***
— С возвращением, — говорит хозяйка, встречая его в прихожей с вышивкой в руках. — Что-то вы задержались. — Непогода, Анастасия Филипповна, — оправдывается Давид, чувствуя себя провинившимся ребёнком, хотя понимает, что не обязан отчитываться. — Пришлось задержаться в гостях. Он стягивает плащ и стряхивает с него капли. — А к кому вы ездили, напомните… — как бы невзначай просит женщина, крутя в узловатых пальцах иголку. Едва заметно хмурит тонкие брови. Давид знает, что ничего не говорил, чтобы «напоминать». — Был у родственников сослуживца. Анастасия Филипповна медленно кивает. — Катенька вчера испекла пирог. Очень хотела вас угостить. Катенька — почти двадцатилетняя девица — возникает в прихожей как из ниоткуда, бережно забирает плащ и шляпу из рук Давида. Тонкие искусанные до крови губы изламывает в приветливой улыбке. — Вы, наверное, проголодались. — Голос Катеньки вздрагивает. — Я скажу кухарке… — Не стоит, — резко обрывает её Давид и, замечая, как тяжело выдыхает хозяйка, добавляет мягче. — Я дождусь ужина. После чего, скомкано попрощавшись, поднимается на второй этаж. Анастасии Филипповна явно находит его выгодной партией для дочери. Что уж там, на фоне прочих молодых офицеров без гроша за душой Давид действительно выглядит солидно: наследство его обещает быть приличным, да и лицом не дурен, статная фигура и высокий рост не оставляют равнодушной ни одну из кронштадских барышень на выданье. На балах Давид не пропускал ни одного танца отнюдь не по своей воле: каждая девица стремилась вписать его в свой carnet de bal, не подозревая, что абсолютно ему безразлична. Катеньку сложно назвать красавицей: угловатое лицо, широкие скулы, маленькие глаза и тонкие губы, тем не менее Давид находит ее по-своему очаровательной. Быть может, если бы не строгая опека матушки, она смогла бы расцвести, но Анастасия Филипповна слишком обеспокоена поиском приличного жениха, чтобы обращать внимание на желания дочери, засидевшейся в девках. Давид заходит в комнату. Пятую часть её занимает кафельная печка зеленого цвета — из мебели лишь узкая кровать с жестким матрасом, шкаф, секретер, стул с потертой обивкой и табурет. Тихон сидит у приоткрытого окна, разложив на подоконнике газету. Если бы кто застал крепостного за таким занятием, то точно не сдержал бы смеха. — С возвращением. — Отложив «Ведомости», Тихон встает с табурета. Давид кивает. Достает письмо, чтобы вновь пробежаться взглядом по строчкам, увидеть знакомый почерк, где галочка над «й» словно чайка. «Мой любезный Навроцкий»… К горлу снова подступает ком, потеют пальцы, оставляя вмятины на драгоценной бумаге. Сложив лист обратно в конверт, Давид сначала убирает его к остальным письмам, но, подумав, запирает в одном из ящиков секретера вместе с шахматной доской. — Поехали завтра в Волохово. — Завтра? — переспрашивает Тихон, удивленно вскидывая светлые брови. — Да, собери вещи. До конца отпуска еще две недели, и в Волохово Давид собирался на следующей, но теперь ему как-никогда раньше нужен родительский совет, хоть он и не знает, как объяснить ситуацию. Выезжают ранним утром, едва первые солнечные лучи показываются из-под сизой дымки. Нанятый извозчик на удивление неразговорчив, а потому день они едут в тягостном молчании. Тихон не задает никаких вопросов о том, что было у Белёвых. Он в целом никогда не лезет не в свое дело, как и полагается хорошей прислуге. Вечер в графском особняке все не идет у Давида из головы. — Знаете, Фёдор никогда не говорил про вас. Точнее не так, он отрицал ваше с ним родство. — Вот оно как. — Граф касается уголка рта салфеткой; на его лице не отражается ни толики удивления. — Он просил не вмешиваться в его судьбу. Не хотел, чтобы его успехи в carrière были как-то связаны с моим именем. — Я совсем не понимаю, зачем ему сдался этот флот. — Анна Михайловна поджимает губы, а меж бровей пролегает складка. Она говорит почти спокойно, но в её голосе слышится надрыв. — Не поймите меня неправильно, но моему племяннику не место среди полунищих помещиков и пьяных матросов. Ох, простите, я… — Ничего, — Давид слегка улыбается. — В чем-то