Wednesday's Child

      Ксавье просыпается в холодном поту. Волосы липнут ко лбу и щекам, спина взмокла, во рту сухо и жарко, как в пустыне. Сердце грохочет в груди так громко, что, кажется, его может слышать вся академия. Он трëт лицо, касается уголков глаз подушечками и с удивлением обнаруживает на пальцах солёную росу.       Этот сон был таким ярким. Таким… настоящим. Не сон — почти видение. Предвидение. Он до сих пор чувствует фантом чужих прикосновений и слепящий роговицу бледный осенний свет. Слышит эхо крошечного хихиканья. Видит собственные руки, держащие ладони — женскую и детскую.       Но это не может быть видением, это не может быть ничем кроме обмана его подсознания, в последнее время чересчур часто предающегося праздным фантазиям. Надо бы это прекращать. Узнать бы, для начала, как.       Но всё-таки он не может в последний раз — сколько тех «последних разов» уже было, Боже — не прокрутить в мыслях прошедший сон, жадно цепляясь за малейшие, ещё не успевшие растаять в омуте памяти детали. Снова, и снова, и снова.       Во сне он видел Уэнсдей — обычное для его бедовой головы дело. Она сидела на скамье посреди выцветшего за осень бледно-серого сада, рядом с Ксавье (судя по углу обзора); её изящный стан одет в длинное кружевное платье с короткими рукавами — естественно, чëрное. Её косы были длиннее нынешних, вокруг рта появились первые возрастные морщины, но она по-прежнему захватывала его дух своей потусторонней, готической красотой. Она сидела молча, глядя на залитый полуденным дождём горизонт, сосредоточенная, но не убийственно-отстранëнная, как обычно ведёт себя с ним наяву. Она просто смотрела вперёд, словно выжидала чего-то, и на её лице Ксавье с удивлением обнаружил маленькую полуулыбку. Его взрослая версия из сна опустил взгляд и увидел на ней свою собственную большую руку с… кольцом на безымянном пальце. На животе. На её круглом, явно беременном животе.       Ксавье не успел ни осознать, ни рассмотреть картинку повнимательнее — сон закрутился по спирали и провалился во тьму, откуда чуть позже выплыла, будто проявленная в растворе фотография, новая галлюцинация: вновь Уэнсдей, взрослая и статная, смотрит куда-то вниз, как бы себе под ноги. Он прослеживает за её взглядом и видит в её закрытых сетчатыми узорчатыми перчатками пальцах крошечную ручонку. Зелёные глаза, точь-в-точь такие же как у него и его погибшей матери, смотрят на Ксавье открыто и предано. Ребёнок смеëтся и доверчиво обхватывает один его палец всеми своими маленькими пятью.       На этом моменте Ксавье резко подкинуло на постели и выкинуло в реальность. Он готов поклясться, что почувствовал, как на долю секунды у него остановились сердце и дыхание. Паника. Точнее, паническая атака, привет, давно не виделись, старая подруга, аж целую неделю. Ему бы пойти в ванную, освежиться, но ноги одеревенели, а всё, что выше пояса, потряхивает, как от озноба.       Это слишком, слишком похоже на прошлые видения. Как когда ему снились хайд и мёртвая Киннбот — реально настолько же, насколько жутко, и непременно сопровождается сжимающим грудь стальным обручем да спазмом в животе — предчувствием скорой неминуемой беды. Только сейчас всё в разы хуже. Страшнее. В этот раз Ксавье лихорадит шок куда больший, чем от сочащихся вонючей кровью картин.       Возможно потому, что его прошибает безумным противоречием. Картинки слишком живые, со всеми ощущениями — шершавая ткань платья Уэнсдей, пропитанный грозой воздух, тепло детской руки — но их содержание попросту невозможно. Аномалия. Как смотреть на внезапно выросшую у себя третью руку или на НЛО за окном. Ксавье бы ожившему Роуэну в своей комнате удивился не так сильно, как этому… сну, где Уэнсдей и он… Где у Уэнсдей от него…       К чëрту, ему необходимо добраться до ванной и смыть с себя этот ужас. Ксавье считает до десяти и путём долгих мысленных уговоров заставляет непослушные ноги встать. Ковыляет в ванную, полощет рот и умывает ледяной водой лицо. Из зеркала смотрят красные от недосыпа и испуга глаза с зелёными радужками. А ведь у него были его, Ксавье, глаза. Или у неё, Ксавье так и не понял, какого пола был ребёнок, да это и не важно. Он припоминает смоляную завитушку над детскими бровками — а волосы, значит, как у матери. Как, черт подери, у матери.       