Сентябрь 1790 года
Тяжелое, хмурое небо нависает над Петербургом, обещая скорый дождь. По эту сторону Невской губы ветер тише: он не пытается сорвать шляпы с прохожих или забраться под юбки и сюртуки, но Давид всё равно запахивает епанчу покрепче. Надежда добраться до нужного адреса сухим тает с каждым мгновением. Кажется, вот-вот наткнётся какая-нибудь туча своим смурым пухлым боком на шпиль Адмиралтейства и зайдётся плачем. На фоне Кронштадта Петербург кажется лабиринтом с бесконечным переплетением улиц и каналов. Легко затеряться среди одинаково пыльных жёлтых домов, что должны были привнести солнечный свет в хмурую осень, но в конечном итоге выглядят уныло и тоскливо. Извозчик что-то бубнит себе под нос, подгоняя старую гнедую лошадку. Наконец они переходят по Исаакиевскому наплавному мосту. Нева мрачно-спокойно молчит своей темной глубиной, облизывая облаченные в гранит берега. Давид не проронил ни слова с тех пор, как они выехали из Ораниенбаума. Его мысли снова и снова возвращаются в июль восемьдесят восьмого. В носу вновь стоит густой запах пороха, а мерное постукивание колёс вдруг обращается грохотом пушек. Даже спустя два года воспоминания не оставляют Давида: по настоянию начальства в августе он возвращается из Ревеля в Кронштадт, и, хотя кошмары уже почти не мучают его, жить как обычно не получается. Офицерская рутина не приносит былого спокойствия. Во снах Давид часто слышит голос Фёдора, но всё также не может разглядеть того через дымовую завесу. И каждый раз, когда голос обрывается, сердце — замирает. Быть может, так и осталось оно где-то там на дне Финского залива. Пару дней назад Давиду пришло письмо от родни Фёдора. Ходили слухи, что тот приходился племянником графу Белёву, но старший лейтенант всегда отрицал это, говоря, что они всего лишь однофамильцы. На конверте же аккуратным почерком значилась подпись: «граф А. К. Белёв». Экипаж останавливается, заставляя вынырнуть из мрачных мыслей. — Приехали-с, — сообщает извозчик. Едва Давид сходит с экипажа, как с неба обрушивается дождь. Дверь открывает слуга, одетый на европейский манер в бледно-зеленую расшитую ливрею. Напудренный парик, явно призванный скрыть лысину, смешно пытается скатиться на лоб. — Его сиятельство ещё занят. Я провожу вас, — сообщает мужчина, едва Давид представляется и переступает порог. Второй слуга тут же подхватывает намокший плащ и шляпу. Они проходят мимо парадной лестницы с красным ковром и мраморными перилами, затем через несколько комнат прежде, чем попасть в обеденную залу. Она оказывается небольшой, явно рассчитанной на узкий семейный круг: тяжелые бархатные занавески, искусная лепнина на потолке и по верху стен, позолоченная люстра, сверкающая осколками хрусталя, — всё говорит о богатстве хозяев дома. Несмотря на середину дня горят свечи: солнечный свет едва проникает через завесу туч. Дождь колотит по стеклу, просясь внутрь. Семейство графа уже собралось за столом. За одним его краем сидит женщина лет сорока с круглым лицом и чёрными волосами, собранными в аккуратную высокую прическу. Она улыбчиво приветствует Давида и приглашает занять свободное место. По обе стороны от нее — две девочки-подростка, такие же круглолицые и черноглазые, как и их мать. Ближе к другому краю стола сидит молодой мужчина. Его строгое лицо с высоким лбом и четко очерченным подбородком резко отличается от лиц женщин, так что Давиду сначала кажется, что это ещё один гость. — Александр Константинович сейчас спустится, — очевидно, стараясь не допустить неловкой тишины, говорит хозяйка. Затем она представляет близняшек Софью и Варвару, единственного сына и наследника — Василя. Василий Александрович смотрит на Давида холодно, несмотря на вежливую улыбку. В то время как сестры явно обрадованы присутствию гостя: они без конца переглядываются, и только присутствие матери заставляет их вести себя прилично. Наконец в столовую заходит граф. Одетый по-домашнему — без парика, что всё ещё так любят носить его ровесники, — он садится за другой конец стола так, что Давид оказывается по левую руку от него. — Очень рад, Давид Григорьевич, что вы успели добраться до нас, пока не начался ливень, — Александр Константинович кидает взгляд на окно, покрытое дождевыми каплями, — Надеюсь, Анна Михайловна уже успела вас со всеми познакомить? Раз так, давайте приступим к обеду, пока тот окончательно не остыл. Письмо обсудим после. Анна Михайловна причитает о капризной петербургской погоде. Василий говорит редко, лишь отвечает на вопросы матери. Давид несколько раз