вы правы. — В чем именно? — Василь! — Женщина строго смотрит на сына. Василь оказался не самым приятным человеком, совсем не похожим на Фёдора характером и манерами. Такие, как он, запросто говорят пошлости с самым невинным видом, строят козни и плетут интриги, всячески демонстрируя свое превосходство над теми, кого считают недостойными себя. Фёдор совершенно иной, в нем не было этого природного высокомерия, свойственного, наверное, всем отпрыскам благородных семейств. Ему действительно не место среди нищих офицеров и неграмотных матросов; он слишком хорош для тесных кают, скучных зимовок в офицерском флигеле, кронштадских лачуг, просоленного серого неба и пронизывающего до костей ветра. Он был слишком хорош, но теперь это не имеет никакого значения. Его тело предано волнам слишком рано, но такова воля Божья. — Ветер дует с запада. Давид вопросительно приподнимает бровь. — Боюсь, как бы не случился потоп. Вон как вода-то поднялась. — Фёдор щурится от едва греющего октябрьского солнца, оперевшись локтями на фальшборт. Он — тогда еще лейтенант — обладал поистине удивительным чутьем. Петербург и Кронштадт на следующей неделе действительно затопило, не так сильно, как восемь лет назад, однако один корабль и фрегат все же оказались выброшены на мель. Фёдор совсем недавно вернулся из англицкой стажировки, где служил волонтером на военном судне, проведя пять лет в постоянных плаваниях то по Атлантическому, то по Тихому океанам. Будучи во всем на голову выше остальных офицеров, он никогда не задирал нос перед мичманами. С Давидом их сдружило, пожалуй, то, что они единственные, кто во время своей вахты не грезили тем, чтобы поскорее вырваться на берег и забраться в клуб, выпить пуншу и сыграть в карты. Они могли часами смотреть на воду, вглядываясь в темную гладь залива и слыша в шелесте волн что-то недоступное остальным. Их первое и последнее совместное сражение случилось спустя три года неподалеку от Гогланда. Дул слабый северо-восточный ветер — корабли шли медленно: и если со шведами русская эскадра встретилась утром, то непосредственно бой завязался ближе к вечеру, когда флагман авангарда, не дожидаясь сигнала командующего, открыл огонь. Началась артиллеристская дуэль. К тому моменту воздух уже почти не шевелился и всё окутало клубами дыма. Небо почернело из-за пороха. Гремели пушки, летели щепки. От бесконечного грохота закладывало уши. «Мстиславу» тогда крепко досталось: не меньше сотни пробоин, а ведь корабль даже не был в эпицентре сражения. Как старший лейтенант, Фёдор отвечал за откачку воды из трюма, когда очередной снаряд пробил корпус корабля. Стоит выехать с постоялого двора, как небо сразу разъяснивается: единственная тучка почти растворяется в бескрайней синеве, будто случайный мазок белой краской. Бабье лето приходит, как всегда, неожиданно, оставляя от сентября только числа в календаре да лужи в колеях. Осень еще не успела навести свои порядки, оттого на деревьях лишь изредка можно заметить желтые листья. Пахнет влажной почвой, сеном и навозом; из-под еще зелёной травы раздаётся приглушенный стрёкот. По пути им встречается телега, нагруженная соломой. Пшеничная башня опасно накреняется на каждой рытвине и только с Божьей помощью не опрокидывается. Извозчик подгоняет лошадь, чтобы поскорее объехать телегу. Крестьяне жмурятся, оглядываясь на бричку. Наконец они въезжают в Волохово. Солнце светит так ярко, что приходится прикрывать глаза ладонью, чтобы осмотреться вокруг. Село почти не изменилось с тех пор, как Давид бывал тут: выстроившиеся в аккуратные улочки крестьянские избы, крепкие, хоть и посеревшие от времени с ровными дощатыми заборами; по всему имению — то тут, то там — разбросаны яблони, местами пожелтевшие и уже отплодоносившие; на небольшом холме — причтовый дом и старинная белая церковь с серыми чешуйчатыми куполами, а у его подножия кладбище; чуть дальше на запад осиновая роща и река, почти не видимая из-за высоких берегов. Словно и не прошло два года. Воздух теплый и мягкий, без сырости и резких порывов, присущих Кронштадту. Дышать таким — одно удовольствие. Псы спешат облаять