Огненное сердце и ледяные руки

Такемичи судорожно собирал немногочисленный багаж, кидая тетрадки и книжки, пару штанов и походные ботики с заклепками в почти рвущийся саквояж. Боковым зрением наблюдая, как рядом такой же взволнованный и взмыленный Чифую, не глядя, кидает, комкая, и так помятые рубашки в старые чемоданы, спотыкаясь о разбросанные по всей комнате свитки. То, что происходит сейчас в их жизни, можно поистине считать чудом. Настоящим чудом. Ханагаки был молодым ученым. Очень молодым. Едва окончил аспирантуру лингвистического вуза. Невысокий, щупленький паренек с черными волосами практически не выделялся из толпы, разве что его лазурные глаза могли запомниться при первой встрече. Они с Чифую познакомились на первом курсе университета. Мацуно тоже не был великаном и развитой мускулатурой похвастаться не мог, но храбрости и гонора парню было не занимать: хватало на них обоих с запасом. Иногда это им помогало, а иногда заставляло краснеть, когда они, опустив головы, стояли перед хмурым ректором в деканате из-за очередной драки с их непосредственным участием. Ну, как «драки» – Мацуно дрался, а вот Такемичи просто пытался на правах лучшего друга уладить конфликт. Не получалось практически никогда. Оба юноши были из бедных семей: им едва хватило денег на билет на летающий поезд. Там, в плацкартном вагоне, который подбрасывало на каждой воздушной яме, милый блондин в потертых клетчатых штанах и косо надетой жилетке с дружелюбной игривой улыбкой протянул ему ладонь, на безымянном пальце которой была надета небольшая печатка с причудливой шестеренкой. Так и познакомились. Жили в одной небольшой комнатке общежития, бодрствуя ночью по очереди: Такемичи сидел, сгорбившись над потертыми книжками с текстами мёртвых языков и тысячей иероглифов, напрасно пытаясь разглядеть хоть что-то в слабом свете доживающей свой век керосиновой лампы, а Чифую, почти засыпая на ходу, кружился на цыпочках по комнате в тщетной попытке запомнить ритуальные танцы древних народов, которые уже на следующее утро должен был демонстрировать на экзамене под строгим руководством противного профессора, грозно смотрящего из-под толстых линз гогглов. Они были почти на пике развития человеческой расы – паровые машины были пределом мечтаний. Дирижабли, летающие поезда и громадные здания, которые с помощью силы тысячи шестеренок и пара — страшно подумать — могли передвигаться! Очень медленно, но всё же! Однако, есть нечто, что поражает воображение даже этих людей. Космантра. Город, тысячи лет назад вмиг исчезнувший с лица земли и не оставивший после себя ничего. Тогда слагались целые легенды о непобедимых войнах, способных поднимать невероятные тяжести, преодолевать сотни миль пешком и даже – не верится – повелевать огнем! Поджилки Такемичи замирали, стоило преподавателям в университете упомянуть даже вскользь название чудесного города на одной из лекций. Рассказы о необычайном народе, обладавшим волшебными способностями и невероятной физической силой, просто не укладывались в голове современного человека. Были настолько старыми и туманными: считались почти выдумкой. И всё же заставляли сердце замирать, а руки подрагивать. Именно поэтому Ханагаки в свободное время днями и ночами сидел в библиотеке, в тайне откручивая пару шестеренок у хлипкого замка на двери, чтобы, кажется, в тысячный раз прочитать немногочисленные строчки, хранившие скудные воспоминания очевидцев о таинственном народе воителей. Все это казалось детской мечтой. Мечтой, которую они в тайне от злых языков, освещая ночную мглу пламенем лишь одной маленькой свечи, делили на двоих с Чифую. Днем тексты о старых народах, а ночью тщетные попытки найти подсказку, маленький знак, да хоть один рисунок, который бы сказал: «Есть. Есть. Она существовала!»

