Wednesday's Child

      Мама и папа ссорятся. Тэдди не слышит ни криков, ни дребезга разбитой посуды. Ничего, что походит на ссору в её классическом понимании. На самом деле в доме так тихо, что эту тишину можно резать. Дробить деревянным молотком точно лёд для шампанского, брать её в руки, чувствовать, как немеют ладони.       Просто однажды на завтраке мама и папа садятся порознь. Он — на другом конце стола, она — во главе; между ними устеленная серой скатертью дубовая пропасть. Тэдди сидит посередке, болтает ногами, жуёт тосты и пьёт какао, всё как обычно — кажется: отец листает афишу в айфоне и заводит весёлую беседу о новом мультфильме, на который они непременно сходят на выходных, а мать, изящно разрезая заострённым ножом запеканку, по привычке наставляет Тэдди есть аккуратнее, чтобы не подавился. Их завтрак всегда полон бесед и улыбок, пускай мама и прячет те за элегантной чёрной салфеткой. Вот только Тэдди замечает, что за время разговора мать ни разу не обратилась к отцу, а отец за весь завтрак ни разу не взглянул на мать; не метнул ей влюблённую улыбку, не перехватил вскользь ладонь для поцелуя, когда она огибала своей тонкой фигурой стол; не сделал того, что делал всегда, намеренно и не очень. Тэдди не может не замечать такие вещи — это словно убрать кусочек паззла из уже готовой композиции; вроде бы общий сюжет ясен, но дыра заместо кусочка цепляется бельмом. Не даёт отвести от себя глаз, портит целостность картины.       Мать провожает их утром — последнюю неделю она работает из дому. Она гладит Тэдди по голове, традиционно прогоняет с ним инструктаж по взаимодействию со школьным социумом («учителей пугаем, одноклассников пытаем») и прощается. Отцу галстук не поправляет и не желает шёпотом «безобразного дня». Тэдди до последнего ждёт, что, стоя у машины, папа оглянется на маму и махнет её застывшей у окна фигуре рукой, улыбаясь криво и влюблённо. Этого не происходит. Отец уходит с косым галстуком, без ухмылок, без взмахов и без прощаний.       Тэдди всё это не нравится, очень не нравится. Мама и папа не ведут себя как родители некоторых его одноклассников — он слышал их истории, страшные истории, и страшные не в весёлом смысле: как папы кричат на мам, как мамы плачут и запираются в комнатах, как иногда в домах раздаётся гулкий мясистый звук удара, говорят: «будто мяч швырнули об стену». Тэдди не нравятся такие ужастики, они не весёлые, они плохие. И он рад, что его родители так не делают. Но эта внезапная тишина между ними громче удара, громче, может быть, даже взрыва. Тэдди знает, как взрываются бомбы — дядя Пагсли возил его на полигон, учил вырывать чеку зубами и метать гранаты как можно дальше; одну не докинул и та взорвалась неподалёку от них, на несколько минут лишив Тэдди слуха. Сейчас у него похожий звон в ушах, а с ним тишина, душащая в ледяных объятиях от затылка до желудка.       Тэдди ждёт, что скоро всё вернётся на места — папа отходчив, он умеет прощать быстро; мама — упряма, но идёт на компромиссы с теми, кто заслуживает её доверия. А ещё его родители любят друг друга. Потому что мама ворчит, но всегда поправляет его кривые галстуки, потому что папа всегда замечает её спрятанные улыбки и ловит её ладонь поцелуями. Потому что у них есть Тэдди. Этого ведь всегда хватало. Но «скоро» растягивается на дни, дни — на неделю. Завтраки всё тише, улыбок всё меньше. Тэдди не понимает, что происходит, но ему так страшно от этой выжженной взрывом дыры заместо дома, что хочется впервые в жизни позорно зареветь.       