бричку, чуть ли не бросаясь под колеса. Лошадь нервно стрижет ушами, когда черно-белая, пятнистая сука вдруг пытается куснуть ее за бабку. Извозчик прикрикивает и грозит хлыстом, но собака продолжает с заливистым лаем бежать за повозкой, пока вдруг не отвлекается на стайку гусей, что пасет лохматый мальчишка. Наконец повозка подъезжает к барскому дому. Выкрашенный в голубой — любимый цвет Елены Кириловны, матери Давида, — он почти сливается с небом. Ряд колонн, крыльцо и оконные рамы выбелены начисто, живая изгородь, как всегда, аккуратно выстрижена, а старая осина на углу по-прежнему провожает всех пришельцев подозрительным взглядом темных, словно нарисованных глаз. Расплатившись с извозчиком, Давид спрыгивает с брички и, пока Тихон забирает поклажу, первым делом идет в обвитую плющом беседку, спрятанную за высоким кустарником, но та оказывается пуста. Отчий дом встречает тихим скрипом половиц. Родной запах окутывает с порога, пробуждая воспоминания о детстве и отрочестве. В прихожей прохладно и солнечно: свет проникает через тонкие белые занавески, чуть колышущиеся от приоткрытого окна. — Давид! — радостно восклицает матушка, вышедшая на шум двери. Спешит обнять, прижимает к себе крепко, утыкаясь носом в плечо. — Что ж не предупредил! — Да я сам не знал, что приеду, думал, что позже соберусь. — Он улыбается и обнимает в ответ. — Где отец? — У себя. Надолго ты приехал? Мать отходит чуть в сторону и внимательно осматривает Давида, здоров, не исхудал ли на государевом жаловании. — Не знаю. На неделю. Дольше едва ли смогу. Мать просит Дашку позвать Григория Александровича, подать чай, а потом приготовить комнату. Дашка — полноватая девка с темными коровьими глазами — кивает и, шурша юбками, исчезает в коридоре. Тихон бесшумной тенью следует за ней. После Давид с матушкой идут к той самой беседке — подарку отца на двадцатую годовщину. От раскидистого плюща здесь всегда тенисто и прохладно, в кустарниках по соседству гнездятся дрозды, чьи переливчатые трели можно слушать с мая по июль. Вокруг стола с изогнутыми ножками стоят четыре плетенных стула с расшитыми подушками. Давид отодвигает один, помогая матери сесть. Минутой позже в беседку входит отец. Чуть седее прежнего — два года назад серебро на висках еще не было столь заметно, — но ничуть не осунувшийся, по-прежнему бодрый и выглядящий моложе своих лет, коих минуло уже за сорок семь. Давид выходит из-за стола и приветственно кивает, на что Григорий Николаевич приобнимает его, хлопая по спине. — Пишешь редко, — с укором говорит отец, держа Давида за плечи. Тот тупит взгляд. — Старость совсем не уважаешь, родительское сердце не бережешь. — Ну какая старость! — он улыбается, видя в глазах смешливые искорки. — У тебя же виски только-только начали седеть. Отец хмыкает, грозя пальцем, и усаживается за стол слева от Давида. — И всё же пиши почаще, а то весь совсем поседею. Тут прибегает Дашка с подносом, одной рукой ловко расстилает белоснежную скатерть, ставит на столик нарядный сервиз и принимается суетливо разливать чай по чашкам. — Ну, рассказывай, — командует отец, сделав первый глоток, — как живётся в лейтенантском звании? Давид пожимает плечами. — Неужто нечего рассказать? Как там в Ревеле? Чего язык проглотил? — Да всё как везде, не знаю, что рассказывать. — У тебя всё хорошо? — взволнованно спрашивает матушка, отставляя чашку в сторону, берет Давида за руку, мягко сжимает в теплых ладонях. Взгляд ее бледно-голубых глаз — таких же, как у него самого, — становится понимающе-обеспокоенным. — Просто устал с дороги. — Может, ты голоден? А мы тут тебя чаем поим… — Нет-нет, все хорошо, — спешно заверяет Давид, мысленно перебирая возможные темы для беседы. — Лучше расскажите, как у вас тут. — Да что у нас, всё как прежде. Староста почил недавно, заместо него сын старший теперь. Дьячок вот новый… — А со старым что? — Да Бог его знает, я в делах церковных несведущ. Пьяница он был, каких свет не видывал, куда ж ему быть священником. Нынешний мне куда больше нравится. Толковый. — Глаза умные и добрые, — добавляет матушка, подливая чай. — Он из псковской