Ленинградский университет тонких искусств

Больница Святого Луки располагалась на Петроградских островах – на потайном острове, куда обыватели забредали редко. Как это всегда бывало с потайными, скрытыми уголками – случалось, находили, даже фотографировали, хотя техника часто барахлила. Потом искали снова, спрашивали знакомых: «А вы не видели на островах такой то ли сквер, то ли сад с липовой аллеей, с часовней где-то в глубине? В центре старый особняк с флигелями и мансардой, похоже, переделан в диспансер…». Знакомые что-то похожее где-то в Петербурге припоминали, но точно ничего сказать не могли. Но больница в восемнадцатом столетии сразу строилась как больница, разве что не вся целиком. Флигели и мансарда появились, когда она уже простояла век. Калитка в ограде больницы вела в аптекарский садик с теплицами и с павильончиком, в котором проходили занятия для тех студентов университета, кто хотел связать свою жизнь с простыми прикладными науками или с лечебным ремеслом. Часовенка при больнице в псевдовизантийском стиле, с мозаикой на алтарной стене, тоже была построена в восемнадцатом веке, когда неприлично было не поставить хотя бы часовни. Даже среди практиков тонких искусств сохранялось много тех, которые считали себя православными, а кто-то просто видел в культе дань народной традиции. Была когда-то в больнице постоянная пациентка, Глафира Григорьевна, которая то и дело ложилась на лечение с одним, потом – с другим. Лечилась в основном тем, что тянула энергию с врачей и других пациентов. Серёжа попался ей в первую же ночь. Из процедурной до палаты он шёл один – в приёмной просто позвонили на отделение и сообщили, что же прибудет молодой человек. Лифтом Серёжа решил даже не пытаться пользоваться – это был кованый монстр, напоминающий клетку для льва, а лампочка, что была у него внутри, зловеще мерцала. Так что он просто пошёл на пятый этаж. Было тихо и умиротворенно – большинство больных уже спало в такой час. На лестничных клетках горел неяркий свет, стояли цветы в горшках и кадках. На пролёте между вторым и третьим этажами царила даже целая пальма. Под пальмой была лавочка, а на лавочке обнаружилась бабушка – Ох-ох-ох... – затянулась она, едва заслышав шаги. – Ох. Серёжа нутром заподозрил подвох, но не смог не спросить: – Что с вами? Всё хорошо? – Ой, сыночек, помоги дойти до палаты! Сестёр уже боюсь просить, ругаются, говорят – что ты ходишь гулять, раз вернуться не можешь? Старушка всхлипнула. – А вам куда? – Наверх сынок, наверх. – Идёмте. Он подал ей руку и старушка, вставая с лавочки, повисла всей массой, едва не опрокинув его в заросли. – Ой, осторожнее, сынок! Пошли, пошли. Двинулись вверх по лестнице – медленно, тяжело. Уже дойдя до третьего этажа и увидев латунную троечку на закрытой створке двери, старушка подошла к ней, присмотрелась и выдала: – Да это ж не мой этаж! – Идемте дальше, – смиренно прогнусавил Серёжа. Нос совсем отёк, дышать, особенно под нагрузкой. – Куда дальше? Ты что? Мне на второй. – Так вы же его прошли, сидели на полэтажа выше. – Так я же не вижу, – пожаловалась старушка плаксиво. – Помоги, сынок! Помоги дойти! «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», – часто повторял Сереже отец. Привередливую бабку вполне можно было классифицировать как гуж. Так что Серёжа пошёл. В конце концов, куда торопиться среди ночи? В отделении его, конечно, ждут, но там наверняка и без того дежурная ночная смена. Старушку пришлось не просто довести до палаты мимо крепко спящей на посту дежурной медсестры в чепчике, но и обождать, пока она, решив его отблагодарить гостинцем, копалась внутри, в темноте – чтобы не будить соседей, – но зато очень громко. Наконец, она вынесла ему яблочко и отпустила с миром. На пятый этаж Серёжа поднимался уже тяжело – нос снова отёк, в сумке на лестнице копаться не хотелось. Да и температура явно поднялась. Отделение, в которое он попал, было очень похоже на то, в которое он проводил только что старушку. Даже медсестра на посту спала. Подойдя, Серёжа покашлял. Это ему удалось хорошо. Медсестра, спавшая