Беспомощность

— Алло? Звучит как выстрел, неожиданный, громкий, разрезающий тишину свистом пули. Иван сжимает телефон крепче, не в силах сказать хоть что-то. Старается задержать дыхание, но сдавленные вдохи-выдохи вырываются наружу. «Как маньяк», — думает Иван с горькой усмешкой. — Простите, вас не слышно. Голос красивый. Мальчишеский, неуверенный слегка, приятно-тихий, словно шорох листвы. И кажется до ужаса знакомым. Иван хочет, чтобы он говорил ещё. Просто говорил. Неважно что. Гроза за окном разрубает небо напополам. И Ивана заодно. Бьёт резко. Не в него, конечно, а жаль. Может быть от боли бы зоорал. Всяко лучше, чем просто кому-то в трубку дышать. Это глупо. Боже, насколько же это глупо. Что он делает? Что сейчас должен сказать? «Извините, дождь нашептал ваш номерок»? Руки трясутся точно у последнего пьяницы. Нужно перестать пить. Нужно открыть рот и буркнуть вежливое «Простите, ошибся». Нужно бросить трубку. Раз тот человек не смог. По какой-то причине. Почему не смог? Почему не отключился сразу? Чего ждёт? Где-то маячит надежда, что там такой же идиот, как и сам Иван. Сумасшедший идиот, который тоже считает, что его сестра ненастоящая. Возможно, он тоже сидит на маленькой кухне, пьёт водку из чайной кружки (а то и вовсе из горла) и думает, что капли дождя стучат именно сейчас по-особенному. На том конце провода копошение. Словно что-то ищат. Стук. Шелест бумаги. Негромкий. Прямо как голос. — Эм, Р-россия? Внутри всё замирает. Квартира плывёт перед глазами. Иван ладонью свободной в край стола впивается. Машинально почти. Крик клокочет в горле, но Иван позволяет себе лишь неверящее, хриплое, слышемое едва: — Что? А дальше — пустота. Иван не помнит, как вскочил со стула, как к стене отшатнулся, шаря по обоим жёлтым, с цветком крупным, будто пытаясь вход в другой мир отыскать. Мир, в котором по-прежнему всё. В котором он с Таней живёт, не задумываясь ни о чём. В котором он не сходит с ума. В котором прекрасный знакомый голос из трубки не произносит «Россия». Но входа нет — только шапочки гвоздей и шершавость узоров. Брошенный телефон превращается в чёрного монстра. Маленького такого, с паучьими ножками, усами тараньими ещё. Иван взглядом его прожигает, будто ждёт, когда он нападёт. Иван подойти боится, чувствуя, как мир до этого чёрного монстра сжимается, до точки одной. Обои рвутся под рукой, мнутся, как фантик какой-нибудь. Иван в очередной раз цепляет пальцами край. Непойми зачем. Необъяснимое желание, щекочущее по ложечкой. Изувечить. Уничтожить. Не обладателя голоса, нет. То, что вызывает страх. Черного чудовища перед собой. Заяц пялится лупозлазо. По-ангельски невинно. Ушами огромными шевелит, с полки ловко спрыгивает. И толкает плюшевой лапкой бутылку со стола. Осколки разлетаются повсюду. Расползаются по тёмному линолеуму полупрозрачными жуками. Иван проглатывает ужас, жмурится на мгновенье, чтобы не видеть, как вместо водки разливается алое пятно. Но кровь не остановить. Она течёт рекой, подбираясь к босым ступням. Не скрыться, не сбежать, не отмыть. Иван смотрит на дрожащие ладони. На жидкость красную, липкую, что покрывает кожу и рукава старой кофты. И не выдерживает. Крик вырывается из груди. Разносится по комнате пугающе-неспешно, будто в воде. А в ушах все ещё стучит мягкое «Россия». — Иван, мать его, Фролов! Свет включается слишком неожиданно. Иван вздрагивает, за плечи себя обнимая. — Я тут места себе не нахожу, думаю, что же с нашим Ваней случилось, а он бухает, оказывается, по ночам! Теперь понятно, что случилось! Белая горячка! Ты в курсе, что алкоголизм к шизофрении приводит? Психом хочешь стать? Таня ахает, взглядом на что-то рядом натыкаясь. — Фролов, опять? Совсем рехнулся! Они по-твоему на деревьях растут? Или в тебе миллионер проснулся? Каждый раз новый собираешься покупать? А я тебе ни копейки не дам, так и знай! У Тани глаза блестят от злости, поддергивает яростной мутью. У Тани губы поджимаются, бледнеет лицо. А Иван смаргивает оцепенение с трудом, голову медленно