Он пытается вызнать, что случилось — аккуратно, чтобы не вызывать подозрений. Отец упорно сводит беседы к шуткам, играм и подаркам, создавая хорошую, но всё же иллюзию нормы. Мать раскусывает намерения Тэдди в два счёта и удивляет его больше всех: всегда прямолинейная и честная, она вдруг пускается в увещевания о том, что «всё под контролем» и «причин для его беспокойства нет». Мать юлит, спутывает карты и врёт ему, точно он маленький, и это настоящее предательство, Тэдди обижается на неё целые сутки. Она выглядит подавленной, но риторики не меняет. Лишь бегло бросает что-то о времени, которое им с отцом требуется на размышления. Тэдди хочет обидеться, только уже на обоих. Почему они так упёрты? Почему не предупредили заранее? Почему не подумали, что их молчание для него подобно взорванной над головой водородной бомбе?       Сегодня папа и мама дома и за весь день они не обмолвились ни словом. Они рядом с ним, они играют с ним, общаются с ним, занимают собой всё его пространство; Тэдди сильно подозревает, что это была инициатива папы, а мама подтянулась, потому что не смогла иначе. Но они по-прежнему будто в ста милях друг от друга, и Тэдди, как бы ни старался, не может стать для них мостом через этот обрыв. Это печалит — сильно; ощущение собственной беспомощности, бесполезности виснет над головой гильотиной, и смотреть на родителей, когда они вот так — улыбаются ему, а не друг другу — физически невозможно. А если это он всему виной? Если эта тишина случилась, потому что он не додумался её заполнить?       Он решительно скидывает одеяло, прислушивается к скрипам и стукам бродящих по поместью привидений. Тихо, как в пустом гробу. Так быть не должно; Тэдди шлёпает босыми ногами по выщербленным пыльным половицам, и всё такое скрипящее-звенящее-воющее, что тишина кажется ещё более вязкой, из неё, как из зыбучих песков — кажется, что не вынырнуть. И сегодня ему впервые в жизни неуютно вот так — ходить ночью по чёрным коридорам этого мрачного замка. Здесь стыло, здесь слишком бесшумно. Это не может считаться домом, пока его хозяева не живут в нём.       Тэдди добирается до двери спальни родителей. Он сам не знает, зачем; может быть, хочет позвать их к себе, попросить остаться вдвоём у его постели, вдвоём охранять его сон, быть рука об руку пока не сойдут кошмары. Дверь закрыта, но за ней есть движение. Помня уроки прадяди Фестера по шпионажу, он подкрадывается на мысочках и прислушивается. Что-то в груди отскакивает выпущенной пружиной — он слышит голоса.       — Думал, уже спишь.       Это голос папы, чуть вопросительный на последнем слоге, словно отец не уверен, стоило ли вообще заговаривать. Тишина. Тэдди боится даже дышать, ожидая ответа матери. Ответит ли.       — Не получается. Одной, — словно вечность спустя говорит мама, и Тэдди делает глубокий облегчённый вдох.       Теперь молчит отец. Раздаётся шорох ткани, скрип пола. Несколько медленных, нерешительных шагов. Тишина. Ещё два шага.       — У меня тоже не получается. Под глазами опухло, как у утопленника, — отец тихо фыркает.       — Тебе идёт, — благосклонно шелестит мамин голос.       Папа недолго молчит и вздыхает:       — Уэнсдей, я знаю, что нам всегда было… тяжело приходить к компромиссу, но это больше не только о нас с тобой. На него это влияет.       — Мы никогда не вступали в конфронтации в его присутствии и я не стану изменять этому правилу.       — Не означает, что он ничего не подозревает. Он твой сын, он обманывается только когда сам того хочет. Позавчера Тэдди спрашивал, не обиделась ли ты на него, поскольку ты не явилась вечером на стрельбище, как обычно мы делаем… делали по средам.       — Я же сказала ему, что беспокоиться не о чем, — раздражается мать, а в голосе звоном стоит страх. Тэдди так и тянет открыть дверь и заглянуть в комнату — он никогда не видел маму испуганной, должно быть, завтра солнце не встанет или рак засвистит на горе.       Ему хочется успокоить её. Сказать ей, что она не виновата.       — Дети чувствуют перемены в поведении родителей, как бы ты их ни прятал.       