сталкивается с ним взглядом, замечая, насколько тот похож на отца: такой же лоб, выразительный подбородок, карие глаза и светлые, чуть с рыжиной волосы. Можно предположить, что в молодости — без седых висков, морщин и пришедшего с годами лишнего веса — граф был точной копией сына. Фёдор же без сомнения приходился им родственником: хоть он и был светлоглазым и темноволосым, в его чертах лица явно угадывалась белёвская порода. Мысли о Фёдоре лишают всякого аппетита. Давид откладывает вилку и нож в сторону. Серебро неловко звенит о фарфоровую тарелку. — Надеюсь, вы останетесь на ночь? — спрашивает Анна Михайловна. — Я не планировал… — Ах, разве мы можем отправить вас обратно в такую погоду! — всплескивает руками женщина, затем указывает на окно. — Непременно оставайтесь. — Если ливень не прекратится, я подумаю.***
Наконец Александр Константинович отводит его в свой кабинет — слабый, почти выветрившийся запах табака повис в воздухе среди всё такого же дорогого, но явно устаревшего, несмотря на небольшое количество барочных излишеств, убранства. Старинный стол из тёмного дуба словно остров стоит посреди комнаты, массивный и непоколебимый; на бледно-розовых обоях едва различим выцветший на солнце узор: в остальном обстановка более чем скромная, если не сказать аскетичная. — С таким ростом вам нужно гренадером быть. Только не помешает отрастить усы, — улыбается граф, зажигая свечи. Садится на стул с бордовой обивкой, Давида же приглашает сесть напротив. После чего достает из ящика два конверта, из вскрытого извлекает сложенный вчетверо лист — завещание. — Вот, кхм, здесь, — пробежавшись глазами по тексту, начинает мужчина, держа листок на вытянутой руке. Лицо его становится серьёзнее, пропадает всякий намек на недавнюю улыбку. — Прошу моего дядю, Александра Константиновича Белёва, лично передать письмо мичману Давиду Григорьевичу Навроцкому… Вы ведь уже лейтенант, да? — вдруг спрашивает он, отрывая взгляд от завещания. И, дождавшись молчаливого кивка, продолжает: — …что служит или служил со мной на корабле «Мстивслав»… Граф очевидно опускает несколько строк и продолжает. — …вместе с письмом прошу передать также шахматную доску со всеми фигурами, кроме белого ферзя. В горле встает ком. Давид сглатывает, пытаясь избавиться от этого неприятного чувства, но лучше не становится. Александр Константинович протягивает ему второй конверт и продвигает поближе сложенную доску, что всё это время лежала на столе. — Спасибо, — с трудом выдавливает из себя Давид. — Не за что. Хотелось бы мне знать, зачем племянник попросил непременно передать это письмо лично вам в руки. Давид невнятно кивает и, пока молчание не успевает слишком затянуться, прощается и выходит из кабинета. Снаружи его уже ждет слуга.***
Ливень не прекращается. Оказавшись в уединении гостевой спальни, дрожащими руками Давид вскрывает конверт. Внутри — письмо и стопка ассигнаций по сто рублей каждая. «Видит Бог, я не хотел, чтобы тебе довелось читать это письмо. Но если такова Его воля и сейчас ты, любезнейший мой Навроцкий, держишь в руках сей несчастный клочок бумаги, то так тому и быть. Нет у меня друга ближе, чем ты. Но большего мне и не было нужно. Есть тайна, которую я не могу доверить собственной семье». Далее следует несколько зачеркнутых строк. Почерк становится острее и мельче. «Недавно я узнал, что у меня есть сын». Снова зачеркнутая строка «Я был слишком молод и глуп, чтобы думать о последствиях такой связи. Юность, горячность и страсть — слишком опасная смесь, приводящая к грехопадению кого угодно во все времена. Кто не совершал ошибки, следуя зову дурного сердца, а не разума? В любом случае наши встречи с той девушкой продлились недолго, а о последствиях я узнал слишком поздно. Мальчику должно уже было исполниться семь лет. Через два дня мы отплываем из Кронштадта. Мне бы хотелось, чтобы война закончилась поскорее, и я смог бы сам забрать его из приюта, но моим желаниям не суждено было сбыться. Мне безмерно стыдно, что я скидываю на тебя последствия своей глупости. Ты в праве отказаться. Я не прошу заменить ему отца и исправлять мои ошибки. Тем не менее я был бы крайне признателен, если бы ты приглядел за моим сыном. Мой дядя и его семья (зачеркнуто) точно не станут печься о незаконнорожденном ребенке. Они неплохие люди, но это не то, что я могу им доверить. Оставляю ассигнации, тысячу рублей, постарайся поскорее обменять их в банке. Демьян Волков. Воспитательный дом на Миллионной улице. Не забывай меня, но не скорби и будь счастлив — вот искреннее желание друга твоего. Фёдор Белёв» Дрожащей рукой Давид кладет письмо на подоконник. Сердце трепыхается в груди, как подстреленная утка, бьётся о рёбра, болезненно сжимается. Стиснутые до боли челюсти сводит судорогой, глаза щиплет — Давид делает рваный вдох, удерживая слезы внутри.***