семинарии, кажется. Совсем молодой. Так время подходит к обеду. Уже в столовой они продолжают свою беседу: Давид старается быть бодрее и разговорчивее, припоминая всякие истории со службы. — Один из товарищей завалил всю выгородку над кубриком связками любовных романов. Так, увидев это безобразие, капитан велел выкинуть, как он выразился, весь хлам за борт. Матушка охнула, прикрывая рот ладонью, явственно представив, как вся ее библиотека идет ко дну. В глазах промелькнул неподдельный ужас. — Взамен же капитан вручил ему потом толстенные тома навигации и морской практики. — Правильно, от таких книг дури в голове не будет, только польза. Давид с трудом сдерживает улыбку, потому что капитан сказал точно так же. — Кстати о делах любовных, — вдруг продолжает отец, откидываясь на спинку стула, очевидно, закончив с трапезой. — Может, пора бы тебе жениться? Матушка согласно кивает. — Да рановато мне, за душой ни гроша своего, всё вы присылаете. Да и кронштадские барышни уже все обручены, а остальных в Кронштадт разве что силой тащить. — Прям уж силой, — усмехается Григорий Николаевич и тут же становится серьезным. — Впрочем, ты прав. Я все еще не понимаю, зачем сдался тебе этот флот. Служил бы в лейб-гвардии и горя не знал, но у тебя все море да море на уме. — Отец, мы много раз говорили об этом. — И всё без толку. Знал бы, что всё к такому придёт, не подпустил бы шурина на пушечный выстрел. — Ну тише. — Матушка умиротворяюще кладет ладонь поверх руки Григория Николаевича. — Пусть сам решает, как ему быть. Давид шумно вздыхает. А Елена Кириловна тем временем продолжает: — Ты подумай. Может, тебе стоит перевестись в Петербург на какую-нибудь… как у вас говорят… сухопутную должность? — Я подумаю, — с трудом выдавливает из себя Давид, прежде чем попрощаться и уйти к себе. Лишь в уединении он понимает, что то действительно дельная мысль. Будет куда проще жить в Петербурге так, чтобы никто из сослуживцев не узнал о Демьяне, да и вопрос о том, как провезти мальчика в Кронштадт, снимается сам собой. Однако нечто по-прежнему гложет Давида, и теперь он точно не сможет поделиться этим с родителями. В церкви так тихо, что слышно, как потрескивают свечи, — звуки шагов отдаются эхом от стен и молчаливо смотрящих лиц святых, пожелтевших от времени. Иконостас, украшенный замысловатой резьбой и сусальным золотом, особенно красив в закатных лучах. Пахнет ладаном и воском. Густой, тяжелый запах пропитывает всё вокруг, оседая в лёгких. Диакон стоит у центрального подсвечника, собирает огарки на металлический поднос. У него темные волосы, подвязанные тесемкой, короткая остроконечная бородка и ясные, как июльское небо, глаза. Давид замечает это, когда мужчина оборачивается к нему. Он совсем молод, видно, что едва шагнул из юношества в зрелость. — Отец Иосиф? Родители упоминали про вас. — Надеюсь, не то, как вчера на меня напали гуси? — диакон усмехается в кулак. Давид обращает внимание на очаровательные ямочки него на щеках. — Давид Григорьевич? Наслышан о вас. — Можете звать меня просто Давид. — Тогда и вы зовите меня просто Иосиф. — Что же вы про меня слышали? — Отец Сергий много рассказывал о вас. Он все чаще предается воспоминаниям о былом: годы берут свое, так что старческая сентиментальность ему не чужда. Вы уж простите, но больше всего меня впечатлила история, как отец Сергий вытаскивал вас из могилы. — Стыд-то какой, — Давид краснеет, отводя взгляд. Ему было девять, когда он вместе с сестрой и братом сбежал из-под присмотра нянек: пожилой француженки-гувернантки и дядьки — на окраину села. Давид был во́дой, когда он, не сумев отыскать ни брата, ни сестру, забрел на погост, решив, что Анна и Борис специально спрятались там, чтобы напугать его. Солнце скрылось за тучей; налетел ветер, поднимая сор и прошлогодние листья. Бродя среди могил, Давид безуспешно храбрился, но ни брата, ни сестры видно не было, словно те провалились сквозь землю. Он плохо помнил, как именно упал. Просто в какой-то момент мир покачнулся перед глазами, а потом глухой удар выбил воздух из легких и ногу пронзила боль. Земля забилась под ногти, скрипела