Эдвард Рочестер

Со времен упомянутого мною после женитьбы письма от отца, несколько лет мы практически не вступали в переписку. Изредка от Роланда приходили сухие записки, сообщавшие о положении дел и здоровье. Впрочем, вскоре и они прекратились. Я не был готов и не хотел примириться с отцом, и движимый глубокой обидой, совершенно безразлично относился к отсутствию новостей. Я считал, что по той же причине, чтобы не прочесть упреков от взбунтовавшегося сына, и отец не желал видеть от меня писем. Однако, утром после откровения в саду, я все же ему написал. Я написал о том, что предполагаю вернуться в Англию, с просьбой предоставить мне одно из имений для обустройства жизни моей жены. Сам же не желаю его стеснять просьбами относительно своего устройства и удалюсь в тот же день, как только пойму, что обстоятельства позволяют мне это сделать, и буду убежден в безопасности своей тайны. Ответа пришлось ждать почти месяц. Он был написан незнакомой рукой.

Мистеру Э.Ф. Рочестеру!

С прискорбием сообщаю Вам, что ваш дражайший брат скончался шесть месяцев тому назад. Причиной стал несчастный случай на конной прогулке. Он умер спустя сутки после падения с лошади, не приходя в сознание. Ваш батюшка не перенес утраты и вскоре последовал за ним. Хронические недомогания, мучавшие его много лет, совершенно точно этому поспособствовали. Ваше местонахождение нам не было известно вплоть до настоящего времени, в виду полного отсутствия в бумагах покойного хозяина переписки с Вами. Прошу Вас, сэр, незамедлительно прибыть в Торнфильдхолл, дабы присутствует срочная необходимость принять дела и вступить в права наследования.   Управляющий/ ваш покорный слуга Рональд Уиллис   Вот так судьба снова уличила случай посмеяться надо мной. Теперь я был богат, и вместе с тем, все так же постыдно беден. Я стоял у окна, тяжело дыша и комкая листок бумаги, только что известивший меня об утрате. - Что ж, никто из нас не выиграл у провидения, - я горько усмехнулся, - «Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несём наказание за беззакония их».   Теперь уже не только порыв души, но и необходимость, гнали меня на родину. В короткие сроки завершив дела, наняв на время поездки женщину в качестве компаньонки и сиделки для сумасшедшей, я отправился в путь.   Спустя почти пять лет отсутствия, я снова дышал воздухом северной Англии. Еще несколько недель, улаживая дела, я созерцал вересковые поля ***шира. Я поселил Берту на третьем этаже Торнфильда, приставив к ней сиделку. Как мог, позаботился, чтобы она ни в чем не нуждалась и бежал. Образно выражаясь, я заколотил досками саму суть нашего проклятого союза и трусливо отвернулся от скорбной повести, коей была эта часть моей жизни.   Я бежал в Европу и сделался скитальцем среди французских виноградников, итальянских долин, у подножья Везувия, в колыбелях искусства и музыки – Риме, Флоренции, Вене. Я заглядывал в лица сотням женщин моего положения, в одержимом желании найти хорошую и разумную. Я желал семью, хотел называться мужем, иметь возможность каждый день видеть перед собой ту, чья суть и внешность могли быть полностью противопоставлены предшественнице. Но, ожидаемо, разочарование настигло меня быстрее. Живя в Париже, я всегда вел довольно активную общественную жизнь. Имея деньги и древнюю фамилию, невозможно испытывать недостатка в знакомствах и связях, только если ты сам не желаешь их составлять и поддерживать. Город раскрывал свои радушные объятия и, словно прилавки пассажей на Елисейских полях, выкладывал на блюдечке прямо перед твоим носом все мыслимые развлечения, которыми может увлечься интересующийся. 1837 год застал меня поверженным и совершенно разбитым от постоянных перемещений и поисков пристанища. И я решил наконец найти его на континенте. Арендовав усадьбу и наняв штат слуг, я принялся становиться парижанином. Политические толки меня не увлекали, но я с интересом наблюдал как старое дворянство все еще с осторожность и презрением относилось к новому, вращался в кругах и тех, и других. Ибо я не видел и не вижу ничего дурного в предприимчивых людях, пусть и не имеющих возможности похвастать дальним родством с rois de France. Меня принимали во многих имевших тогда популярность светских салонах, где лейтмотивом бесед все громче звучала победа финансовой буржуазии над земельной и родовой аристократией. Знакомился с творчеством Бальзака, обнажавшего суть существующих социальных противоречий. Все это заставляло меня чувствовать себя живым и далеким от мрачного пережитого. Свобода Франции, буквально витавшая в воздухе, дала мне основание чувствовать и себя свободным, свободным от оков условностей, воспитания и собственной нетерпимости к излишествам. Опьяненный вседозволенностью, уставший от одиночества, я решил, что вправе требовать от жизни