***

Был поздний вечер. Его пары закончились, исследовательская работа была сдана, поэтому он с чистой совестью спрятался на чердаке. Даже после окончания университета и начала преподавательской деятельности они продолжили жить вместе. Их комната была сама по себе очень маленькой, но… Если открыть люк, едва виднеющийся за стоящим в углу гардеробом, можно было попасть в просто восхитительное место. Раньше это здание было исследовательским центром университета, а таинственная комната – небольшой лабораторией одного из профессоров геологии. Крыша её радовала глаз стеклянным сводом, открывающим просто сказочный вид на ночное небо, пестрящее бликами северного сияния, лишь иногда показывая стальные балки и болты, сплетающиеся в замысловатые шестигранники. Пол был устлан плиткой красного и черного цвета. В стенах то тут, то там виднелись маленькие окошки иллюминаторов, причудливо искажающих пролегающие внизу улицы. В углу стоял стол с, кажется, тысячей разных колбочек и баночек, затейливо блестящих в свете висящих ламп. Каждая лампа была стеклянной звездой, точно такой, какая окружала их мир. Словно человек стремился оживить эту комнату, передать ей все свои знания. Он написал десятки различных книг, экземпляры которых валялись по всей комнате. Их было настолько много, что сначала пораженные найденным тайником Такемичи и Чифую не увидели орган. Невероятный золотой резной орган. Он растянулся на всю комнату, а трубки его уходили в самый вверх, под потолок. Он был не частью комнаты – ее центром. Каждая клавиша волшебного инструмента имела свою силу – одна включала свет, другая передвигала лестницу, а третья включала аппараты, заставляя шестерёнки и трубки работать, а комнату наполняться привычным паром. Так у них появилось свое секретное место. Со временем они перетащили туда старый кожаный диван, который выкинули преподаватели кафедры истории, две табуретки, которые они буквально по шестеренкам собирали несколько месяцев – тогда они только переехали и денег едва хватало на поездки от общежития на паровом трамвае и несколько чашек крепкого кофе в кофеине за углом. В комнате горела лишь одна лампа – над столом. Молодой лингвист, укрытый тёплым клетчатым пледом по самые плечи, ютился на маленькой круглой табуретке, подогнув под себя ноги. Такемичи, глубоко погруженный в свои мысли, рассеянным взглядом скользил по древнему свитку – дневнику одного из жителей южного племени, жившего три тысячи лет назад. Южные племена – были первым народом, появившимся на примерно той же территории, на которой предположительно когда-то стояла Космантра. Народ был скудоумен и не мог похвастаться развитой технологией или экономической системой даже для того времени. И всё же почему-то существовал множество веков. По какой-то причине никто из после появившихся крупных соседей даже не думал захватить маленький клочок земли. И Такемичи искренне хочет знать: «Почему»? Погруженный в свои мысли Ханагаки не услышал звука приближающихся шагов, и, лишь когда их обладатель всем телом навалился на сгорбленное тело друга, парень вздрогнул и от испуга задел чернильницу, которая тут же покрыла остатками последней баночки чернил весь стол ученого и несколько кисточек любимого пледа. Друзья судорожно принялись вытирать древесину, которая уже впитала чернильную краску. Когда с устранением небольшого хауса было покончено, парни рухнули на любимый кожаный диван, стоявший по соседству со столом. Шерстяной плед снова оказался на плечах ученого. — Чифую, чёрт побери! Сколько раз я просил меня не пугать?! Блондин с самыми невинными глазами подвинулся к другу и обнял за талию, проникая ладонями под ткань пледа, а головой прикладываясь к груди. Слушал стук сердца – успокаивался. Такемичи тут же стал серьезным. Эта милая традиция появилась из-за ужасной трагедии. Обе их семьи погибли. Они были родом из соседних городов на окраине Республики – маленькие прибрежные: почти что деревни. В них не было тех потрясающих высоток, как в столице, гигантские дирижабли не летали над их небом, да что там – единственной достопримечательностью была радиовышка. Это