с совершенно прямой спиной и даже чуть вздернутым подбородком, вздрогнула вместе со стулом и басом выдала "Ой!", похожий на гудок. Поправив очки, как ни в чем не бывало, спросила: – Вы кто? – Сергей Саввин. Вам звонили из приемного. – Да! Точно. Вы бы еще до утра шли, молодой человек. Можно было бы и не отвечать, а смиренно последовать, но Серёжа все же решил объясниться: – Пришлось помочь старушке дойти до этажа и потом до палаты. – Она тебе яблочко не дала? – тут же навострилась медсестра. И сонливость, и ворчливое настроение слетели мигом. – Дала, – растерянно ответил Серёжа и, достав из кармана, показал яблоко. – Не ел?! – медсестра, покрутила яблоко вместе со сжимающей его рукой. – Не ел... Бабка между вторым и третьим сидела? – Да. – Таскала тебя туда-сюда, не сразу вспомнила, куда ей надо? – Да... А что такого? – Да это же Глафира. Она померла давно. Да не стой ты, не бойся. Плохого она не сделает. Пошли за постелью... Серёжа пошлепал за сестрой в кладовую. Копаясь на полках и выдавая ему стопку белья, полотенце и одеяло, она продолжала вполголоса рассказывать. – Наблюдалась при жизни на всех отделениях. Считай, жила тут, во всяком случае, ходила как на работу. Отошла-то тихо, во сне. Вынесли ее, даже соседей по палате не разбудив. Потом похоронили, отпели. Могилка за часовней, когда пойдешь воздухом подышать – посмотришь. Яблоко лучше там оставь. Пока никому не поплохело, но все-таки не к добру... – Зачем же она вернулась, раз все чином сделали? – Так она во сне отошла. Наверное, не поняла ничего. Ходит все по тем же врачам, в вечерние часы приёма. Ей пытаются сказать повежливей – у вас пульса нет, температура комнатная. А она только ругается – лучше, говорит, меряйте, градусник другой возьмите. Поругается, в очереди потолкается, пожалуется, потом кого-нибудь вот как тебя подергает – и обратно, в могилку. Иногда, правда, в палату, где померла, заявляется выяснять, почему ее кровать занята. Но это только на первое мая да в редкие полнолуния бывает. Мы на то место стараемся и не класть. – А чье же яблоко она мне дала? – спросил уже оторопевший Серёжа. – А Бог ее знает! Может, прихватила у кого – это бывает. А может, чего материализовала. Ты только не ешь на всякий случай. Если завтра никто не сознается, потом ей на могилку отнесешь. Поблагодаришь, скажешь – вот, Глафира Григорьевна, и вам от меня гостинец. Так-то она мирная, даже развеивать жалко. Не бойся! А то смотрю, и тебе поплохело уже от разговоров. Сам бы не того в мою смену. Идем в палату уже... В палату его определили, на его взгляд, чудесную – тесную, зато всего на двоих, угловую с двумя же узкими окошками. Соседом оказался старичок с отитом. Жил с повязкой на ушах и заселения его среди ночи не заметил. Противно было болеть летом. К температуре прибавлялась жара, в дуновениях свежего, даже не холодного воздуха мерещился смертоносный сквозняк. А в больничном саду отцветали яблони… На следующий день никуда выйти погулять сил не нашлось – только дойти до общего телефона и отзвониться в университет профессору Кораблеву. Да на полках у окна выбрать какую-нибудь из оставленных прошлыми больными книжонок с надеждой почитать. Читать не стал – проспал почти целые сутки, вставая только на процедуры и уколы, которые казались ему частью противного сна. На следующее утро после завтрака из сладкой пшенной каши, булки с маслом и крепкого чая, Сережа все же решил выползти в сад, чтобы не залёживаться. Его проводила молоденькая медсестра, которая все равно спускалась за документами из приемного – она и сама была рада выглянуть подышать. Медсестричка была очень милая и забавная – в форменных переднике и чепце, по передник частично покрывал драные джинсы и черную футболку с принтом орущего черепа, а чепец был закреплен невидимками на коротких фиолетовых волосах. Пожилые больные, редко встречавшиеся с цивилами, очень ей удивлялись, а коллеги, похоже, уже привыкли. В саду, уже отпущенный на вольный выгул, Сережа положил яблочко на могилку Глафиры Григорьевны, поблагодарил и сел невдалеке от