, и еще какое-то время он притворялся спящим – чтобы не спугнуть непривычное чувство.       Он вдруг подумал, что не вытянет это один, что скрывать правду больше не в силах.       Камилла знала, кто он, но до сих пор не знала, почему он пришел к ней.       – Мне нужно тебе кое-что сказать, – пошевелился он, приподнимаясь на локте, но вновь опускаясь на подушки, когда руки притянули его ближе.       Так обычно начинается неприятный разговор. Она вздохнула, теплый воздух коснулся лба.       – Говори.       – Я здесь, не потому что искал своих учеников.       Она продолжала гладить его по голове и ерошить русые волосы, уже не влажные от пота, но взлохмаченные на макушке.       – Я здесь из-за тебя.       – Какая неожиданность.       – Не смейся, – строго перебил ее Дилан. – Я не должен был этого делать, не потому что я рискую встретиться со своей копией, а потому что у меня будет искушение не дать тебе выйти замуж за… него.       – Опять он. Да чтоб он сдох.       – Тот мальчик, – Дилан выговаривал слова с трудом, он выдавливал их силой. – С каштановыми волосами. Это твой сын. Он… – Дилан набрал воздуха в грудь, стиснул ткань одеяла, в котором, как в защитном куполе, они прижимались друг к другу. – Он со своим другом ищет крестражи, чтобы уничтожить… этого проклятого Темного Лорда Серрета! Камилла! Я не могу так больше! Прости меня! Прости меня!       Он отвернулся, закрыл лицо руками, выпутываясь из простыней.       – Я уже ничего не понимаю, – бормотал он. – Мне уже все равно. Я просто хочу остаться.       Де Блан молчала. Он убрал ладони с пылающих от стыда и злости щек, посмотрел на нее затравленно и горько.       Слабак. Неудачник. Глупец.       – Он твой сын – твой и Серрета. Он хороший мальчик, но если выбирать между тобой – и мной – и им, ты знаешь, как я поступлю. Прости меня, но я не отдам тебя никому.