сыграло трагическую роль в пьесе судьбы – последняя буря, пришедшая с океана, разрушила все прибрежные дома. Так Такемичи и Чифую, едва окончившие третий курс, стали сиротами. Ханагаки никогда не был близок семьей, поэтому его скорбь была другой – он был добрым и никому не желал зла: даже родителям, всю свою жизнь порицавшим его. Он скорбел, как скорбит добрый человек о безвременно ушедших. Но Чифую, который больше всего в своей жизни любил родителей… Обычно жизнерадостный и бойкий искусствовед стал тенью самого себя. Он почти не выходил из своей комнаты, не спал, не ел и не говорил ни с кем. Лицо осунулось, ребра торчали, до предела натягивая тонкую сухую кожу. Глаза потеряли свой блеск. Такемичи выдержал ровно две недели. Он зашёл в комнату очень тихо, хоть и знал, что друг не спит – после катастрофы тот едва ли способен был закрыть глаза на пару часов: тут же вскакивал в постели, измученный и напуганный ужасными кошмарами гибели родных. Ханагаки медленно переоделся в теплую пижаму и, не говоря ни слова, лег к нему. Чифую лежал под двумя теплыми пуховыми одеялами и мелко дрожал – похудевшее тело было истощено и не могло даже самостоятельно прогреться. Юноша аккуратно переложил исхудавшее тело друга на себя, приложив его голову к своей груди, и укрыл их почти с головой. Он долго говорил с ним. Шептал тихо-тихо, так, что почти все терялось в макушке друга, куда Такемичи уткнулся носом, прикрыв глаза. Он не говорил, что всё будет хорошо, или, что время лечит – он слишком любил друга, чтобы так бессовестно лгать. Он обещал не оставлять – быть всегда рядом, вместе путешествовать, открывать неизвестное и доказывать невозможное. И Чифую поверил: тихий равномерный стук в груди единственного оставшегося дорогого человека был тому доказательством. — Что-то случилось? – голос брюнета дрогнул вначале: предчувствие грядущего заставляло нервничать – шестое чувство никогда не обманывало лингвиста. — Такемичи, как ты думаешь: Космантра правда существовала? – Чифую оторвал голову от его груди и посмотрел в лазурные глаза со всей серьезностью. Ненадолго в комнате повисла тишина. Они множество раз задавали этот вопрос: самим себе, когда, казалось, новая маленькая зацепка в вычитанной книге оказывалась всего лишь шуткой зазнавшегося автора; друг другу, когда исследовательские работы о древних заходили в тупик, даже своим наставникам и именитым профессорам на конференциях. И каждый раз сами для себя решали – да. Она была. Они верят в это. Но сейчас помимо детской наивности и желания приключений Ханагаки уловил в голосе близкого друга кое-что другое: восхищение, возбуждение и неверие. То самое неверие, когда держишь счастливый лотерейный билет, когда первая любовь отвечает согласием, когда первый раз поднимаешься в воздух на силе пара. Счастливое неверие. — Фую, что-то… Что-то произошло? – голос почему-то перестал слушаться: Мацуно едва услышал шелестящий шепот. Это было так волнительно. Будто они только познакомились. Будто только-только начали изучать историю древних: когда каждая новая строчка, каждая черточка рисунка, появившаяся на пергаменте тысячи лет назад, была ничем иным, как магией, чудом. Чифую и сам начал немного дрожать от возбуждения: — Сегодня приходил профессор геологии из имперской академии. Я нечаянно подслушал его разговор с нашим ректором: хотел занести последнюю рукопись по ритуалу бракосочетания южных, но… Я не знаю, почему я так и остался у приоткрытой двери – словно внутри что-то говорило: «Подожди, послушай». Мичи, он… Он принёс кое-что. Книгу. Ты знаешь, я специализируюсь на искусстве, но я с первого дня знакомства наблюдал за тобой и уверен – точно смогу определить: кому из древних принадлежит язык. Так вот… Я не знаю, что это было. Понимаешь?! Я не смог понять! Не потому, что был далеко и не увидел, и все линии в рукописи были четкие. Партнёр, я впервые видел такую письменность! Ханагаки тщательно обдумывает то, что сказал ему друг, и по мере того, как ярче начинают блестеть глаза друга, как быстрее начинает стучать собственное сердце, он понимает – они думают об одном же. Лингвист, всё