часовни. За приоткрытыми дверьми виднелся сумрак с огоньками трех свечей и лампады перед образом Николая Чудотворца. Там будто был кусочек другого мира, торжественного сумрака, посреди солнечного летнего дня. Теплый ветер налетел, со звонким шорохом взъерошил кроны лип над часовней, словно шерсть кота. Донесся сладковатый аромат липового цвета. – Молодой человек, а вы поправляетесь! Это же просто чудесно. Я думал, приду к одру, а он тут, гуляет… – донеслось справа, со стороны центральной дорожки. Сережа обернулся. Под навесом огромного цветущего куста сирени стоял Воронцов собственной персоной. Все так же в черном – в черном костюме, в черном цилиндре, черном плаще. В синих очках. В одной руке он держал все тот же зонт – и серебряный гриф поблескивал глазиком на солнце, – а в другой аккуратно связанные пирамидкой два прямоугольных свертка. С улыбкой подошел он и сел на скамейку, цилиндр поставил рядышком на край. Сережа и так не стал бы спрашивать «А вам не жарко?», но тут же и сам понял, что от князя тянет прохладой – как от старого дома. Была ли его черная одежда заговорена или он настолько сроднился с усадьбой, что эта старина, эта сырость, не отпуская, следовали за ним? – Прошу отметить, что если бы вы приняли предложенную мною помощь, то были бы здоровы и не оказались бы здесь. – Вы совершенно правы, князь, – только и кивнул Сережа. Помолчали. Князь вздохнул, поглядев на часовню. Потом словно опомнился и подвинул свертки, по скамейке ближе к Сереже. – Это вам. Гостинец. – Благодарю, вы зря утруждались, мне всего достаточно. – Я не утруждаюсь, я отдаю долг. Ваши конфеты были прелестны, я принес вам других, из лавки Болотова. И книгу, чтобы вы не скучали. – Здесь есть книги. За конфеты опять же благодарю, но не хочу нарушать больничную диету. – Вы с коликами лежите, что ли? Какая строгая диета при насморке? А в книге – прекрасная закладка… Письмо от Агаты. Сережа оцепенел, глядя на тугой узел на двух спелёнутых плотной бумагой брусках. Потрошить всё это прямо сейчас, здесь, было просто немыслимо. Воронцов улыбнулся, глядя поверх синих очков. – Давайте дружить? – Я не понимаю, – признался Сережа. – Я… тоже многого не понимаю. – Улыбка соскользнула с его бледного лица, вернее, обратилась в какую-то невеселую усмешку. – Поймите, я вам не враг и не соперник… Просто вы… Вы, как наивный восторженный юноша, втрескались не в ту женщину. В самую неподходящую. – Если вы о классовых предрассудках… – Я родился и вырос, когда вся цивильная Россия звалась Союзом Советских Социалистических Республик. Кораблев, мой лучший друг и наставник, – из простых. Нет, не в предрассудках. Вы просто не представляете, о чем идет речь… а я пока не могу вам сказать. Простите. Я по сути ничего не могу вам о ней сказать. Только то… – князь замялся. – Что она – самая неподходящая? – Да. Откровенно признаться, я надеялся, что вы сможете рассказать мне кое-что о ней… Сережа решительно, хоть и скрипнув зубами, отодвинул «гостинец» от себя и хотел подняться, но Воронцов схватил его за запястье. Рука его была тоньше Серёжиной, но все равно очень сильной. – Сядьте, пожалуйста. Вы меня как-то не так поняли. Напишите ей. Напишите ей правду. Что хотите узнать о ее делах, перескажите ей наш разговор, если вам угодно. Скажите, что я позволяю вам писать друг другу и однажды даже увидеться. И скажите, предупредите, что потом можете о чем-то рассказать мне. – Могу? А если не буду? – А если не скажете сразу, потом все равно прибежите, – почти зло пообещал Воронцов и вдруг опять усмехнулся. И только тогда отпустил руку севшего уже рядом Сережи. – Я не угрожаю. Если бы захотел, вы бы поняли, поверьте. Но вы и правда не до конца понимаете, с кем… с чем связались. – А вы не хотите мне рассказать. – Я знаю чуть больше вашего, но тоже не до конца понимаю. Пусть пока всё идет так, как шло. – Профессор Кораблев в курсе? – Да. Старичок в больничном халате под руку с женщиной, вероятно, дочерью, пришедшей его навестить, прошли мимо них и дальше в поисках другого укромного уголка, где можно посидеть. Сережа