удовольствий и начал заводить себе любовниц. Селину Варанс мне представили на общественном балу в «Парижской опере». И внешне она была буквально совершенна. Будучи начинающей танцовщицей на большой сцене, она уже пользовалась популярностью, но была самым постыдным образом бедна и нуждалась в покровительстве. Я для этой цели прекрасно подходил. Она действительно была кукольно красивой женщиной. Хрупкая талия, узкие плечи, манящие изгибы лишали мужчин рассудка. Голубые глаза обрамляли густые ресницы, а золотистые волосы и вовсе отсылали к размышлениям о ее родстве с сильфидами. Спустя полчаса с нашего знакомства я уже решил, что испытываю к ней grande passion, и готов раскошеливаться для своей второй Тальони до гробовой доски. Ну или по крайней мере до собственного разорения. Через неделю я снял ей особняк на Ле Пелетье недалеко от театра, снабдил штатом слуг, экипажем и возомнил себя самым счастливым болваном на свете. Вот так, ничему не научившись в отношениях с женщинами, я снова принял поспешное и легкомысленное решение связать себя узами, пусть не брака, но обещания, взяв за основу только красоту объекта своих желаний. Впрочем, в те дни я был уверен, что моя привязанность и выбор предопределят мое счастье на долгие годы. И нисколько не считал себя легкомысленным, а напротив, был рад обрести постоянство. Я задаривал Селину шелками, драгоценностями, даже пригласил садовника, чтобы устроить сад на заднем дворе ее дома. Она утверждала, что обожает экзотические цветы. И я, несмотря на ямайские воспоминания, потворствовал ей даже в этом. Праздно проводя время, всю неделю мы колесили по Парижу в поисках увеселений. По выходным же я занимал место в амфитеатре и, охваченный восторгом, наблюдал как она танцует. Селина, воодушевленная своим новым положением, непременно желала демонстрировать новые туалеты в le jardin des Tuileries, в самых популярных кафе на Champs Élysées, выезжать на пикники в Булонский лес. Ей доставляло огромное удовольствие появляться в парке Багатель в своем новом легком экипаже, и, прогуливаясь со мной под руку, со всей взыскательностью отпускать шпильки в адрес повстречавшихся дам и их спутников. - Edouardо, посмотрите на того господина, он словно цирковой медведь, на которого надели костюм и очки. Как смешно он перебирает ножками. - хохотала она, а золотистые локоны качались в такт ее смеху. - Mon ange, я сам как медведь, но ты ведь находишь во мне достоинства, за которые можно любить. - О, вы красивы без сомнений. Ваше taille d’athlete я предпочту даже формам Аполлона Бельведерского. Никто в Париже не сможет даже близко сравниться с вашей beauté male, это ваше достоинство по праву, - щебетала она, заглядывая мне в глаза.   Конечно же я видел в ней всю эту ограниченность суждений и жеманность. Но, так же, я искренне верил, что она любит меня. А после стольких лет фактического одиночества, эта ее любовь так грела очерствевшую душу, что даже сам дьявол не отговорил бы меня ее оставить. Эйфория, охватившая мое существование, продолжалась почти год. Пока мой французский la fleur de champ не начал увядать от скуки и отсутствия сколь-нибудь важных ролей в постановках. И по истечение которого Селина заявила, что через несколько месяцев подарит мне ребенка. Она более не могла, да и не хотела танцевать. И я все чаще находил ее в капризном и раздражительном состоянии. В попытках оживить, я пытался окружить ее заботой, стал собирать общество, в котором она могла бы снова почувствовать себя востребованной. Поначалу, ей это все даже пришлось по вкусу; музыкальные вечера селили блеск в глазах. Но необходимость поддерживать разговор с публикой, ввергали её в меланхолию. - Какая жалость, танцевать она может, но так глупа, - в конечном счете вынес ей вердикт взыскательный Париж. Словом, хозяйки приемов из Селины совершенно не вышло   Как, впрочем, и хорошей матери. С момента появления девочки на свет она не проявила к ней ни малейшего интереса, отправив к кормилице. Разумеется, назначив жалование из моих денег, дабы я не смел сомневаться в непреложности своих обязательств.   Чем больше я замечал перемены в своей обольстительнице, тем чаще вглядывался в черты ребенка, не отмеченные даже тенью моего мрачного отцовства. Языки ревности и подозрений все чаще проникали в душу, и я уже начал порядком жалеть, что не прислушивался раньше к своим сомнениям относительно морального облика спутницы. Конечно, до меня доходили слухи, что Селина принимает у себя гостей в мое отсутствие, но она с такой горячностью все отрицала, что мне в конец становилось стыдно за собственную несдержанность. Словом, я пребывал в почти счастливом неведении и пребывал бы дальше, если бы не счастливый случай, буквально ткнувший меня носом в, как мне казалось, adultère, а на деле обычную мещанскую распущенность.