ещё не веря до конца, спрашивает: — Н-на обложке было что-то нарисовано? – парень не справляется с волнением: голос дрожит. А Чифую, казалось, только и ждал этого вопроса – он опрокидывает брюнета на спину, заставляя плед, колыхнувшись, полностью скрыть их от этого мира. Смотрит в едва различимые черты лица, наклоняется к уху и с придыханием шепчет: — Ханафуда. Такемичи позорно пищит и, скинув истерично смеющегося друга, спотыкаясь, бежит к столу. Он словно ураган раскидывает в разные стороны книги, которые в обычные дни с особой бережностью и любовью складывает в аккуратные стопочки, в поисках той самой. Он находит и бежит обратно к взбудораженному другу, поскальзывается на свисающем уголке пледа, падает, встает и, не обращая внимание на ноющее колено, снова бежит к Мацуно. А тот смотрит и только широко улыбается – ведь сам буквально час назад чуть не впечатался в стенку носом после услышанного случайно разговора. Такемичи раскрывает нужную страницу, и они, будто не видели это рисунок уже тысячи раз, с нетерпением заглядывают внутрь. Единственное возможное доказательство существования Космантры – ханафуда. Простенький четырехугольник, нижняя часть которого выкрашена в черный, а основную – красную – посередине украшает небольшой белый круг. Современные люди сделали это изображение рубашкой игральных карт, и многие даже не догадываются о его смысле. Впрочем, даже именитые ученые не могут точно его назвать – лишь то, что это изображение очень-очень старое и не принадлежит ни одному из изученных древних. Поэтому единственный возможный вариант происхождения… Они трясут друг друга за плечи, радуясь, словно маленькие дети, наконец получившие долгожданный подарок. Никто не произносит этого вслух, но оба знают – это она! Через какое-то время, когда первый шок и неверие проходят, они опустошённые валятся на диван и несколько минут просто смотрят в потолок, переваривая. Такемичи идёт к столу и включает кофе-машину. Маленькие шестеренки приходят в движение, начинает двигаться небольшой вал, загорается маленький огонёк. Ханагаки рассеянно смотрит на него и думает о чём-то далеком. Мысль скользкая, и парню никак не удается схватить её за игривый хвост. Слышится свист, и небольшое облачко пара уходит вверх. Лингвист берет две кружки и разливает крепкий кофе, в каждый добавляя по две ложки сахара. В свой наливает молоко. Они не смогут уснуть – он точно знает. Ведь то, о чём они оба грезили буквально всю свою жизнь, здесь. Происходит прямо сейчас. Возможно лежит, оставленное на хранение, в кабинете ректора, а может унесено в саквояже до завтрашнего утра: вряд ли профессор приносил просто похвастаться. Они и правда сидят до самого утра. Укрывшись пледом, выпив не одну кружку молотого кофе, они сидят друг напротив друга и вспоминают. Вспоминают, кажется, всё, что могут знать о таинственном городе. В какой-то момент разговор уходит в сторону других древних. И Чифую вдруг вспоминает: он же искусствовед, чёрт возьми! Неужели не вспомнит ни один танец древних? Да хотя бы южных! Мацуно берет за руку уже немного сонного друга и выводит в центр зала. Там они, освещенные светом очередной неизвестной лампы-звезды, кружатся в каком-то странном темпе: то ускоряясь, то и вовсе почти замирая. Они улыбаются друг другу, смеются, когда один наступает другому на ногу, и чувствуют себя безмерно счастливыми. Чифую прижимает к себе Такемичи близко-близко, стараясь через касания, под самую кожу, отдать ему свои эмоции, свое волнение, своё счастье. Ханагаки в ответ водит кончиком носа по щеке и нежно улыбается. Когда они немного отстраняются, чтобы посмотреть друг другу в глаза, их слепит – Рассвет. Панорамная крыша отражает в стеклах тысячи солнечных лучиков, окружая их светом восходящего солнца. Они решают – это хороший знак. Так они думают, вбегая в кабинет ректора, перед началом занятий. Они в этом убеждаются, когда застают там не только знакомого грузного мужчину, но и высокого немного пугающего геолога, который лениво протягивает им книгу. Кончики пальцев лингвиста с трепетом оглаживают выпирающий элемент. И правда – «Ханафуда».