тянул с ответом, озираясь кругом – на огоньки перед Николаем, на сирень, шиповник, на гуляющих больных и деловито семенящих медсестер. То, что предлагал князь, было слишком странно и слишком просто одновременно. «Пусть пока всё идет так, как шло…» Это то, чего он сам бы и хотел. И Агата, получается, не замужем за князем. Но… кто она? Правдива ли, справедлива ли та жуть, которую Воронцов тут нагонял? Может, в самом деле пугает, морочит? Украдкой покосившись на князя, Сережа увидел, что и он задумался и, поглаживая грифа на ручке зонта, глядит перед собой. Гриф при ближайшем рассмотрении был необычный – с клыками. Два тоненьких клыка торчали из-под верхней части клюва. Это была изящная химера, умело маскирующаяся под грифа… Профиль самого Воронцова тоже чем-то напоминал птицу. Благородную и хищную, разумеется. Хотя какой-то подавляющей воли, злобы Сереже в нем не виделось. Перед ним был задумчивый человек, еще молодой, но уже уверенно перешагнувший свою юность, и первые морщины возле глаз напоминали, что кожа с синеватыми прожилками – не мраморная. – Так что вы решили? – спросил вдруг Воронцов, совершенно не двинувшись и не переведя взгляда. – Не напугали. Я согласен. – Кораблев говорил, что вы отважный молодой человек. Воронцов огляделся кругом, будто встрепенувшись, выпрямился и протянул Сереже руку: – Константин Андреевич. Официально. Замечал, что для юной университетской поросли я просто «князь Воронцов». Ну кроме тех, кто имел редкую честь слушать мои лекции. Сережа скромно умолчал, что напрочь забыл слышанное когда-то отчество князя, а касаемо имени свято верил, что он «Андрей». – Сергей Петрович. – Очень приятно! – Рад знакомству. Сережа, наконец, взял «гостинец» и положил на колени. – Когда можно будет написать? – Когда сочтете нужным. Сразу после того, как прочтете письмо. Воронцов невольно скользнул взглядом по сверткам. – Извините, Константин Андреевич, но прямо сейчас читать не стану. – Я понимаю. Но я очень рад, что мы поговорили. Выздоравливайте! Они вновь пожали друг другу руки. Воронцов поднялся со скамьи, надел цилиндр, уронив с полей опавший цветок сирени. — Всего доброго, Сергей Петрович. — До свиданья, Константин Андреевич. Развернуть гостинец Сережа решил уже в палате. Сосед вроде был тихий и не особо любопытный. Однако, дойдя до палаты, он упал и проспал почти до полдника. К обеду его будить не стали — оставили на тумбочке накрытую блюдцем тарелку с котлетой и компот. Расправившись с котлетой и вытерев руки, Сережа решил, что теперь достаточно морально готов. Оглянувшись на соседа, читающего газету и отмечающего важные новости покашливанием, он, наконец, развязал узел и развернул свертки. Конфеты оказались с клубничными и вишневыми цукатами. А книга — старым томиком из собрания сочинений Стивенсона. «Тоже мне, гостинец для мальчика...» На мгновение испугался, что никакого письма нет, что все это дурная шутка или князь забыл... Почувствовав конверт меж страниц, Сережа выдернул его, не обратив внимания, что было им заложено — просто случайный текст, какая-то глава или повесть. Почерк Агаты он узнал сразу, по единственному слову на конверте: «Серёженьке». "Дорогой Серёжа, то, что я могу Вам вновь написать, и радует, и пугает меня. Я и рада, что после неудавшейся встречи в парке с Вами все хорошо. А пугает меня собственная судьба. Не питала радужных надежд и прежде, но теперь думаю – не предсмертную ли записку мне позволили написать? Не знаю, чего ждать. Не хочу пугать Вас, но оба мы должны быть готовы к тому, что это письмо – наше последнее. Попробуйте написать мне в ответ, а если есть возможность – попробуйте добраться до усадьбы. Не знаю, сможете ли Вы найти вход без позволения хозяина и смогу ли я вас встретить. В худшем случае Вы просто прогуляетесь за городом. Теперь лето. Понимаю, что звучит всё это как крик отчаяния. Должно быть, это он и есть. Я желаю хотя бы надежды. А моя надежда – это только Вы, Серёженька. Будем уповать на добрую судьбу. Ваша несчастная Агата. PS. Сверток конфет князь до меня донес в непотребном