Стоит напротив зеркала ещё минуту. В итоге плюёт и стаскивает липкую пижаму, забирается в душ. Контраст температур больно бьёт по голой спине, но это даже хорошо. Немного отрезвляет. Очищает, в прямом и переносном смысле. Особенно от ненужных мыслей. Потому что этому сну, видению, похрен чему, не бывать. Беременная Уэнсдей Аддамс? Уэнсдей Аддамс, прижимающая к себе их маленькую копию? Даже для его склонного к излишней романтизации ума это кажется бредом, чем-то вроде скрещивания кошки с пчелой. Уэнсдей никогда не заведёт детей, и тем более от него. Она никогда не скажет ему «да» у алтаря и никогда не разделит с ним его фамилию. Чëрт, она его даже другом не считает. Так, собачкой на привязи, которая хоть и раздражает, но и отпихнуть её жалко, — мало ли, пригодится на крайняк, как в прошлом году в битве с Крэкстоуном. Бьянка была права.       Он выбирается из душа и идёт в комнату. Не спать, о нет — боится, что едва сомкнув веки, безумие накроет его снова — за стол, перед с готовностью раскрывшимися страницами скетчбука. Обычно ему помогает отвлекаться работой, но как только Ксавье пролистывает пожелтевший пергамент, он вновь видит её. Её чернильные волосы, которые он никогда не пропустит между пальцев, её поджатые холодные губы, которые никогда не коснутся его собственных, её глаза-угольки, которые всегда будут смотреть на него с безразличием. Уэнсдей из сегодняшней галлюцинации, беременная и замужняя — паскудная шутка, самая нелепая издёвка его подсознания. Уэнсдей в его рисунках, в его снах, наяву — непокорима и далека, как ледяное космическое тело. Ксавье чертыхается, закрывает тетрадь, порывается сбежать из общежития подальше от неё и затягивающего ощущения её присутствия в каждой местной трещинке и под кожей, но вовремя вспоминает, что некуда — его мастерскую в лесу заперли после событий с хайдом, а на улице ночью страшный мороз.       Он в ловушке. И, чего уж там — уже давно.       Ксавье ложится обратно в постель с наушниками и телефоном. Смотрит ютуб-видео, тиктоки, лайкает фотки друзей. С тёплой улыбкой оставляет смешной комментарий под совместным селфи Аякса и Инид — они так сильно, до зависти честно влюблены друг в друга, что, наверное, никогда не расстанутся. Он пытается забыться в соцсетях, забить гудящую от нехватки сна голову пустой тупой информацией. И тут не выходит: пальцы, словно заколдованные, предатели — приводят его к диалогу с Уэнсдей. Они начали переписку на каникулах, но на общение — романтическое, дружеское и в принципе человеческое — это походило мало. В основном писал и спрашивал он, а Уэнсдей лишь сухо отвечала: «Нет, не смотрела»; «Да, прочла»; «Не думаю. Отвечу позже» (и не отвечала потом по нескольку дней). С тем же успехом можно общаться с каким-нибудь ботом, и то, тот был бы словоохотливее. Не то чтобы Ксавье ожидал от неё взрыва сердечек и ежедневный спам своими селфи; просто Уэнсдей Аддамс выше всего человеческого. Она никогда не отправит ему улыбку и не спросит, как он проводит свободное время, точно так же, как никогда не возложит его ладони на свой выросший от беременности живот.       Ну и ладно. Он рад и этим ничтожным крупицам. Правда рад. Радоваться им всё равно что радоваться гвоздям под ногтями, но не спроста ведь носит кличку «страдающего художника». Кто знает, может быть, однажды его трагичные полотна появятся в Лувре; Ксавье даже поблагодарит её с выставки, поаплодирует — откуда-то же надо черпать вдохновение для самых выдающихся работ. Ксавье усмехается, долистывая до начала переписки. В конце концов, зато она написала ему первой! По чисто техническому вопросу о функционале телефона, но ведь написала! И ему, когда могла спросить ту же Инид или младшего брата. Этого хватит надолго. Это, стало быть, максимум того, что между ними есть и когда-либо будет.       