В малой гостиной вечером светло почти как днем, несмотря на сгустившийся вечер: слуги расточительно зажгли все свечи на большой позолоченной люстре. Варвара сидит за клавесином и на удивление умело играет какой-то этюд — Давид пока что различает сестер только по цвету платьев. Она ловко перебирает клавиши маленькими пальцами, поджимает губы на особенно трудных пассажах, но руки ее двигаются все также легко и непринуждённо. Софья стоит рядом и едва успевает перелистывать нотную тетрадь. — Prend ton temps, — делает замечание гувернантка-француженка, худая и бледная, как рёберная кость. Со стороны кажется, что Белёвы морят ее голодом, особенно на контрасте с круглолицыми и розовощекими сестрами. — C'est mon tour, — Софья резко захлопывает ноты. — Эй! Я еще не закончила! — Я тоже хочу поиграть. Louise! Dis-lui… Гувернантка поднимается с дивана, но не успевает ничего сказать. — Василь! — вскликивает Варвара, ища защитника в лице старшего брата. Давиду становится неловко. Он не привык быть свидетелем чужих семейных ссор, пусть даже детских. Василь сидит рядом, оперевшись рукой на подлокотник. — Sophie, ma chère, — вздыхает он, — пусть Варя доиграет, а затем вы поменяетесь. — Но я тоже хочу играть! — не унимается Софья. — Может, ты споёшь мне? Я бы хотел послушать. Да и наш гость точно не отказался бы. Так ведь, Давид Григориевич? Давид кивает. Девочка дует губы, но не находит, что возразить. Варя с победным видом вновь открывает ноты и, найдя нужный такт, продолжает играть. Наконец ее сменяет Луиза, чтобы аккомпанировать Софье. Голос звонкий, как поддужный колокольчик, с ещё не ушедшей детскостью, но красивый и поставленный. Песня слишком взрослая для ее нежного возраста, но Sophie, как и всякая девушка ее лет, очевидно, с этим не согласится, стараясь подражать старшим замужним сестрам и матери.«Тщетно я скрываю сердца скорби люты, Тщетно я спокойною кажусь. Не могу спокойна быть я ни минуты, Не могу, как много я ни тщусь»
— Что было в том письме? — вдруг тихо спрашивает Василий, вытянув ноги в модных полосатых чулках. Кажется, всех в доме Белёвых волнует содержание таинственного конверта. — Это вас не касается, — Давид хмурится. Накопившиеся за последние дни чувства лишают его всякой вежливости в ответ на столь беспардонные вопросы. Письмо обжигает в нагрудном кармане. — Он мой cousin, так что… — Это не ваше дело, — шепотом обрывает Давид, гневно сверкнув голубыми глазами. — Вы были любовниками? — едва слышно говорит Василий, склонившись к самому уху. Давид чуть не задыхается от возмущения. Как можно говорить об этом с таким непринужденным видом, словно речь идет об охоте или походе в церковь? — Voudrais-tu du thé? — вдруг спрашивает Луиза, закончив играть. — Non, merci, — Давид поднимается с дивана слишком резко, а потому добавляет осторожнее, — J'aimerais bien mais je suis trop fatigué. Excusez-moi, je vais retourner à ma chamber.***
Любовники… Давид не позволял себе даже думать о таком, чтобы не осквернить их чистую и искреннюю дружбу. Нет, конечно, он понимал, что его чувства являются чем-то иным, не дружеской симпатией, но не смел ожидать от старшего товарища чего-то такого в ответ. Единственная свеча вздрагивает от тяжелого вздоха. Давид ставит ее на комод и снимает сюртук, жилет, стягивает шейный платок, оставаясь в одной сорочке и кюлотах. Умывшись водой из оставленного слугами кувшина, он переставляет подсвечник на прикроватный столик. Несмотря на самое начало сентября, в спальне прохладно: незажжённый камин темным пятном глядит с противоположной стены. Стянув кюлоты, Давид забирается под одеяло. Оно обволакивает приятным холодом, но не дарит успокоения. Мысли — словно рой потревоженных пчел, кружатся и жужжат в голове-улье. Разве может Давид оставить без внимания просьбу погибшего товарища? Но готов ли он воспитать этого ребенка? Едва ли скромное офицерское жалование, почти целиком уходящее на оплату квартиры, это позволит. Просить же помощь у родителей и тем более объяснять причину нужды в деньгах… Лицо Фёдора стоит перед глазами. Его улыбка, нежный взгляд серых глаз… каждая морщинка и родинка — всё это навсегда останется лишь в воспоминаниях, с каждым днем становящихся все призрачнее и бледнее. Давид морщится, накрываясь одеялом с головой.