поворачивает, разглядывая с осторожностью. Бежевого зайца, все так же лежащего на полке. Целую бутылку с алкоголем (не кровью, не кровью) внутри, полную на половину. Нетронутые обои, лишь с царапками несколькими. И наконец то, из-за чего Таня возмущается. Разбитый телефон. «Монстр уничтожил себя сам», — думает Иван отстранённо. Хотя логичнее предположить, что именно он его и разбил. Но Иван это не предполагает. Он встаёт со звенящей тишиной внутри и проходит в ванную, минуя Татьяну, стену плечом подпирая, точно раненый, убитый почти. Таня ожидаемо идёт за ним, вздыхая раздражённо. Объяснений ждёт, наверное, но у Ивана и их нет. Ему бы кто что-нибудь объяснил. В черепной коробке пусто. Можно перекати-поле пустить. Пусть покатается по безлюдно-бездушным закаулкам ивановского разума. Лучше, чем ничего. Вода включается с шипением, с булькаем. Даже не горячая — огненная прям, как в аду. Надо бы разбавить холодной. Надо бы, но Иван подставляет руки, трёт их с рвением чистюли, испачкавшегося в грязи. И взора не поднимает. Главное — не попасться в ловушку, в зеркало случайно не посмотреть. Потому что в отражении не Иван будет. Его там давно уже нет. — Так и будешь меня игнорировать? — цедит Таня. Не хочет, но цедит. Иначе с Иваном сейчас говорить нельзя. Иван понимает. — Я кровь видел, — шепчет Иван, вздыхает с приглушенным всхлипом. Сердца нет, вот и с дыханием проблемы. Проверится бы. Кардиологу рассказать: так и так, украли, может, теперь бегать нельзя нормально, да и ходить тоже. Интересно, врач его просто вышвырнет или в психушку сразу определит? Таня фыркает как ножом режет: — Бухать будешь — и инопланетян увидишь. И макаронного монстра в летающей тарелке заодно. — Ближе шагает, воду выключает, но Иван не останавливается, сильнее тереть начинает. — Ну что ты вытворяешь, а? Зачем несчастный телефон изуродовал? Вань? — Её много было, — звучит голос придушенно. — Так много красного. Отвратительно. — Ваня! Иван морщится. Шмыгает, нос утирает, в никуда пялится. Таня злится. Не без причины. И он не знает, что сказать. — Я не помню. Не помню, чтобы делал с ним что-то. Я на номер... звонил. — Он осекается, всем телом к Тане поворачивается, шевелит губами ошарашенно: — Кому я звонил? Татьяна моргает, хмурится. Наполняются тревогой тёмные глаза. — Ты это у меня спрашиваешь? У себя самого спроси! — Нет, нет! Когда... — Он сглатывает судорожно, пытаясь успокоится, но как назло ни черта не выходит. — Ты... Когда ты... Ты сказала, что я уже разбивал... Кому я звонил тогда? В те разы? Когда? Почему?.. — Отпусти, — требует она твёрдо, и Иван осознает, что сжимает оба её запястья до уродливой красноты. Он отшатывается, упираясь в холодный полотенцесушитель, сползает вниз обречённо. — Я понятия не имею, кому ты постоянно звонишь. В прошлом месяце ты при мне так швырнул телефон, что пришлось новый покупать. И позапрошлом тоже. Без меня, правда. Я пришла домой, а он выглядит так, будто по нему танк проехался. И от тебя ещё ноль реакции. Он сам по себе вскрылся, ага. Вань, — Таня опускается на колени, — неужели не помнишь? Иван не двигается. И этого Тане уже достаточно. — Я нормальный, — бормочет он после долгой паузы. — Нормальный. Ты веришь мне? — Конечно. А есть два вида таниного «Конечно». То, которое она произносит быстро и которое произносит медленно, с некой ноткой задумчивости. Последнее «Конечно» обычно означает вовсе не «Конечно», а скорее «Ты можешь считать, что это да, но на самом деле это нет». — Ты не веришь мне. — Прости. — Я не хочу в психушку, Тань. Там опыты над людьми ставят. В фильмах показывали. — А я хочу? — Она прикрывает веки устало. — Я же с тобой эти фильмы смотрела. Кому ты звонил сейчас? — Не знаю. Но голос у него красивый. Очень красивый. И знакомый. — Позвони ему снова. — Что? — Иван вскидывает на неё голову, глядит удивлённо, растерянно. — Что слышал. — Таня встаёт, от невидимой пыли отряхивается. — Завтра же мы отнесём твой телефон в ремонт. С моего позвонишь. И только попробуй с ним что-нибудь сделать!