До рассвета Ксавье проводит на туманной границе сна и реальности. В голове то и дело всплывают обрывки видения: взрослая Уэнсдей, его рука с обручальным кольцом на её хрупком теле, ребёнок, прячущий зеленоглазое личико в подоле её юбки. Ксавье никогда не задумывался о том, чтобы стать отцом; он сам ещё мальчишка, да и риск это — Ксавье не уверен, что с примером собственного непутëвого папаши под рукой сумеет выстроить здоровую модель родительского поведения. Но если это будет… Если бы это был ребёнок от Уэнсдей, он бы постарался. Видит чертов Бог, он бы сделал всё и даже больше, чтобы стать для него или для неё лучшим отцом на свете.       Наверное, это даже утешает — стопроцентная невероятность такой перспективы. Слишком большая ответственность для него. Ксавье не из робких, но всё-таки семья — штука крайне хрупкая, к ней надо быть готовым и обращаться с ней очень бережно. Он-то знает, сам рос в разбитой. Хотя Уэнсдей, он почему-то уверен, справилась бы; у Аддамсов сумасшедший взгляд на быт, но отношения друг меж другом они поддерживают подчëркнуто здоровые. Уэнсдей справилась бы с чем угодно, даже с тем, что ассоциировать с ней на первый взгляд просто нельзя. Она практически во всём неуязвима. Потому она и сводит его с ума.       Ксавье качает головой, сгоняет мираж — всё, хватит об этом думать. С поимки хайда ему перестали приходить видения, а значит, это был всего лишь идиотский сон и не более. Брезжит рассвет, он кое-как собирается на занятия; бросает взгляд на стол, где лежит скетчбук, сплошь усеянный образами Уэнсдей, морщится и выходит, оставляя его в комнате. Сегодня на уроках он будет не рисовать, а слушать учителя, — внимательно, как никогда.       Новый преподаватель ботаники не сумасшедший одержимый местью изгоям нормис, но Ксавье соврëт если скажет, что класс не скучает самую малость по Лорел — та хоть и лживо, но пыталась установить с учениками дружеский контакт и подавать материал интересно. Профессор Руд, тучный ворчливый оборотень, дружбу с детьми водить явно не стремился и подача материала у него была ужасно сухой и дотошной. Он уже завёл себе немало врагов среди учеников, среди которых почётное первое место занимала Уэнсдей, не без оснований считающая, что она, как дочь Мортиши Аддамс, в вопросе хищных растений разбирается лучше всех и вообще изучила весь учебник ещё на каникулах, а значит, поправлять её во время ответов — проявление высшего неуважения. Руд, в отличие от Торнхилл-Гейтс ко нраву Уэнсдей не благосклонный, цепляется к ней почти каждое занятие, вследствие чего те больше походят на соревнования по метанию ножей. Ну, по крайней мере, Уэнсдей своим присутствием делает ботанику не такой скучной, как усиленно делает оную Руд.       Карандаш старательно выводит на тетрадном листе острые чёрные линии. Под мерный шорох бумаг скрипучий голос преподавателя что-то вещает об удушающих травах, растущих на землях ирландских фейри. Ксавье скашивает взгляд вправо — его причина асфиксии сидит безукоризненно ровно, что-то яростно штрихуя чёрным карандашом. Приглядевшись, Ксавье усмехается — рисует, надо же. Маленькая карикатурка преподавателя, повешенного на несколько кривоватой виселице. Ясно, очередной урок ботаники оставил её не в духе.       Ксавье пододвигается ближе, но не слишком близко — Уэнсдей ненавидит, когда кто-то без разрешения вторгается в её личное пространство. Он совершает это бездумно, по чистому наитию, ничего не требуя и не подразумевая. Просто потому, что хочет как-нибудь её поддержать.       — Эй, пст.       Уэнсдей без особого энтузиазма поворачивается — мол, чего тебе? Ксавье молча заносит ладонь над её рисунком и напрягает пальцы. Нарисованный профессор принимается конвульсивно дёргаться и смешно дрыгать ножками-ручками в тщетных попытках выбраться из петли и спасти свою нарисованную жизнь.              