Мать отмалчивается несколько секунд, после чего сухо говорит:       — Я бы пришла на полигон, если бы не звонок из издательства. Таддеус склонен драматизировать, даже не представляю, в кого он такой.       — Он напуган.       — Хорошо, кортизол повышает иммунитет и благотворно влияет на концентрацию.       — Не смешно, Уэнсдей. Он боится, что мы возненавидели друг друга. Что мы…       — Продолжай. Что мы расстанемся.       Пауза.       — Расстанемся ли?       Мать не отвечает очень долго. Тэдди холодно в пятки и спину, сквозняк по поместью гуляет жуткий — маме нравится; он продолжает ждать, мёрзнуть под тайной её мыслей, топить тишину ладонями с упорством Сизифа, возводящего на гору камень, и ему так страшно, так невыносимо горько даже на миг предположить, что мать выберет молчать. Что отец замолчит тоже, оставит попытки достучаться в заколоченную дверь, устанет за столько лет от этого сизифового труда. И хотя любовь, говорила бабушка, стимулирует на невозможное, Тэдди сомневается, что живёт в сказке, пускай его родители способны на настоящее чудо.       Сейчас ему не хочется ни дорогих подарков, ни живых нарисованных мультяшек, ни маминых предсказаний. Сейчас ему хочется, чтобы они озвучили свой приговор, ибо хуже плохого исхода может быть только его ожидание.       — Это то, чего ты хочешь? — голос матери ледяной и такой хрупкий, что по нему можно топтаться босыми ногами, кровить ковёр и половицы, шипеть от боли в ступнях.       Дальше тихо, тише, чем в могиле зимним вечером, а потом оказывается, зависит всё не от мамы. Потому что мама обязательно пойдёт по битому стеклу, если это то, что облегчит жизнь Тэдди или его отцу.       — Я люблю тебя, — раздаётся в ответ. И это звучит так просто, естественно, что иного ответа никому из троих присутствующих не надо.       Отодвигается стул. Мамины каблуки похожи на стук докторского молотка по колену. Звук гулкий, неторопливый и осторожный. Она движется как по минному полю, идёт, не зная, в какой момент встретит препятствие. Но препятствия больше нет.       Его никогда не было.       Тэдди не нужно видеть, как шорох отцовых ладоней опускается на спину матери, как она, маленькая, наэлектризованная повисшим молчаливым криком, опутывает своими паучьи-тонкими руками его талию, и пальцы в сетчатых перчатках стискивают его рубашку несмело и непривычно, упрямясь сделать немного больно, немного — упрятать его в себе так глубоко и надолго, насколько вообще возможно. Обрывы срастаются, мосты возвращаются в прежнее положение и ни один взрыв, ни один катаклизм не способен разрушить их навсегда.       — Я кое-что вспомнил. Выпускной, последний Вороний бал. Ты пообещала, что убьёшь меня, если мы ещё раз обнимемся, — шепчет отец спустя вечность в её руках.       — Тогда беги.       — Не буду. Всегда мечтал встретить смерть от чего-то прекрасного.       — Ты нездоровый человек, Торп. Меня это привлекает, — папа хрипловато посмеивается в её макушку. — Завтра мы поговорим при нём.       — Обязательно.       — Отвратно знать, что он вздумал винить себя, — как никогда серьёзно говорит мать, — Когда-то мне нравилось внушать в людей ужас, но сейчас я испытываю только разочарование. Он никогда, никогда не должен чего-либо бояться, живя в этом доме.       — Он не будет, Уэнсдей. Обещаю.       Уходя обратно в комнату, Тэдди знает: утром снова будет улыбка отца к матери на другом конце стола. Снова запутаются в тепле его рук её перчатки, снова его глаза будут скользить по ней как по произведению искусства, а она вновь пробурчит, что он выглядит нелепо и пообещает задушить его галстуком, если он вновь не завяжет его самостоятельно. Они сядут рядом с ним и всё расскажут. Они будут говорить с ним.       Тэдди, впрочем, теперь спокойно и в тишине.