на зубах, но выбраться не получалось. Давид заскулил от бессилия — на глаза навернулись слезы, он пытался вытирать их, размазывая грязь по мокрым щекам. Лодыжка покраснела и болезненно опухла — опираться на правую ногу получалось с трудом. Давид звал на помощь, но ответом ему была лишь мёртвая тишина. Странно было ожидать другого от кладбища. Отец Сергий к тому моменту уже был глуховат на одно ухо, так что чудо, что он услышал. Старик вытащил его из могилы и чуть ли не на руках потащил домой. Ох, и досталось тогда Давиду. Отец хотел высечь его розгами, но видя, какого страха он натерпелся, решил, что это и без того достаточное наказание. — Тут нечего стыдиться, вы ведь были совсем ребенком, — успокаивает его Иосиф, кладя очередной огарок на поднос. — Что привело вас сюда? Наверное, вы хотите побыть наедине? Я могу уйти. — Не стоит, я не хотел бы вас отвлекать, — отвечает Давид, несмотря на то, что действительно хотел бы побыть один или, если говорить точнее, наедине с Богом. — Если вас что-то тревожит, можете поделиться со мной. Я постараюсь помочь. Давид отрицательно мотает головой, но, чуть подумав, говорит: — Есть просьба моего покойного друга, которая не дает мне покоя уже несколько дней. Я чувствую, что должен ее исполнить, но это всё так круто поменяет жизнь, перевернет с ног на голову. Мне кажется, я не готов. — Почему вы считаете, что должны исполнить эту просьбу? — голос диакона, созданный, чтобы петь псалмы, звучит вкрадчиво, почти не давая эха. — Этот человек был мне очень близок, я не могу поступить иначе, но… — Но? — Не знаю, простите, я не хочу вас нагружать всем этим. — Все в порядке. Я здесь именно для того, чтобы помогать. — Иосиф подходит ближе. — Скажите, что чувствует ваше сердце? — Я не знаю, разве это имеет хоть какое-то значение? — Давид хмурится. Ему стыдно даже думать о таком в храме, не то что говорить со священником. Он в очередной раз жалеет, что вообще приехал в Волохово. — Разумеется. Вы говорите про долг, но на самом деле сейчас вам следует прислушиваться к своему сердцу. Бог проверяет нас. Царь Давид сам искал божьего испытания и не боялся этого, потому что знал, что Всевышний направит его на правильный, вечный путь. Вы должны понимать, что Бог не посылает испытаний сверх наших сил. Давиду хочется возразить, но он боится прозвучать слишком богохульно. — Благодарю вас. Я, пожалуй, пойду. Хочу до темноты навестить одну могилу. — Конечно. Не смею вас задерживать. — На щеках диакона вновь появляются ямочки. — Будьте осторожны и смотрите под ноги. Давид выходит из храма. Здесь — на крыльце — еще чувствуется запах ладана, но уже дышится легче. Солнце, еще не скрывшееся за горизонтом, освещает погост багряно-красными лучами, побиваясь сквозь пурпурные облака, появившиеся под вечер. Сентябрь напоминает о себе предночной прохладой, отзывающейся мурашками по телу. Давид походит мимо свежих деревянных крестов, треснувших от времени надгробий — вглубь кладбища. Здесь покоятся многие его предки, но идет он к одной конкретной могиле.Борис Григорьевич Навроцкий 1766-1784
Черный гранит с белыми прожилками: камень вовсе не на могиле, а глубоко в душе. Они ведь даже не успели попрощаться. Давиду хотелось бы быть рядом, попытаться уменьшить боль, успокоить, обнять, ощутить последний вдох. Но эти дни он прожил в счастливом неведении, и тем больнее было получить трагичные вести. С тех пор, как Давид, несмотря на большое недовольство отца, поступил в Морской кадетский корпус, с Борисом они виделись редко, но писали друг другу так часто, как только могли. «…В Волохово скука смертная. Жду не дождусь переезда в Петербург, хочу посетить театр на Царицыном лугу. Говорят, там будет премьера. Уведоми, если сможешь присоединиться». «…Поздравь меня с первым карточным долгом. Но ты не переживай, я отыгрался в следующей же партии. Шлю тебе со своего выигрыша скромный гостинец…» «Скучаю по тебе, брат мой…» «Матушка была сильно больна, теперь, однако, ей уже лучше. Скучает по тебе очень. Напиши ей». «Желаю тебе мильон хорошего. Будь здоров». Неужели Бог не может испытывать его как-нибудь иначе?