Довольный результатом, Ксавье убирает руку и смотрит на Уэнсдей. Он не ждёт, что она улыбнётся или похихикает, или хотя бы одобрительно хмыкнет — «ваши фокусы её не впечатляют, мистер Торп», и не впечатлят никогда. И действительно, Уэнсдей никак не реагирует.       В отличие от уголка её тёмных губ, дрогнувшего на самую, почти никем не замеченную малость выше положенного.       **       После урока Ксавье уходит с Аяксом и другими парнями на ланч, а Уэнсдей, сдержанно кивнув ему на прощание, удаляется с Инид и Бьянкой. Господи, даже его бывшая ей ближе, чем он. Ксавье пытается посмеяться над этим фактом, но смех выходит каким-то жалким и неумелым.       — Чувак, зацени, — Аякс пихает его локтём в бок и кивает в сторону фонтана. Ксавье поднимает голову — оргкомитет украшает статую к ежегодному тематическому дню, посвящённому одному из произведений Эдгара По. Судя по обилию белой органзы и трагичных романтических образов, очередь «Свадебной баллады». Красиво, наверное. Только Ксавье не разделяет всеобщего восторга, потому что в голове пронзающим ледяным вихрем проносятся воспоминания о последнем сне.       Свадьба. Обручальное кольцо, толпа гостей, клятвы у алтаря. И пусть остальные изгои посчитают его старомодным, эту часть нормисной жизни Ксавье желает по-настоящему. Он хочет стоять под увитой сухими колючими розами аркой в строгом костюме, сжимая в запотевшей руке колечко из чёрного золота. Хочет водрузить это кольцо на мертвенно-бледный палец с чёрным лаком и поцеловать его, поглядывая на невесту сквозь её мрачную сетчатую фату. Хочет кладбищенских ворон вместо голубей и «пока смерть не скрепит нас навек» вместо стандартной клятвы. Но большинству девушек такие его желания не придутся по вкусу, а той, кому придутся, это никогда не будет нужно. Замкнутый круг, надо бы попросить кого-нибудь из сирен снять амулет и разомкнуть его.       Из пустых фантазий Ксавье, по иронии, вырывает её голос:       — Не знала, что ты тоже умеешь спать с открытыми глазами.       — Я не спал. Просто задумался.       Аякса уже нет, как и большей части обедавших учеников. Ксавье один за столиком, а перед ним — Уэнсдей. Он оглядывает её: маленькая, серьёзная, жестокая. В ней ещё нет того зрелого величия женщины из его сна, но проклёвываются его зачатки. И совсем немного — следы сосредоточенности. Ожидания… чего?       — Отлично. Мне как раз нужна помощь думающего человека.       Она садится напротив него за столик и начинает деловито копошиться в рюкзаке. Ксавье сухо усмехается. Ну конечно, стала бы она подходить к нему ради праздной вежливости. Конечно, ей что-то от него нужно. Никогда не что-то обычное, вроде дружеской прогулки или совместного выполнения домашки, всегда — что-то опасное, что-то, что может убить и сломать. Уэнсдей вспоминает о его существовании лишь когда ей скучно, когда он при смерти или когда надо попросить о помощи.       Он уже это ненавидит. Он уже знает, что согласится.       Уэнсдей ставит перед ним книгу по истории изгоев, открывает, показывает какие-то старые фрески, спрашивает у него, что он может о них сказать. На встречный вопрос «зачем тебе это?» Уэнсдей сообщает о сталкере, который теперь докучает ей дурацкими загадками и одна из них содержит упоминание какой-то древней росписи. Выслушивает его, говорит, что подумает над услышанным, благодарит — Ксавье чуть удивляется такой её благосклонности — а потом замолкает. Не уходит. Сидит, губы поджаты, смотрит на него, затягивает своими чёрными дырами.       — Что-то ещё? — смущённо спрашивает Ксавье.       — Нет. Да. Сходи со мной завтра во «Флюгер», — выпаливает она и тут же широко распахивает ресницы, словно не веря, что только что это сказала. Ксавье копирует её изумлённое выражение и уже было открывает рот, но Уэнсдей торопится прервать его — добавляет: — Не забывайся, это нужно исключительно для дела. Одна из фотографий сталкера была сделана оттуда приблизительно во время обеда и он часто оставляет подсказки, так или иначе связанные с кофейней. Мы сможем устроить засаду и быстрее поймать его, если будем во «Флюгере» вдвоём.       — Уэн…       — Я бы пошла с Вещью, но на завтра у него запись на маникюр, а Инид занимается украшениями в оргкомитете. Обычно я не против самостоятельного расследования, но события вокруг хайда научили меня не пренебрегать помощью сообщника…       — Уэнсдей…       — Ты не сможешь пойти. Я так и знала. В любом случае одиночное расследование было в приоритете, — скороговоркой заключает она и, собрав вещи, уносится так быстро, что Ксавье, проморгавшись, нагоняет её у дверей с противоположной стороны двора.       — Постой, погоди! Ты не дала мне и слова вставить! — Ксавье переводит дух и, боясь её спугнуть, осторожно говорит: — Конечно я схожу с тобой завтра во «Флюгер», Уэнсдей. Кем бы ни был этот сталкер, я не хочу, чтобы ты оставалась с ним один на один.       — Я могу защитить себя.       — Да, я в курсе. Поэтому я и не за тебя беспокоюсь, а за него, — неловко шутит он и смущённо прикусывает губу, но, кажется, взгляд Уэнсдей теплеет, а напряжённо поджатые губы расслабляются, совсем как на сегодняшнем уроке ботаники. — Значит, завтра в обед?       Она кивает:       — Встретимся возле входа в Офелия Холл. Я пришлю точное время в сообщении.       — Верно. Да.       Уэнсдей мнётся на месте, не то не решаясь продолжать разговор, не то чего-то выжидая, напоследок оценивающе осматривает его и уходит. Ксавье провожает её неуверенным взглядом, думая, что никогда прежде не видел её такой… взволнованной. И не в смысле «взволнованной новым нераскрытым убийством», а обычной. Как обычный человек.       Он хмыкает и качает головой. Очередные проделки фантазии.       — Ого, — Ксавье вздрагивает и оборачивается — Юджин Отингер, видимо, какое-то время стоявший неподалёку от их не самой приватной беседы, многозначительно смотрит на него из-под толстых линз очков. — Уэнсдей пригласила тебя на свидание. Поздравляю, Ксавье!       — Что? Нет, никакое это не свидание, просто очередная слежка за очередным её врагом. Сам знаешь, — морщится Ксавье и устало вздыхает; на Юджина сердиться трудно, особенно когда тот так искренне радуется за него, будто это его позвала на свидание любимая девушка, в частности — Инид Синклер, чему, конечно, никогда и ни за что не бывать.       — Брось, это точно свидание! Хочешь, расскажу тебе, какой сорт мёда ей нравится больше всего? — оживляется Отингер, и Ксавье, хотя его слова ранят в самые потаённые уголки души, не может сдержать улыбку.       — Спасибо, Юджин, но мне это не пригодится.       — Не пригодится на завтра или?..       — Не пригодится никогда, Юджин.       Юджина его ответ вовсе не смущает. Он даже не воспринимает его всерьёз, только снисходительно фыркает и этим жестом кажется Ксавье неожиданно взрослым. Становится ясно, почему Уэнсдей из всех неверморцев выделяет именно Отингера — мальчик, может, излишне наивен, но не глуп, и нет-нет, но крошечные жесты выдают в нём человека, который понимает больше, чем готовы от него ожидать.       — Знаешь, как говорят мои мамы? «Никогда не говори «никогда» два раза»! — он зычно хихикает и подмигивает ему. Ксавье, оценив шутку, вежливо приподнимает уголки губ в ответ. — Потому что ничто не остаётся неизменным, в особенности такие явления, как Уэнсдей Аддамс.       — Легко сказать.       — Легче проверить! — ловко парирует его сарказм Юджин и уходит, попутно пожелав удачи на завтрашнем «расследовании».       Вечером Ксавье возвращается в комнату и почти сразу собирается ко сну, мысленно готовясь к новой встрече с сумасшедшими миражами. Подойдя к рабочему столу, чтобы поставить на ночь телефон на зарядку, он видит оставленный с утра скетчбук. Колеблется. Потом медленно садится, осторожно, словно всё ещё сомневаясь, стоит ли пытаться, берёт с подставки мягкий карандаш и пролистывает один её неприступный лик за другим, пока не находит чистую страницу. Вспоминает, и на сей раз воспоминания не причиняют тупую боль. Заносит карандаш.       Глаза, значит, зелёные, с прожилками карего. И волосы чёрные. Как у матери.