виде и, хотя сами конфеты выглядели вполне целыми и неиспорченными, я побоялась к ним прикоснуться. Видите, друг мой, в каком ужасе я вынуждена жить. И все же я хотела поблагодарить Вас за знак внимания. Надеюсь, однажды мы с Вами вдвоем прогуляемся туда, где вы купили эти сладости и вообще по Вашим любимым уголкам города. Мне почему-то думается, там очень хорошо." Читая, Серёжа так распереживался, что не заметил, как под компот умял уже три конфеты, не особо ощутив их вкус. Даже начал прикидывать, как можно было бы тайком улизнуть из больницы, но быстро опомнился. Нет, нельзя паниковать, нельзя ничего делать на горячую голову. Надо написать письмо и успокоить Агату, сказать, что всё хорошо. Что князь не плохой человек. «Я надеюсь…» – мысленно добавил он. Примерно за час до ужина, уводя соседа на уколы, медсестра с сиреневыми волосами сообщила Серёже, что к нему еще посетитель. – Посетительница! – тут же пояснила она, усмехнувшись. – Нарасхват, Саввин!.. – А? – переспросил сосед, всё еще в повязке на ушах. – Скорее идемте! – только позвала она и повела его вон. Сережа сел, резко, будто его слегка ударило током. Он даже не успел подумать, на что вообще надеется, как вошла Вероника. В чудовищных кроссовках, «вареных» светлых джинсах и безразмерной красной футболке. На плечах футболка была чуть темнее от влаги, волосы Вероники и, особенно, закрывающая пол лица косая челка, свисали тяжелыми прядями. – Там дождь? – изумился Сережа. Вышло даже чересчур эмоционально. Но у Вероники, похоже, было хорошее настроение и она рассмеялась. – Не, так, слегка моросит. – Ты бы все равно не ходила так, без зонта. Простынешь. – Ну полежу с тобой в соседней палате, веселее будет. На тебе, больной. Она протянула ему пакет, в котором виднелись пачка печенья и пара апельсинов. Сережа только мельком глянул – неловко было рассматривать. – Спасибо! – Не за что. У меня скромненько. Но, я смотрю, тебе тут еще какие гостинцы носят.– Вероника поглядела на коробочку с конфетами. – Твоя таинственная дама? – Нет! Это… знакомый. – Ого. Потерпев неудачу с дамой… – Да блин! Заглядывал Воронцов. – А за что он тебе конфеты носит? – Я его выручил… – Ну-ка?.. Сережа замялся. Но ведь он же не давал обещания никому не рассказывать? Вдаваться в подробности не в его интересах, но в целом… – Я своими знаками помог выгнать тролля. – Тролля? В смысле – настоящего?! – Каменного. Из Норвегии. Ошивался у берега залива. Так что ты осторожнее вечерами гуляй по камням. Я потому и простыл – меня тролль в воду скинул. Вот Воронцов и проведал. Он, видимо, конфетами попроще не питается. Вот, на. Только больше гадостей про меня не говори. – У цивилов это теперь называется «быть токсичной», – заметила Вероника, выуживая конфету. – Да я просто завидую. Мне-то Воронцов конфеты не дарит. Мм, вкусно. Реально хорошо! Спасибо! – Хочешь, вообще бери. От Воронцова! – Ну сам не разводи токсичность. Извини! У меня когда слишком хорошее настроение, я автоматически начинаю вредничать. Больше не буду. Постараюсь. А хочешь помогу? – Как? – Вылечу. У меня вроде понемногу получается. Сережа задумался и, воровато глянув на дверь, признался: – Тут нельзя вот так… самим. – Да я чуть-чуть. Считай, дополнительная физиотерапия. Никто не обещает, что ты вскочишь и убежишь. Просто выйдешь отсюда пораньше. Хочешь? – Хочешь на мне опыт поставить? – Да. – Ладно. Сережа расчистил покрывало, улёгся. Вероника на всякий случай выглянула в коридор, подбежала и села рядом. – Расслабь голову. Сережа усмехнулся, но и правда постарался расслабиться. Вероника мягко взяла его за голову, положив большие пальцы на выступы носовых пазух, мягко надавила. Потом чуть сместила руки, так же коснулась точки между бровями. Сама прикрыла глаза, наклонила голову, словно к чему-то прислушиваясь. Засмеялась. – Блин, у тебя там столько соплей. – Да ладно! Не может быть, – прогундосил Сережа. – Тш… Сережа послушно лежал, чувствуя теплые руки на своем лице. И внезапно осознал простую, в сущности, вещь – что он лежит на своей постели, Вероника очень ласково гладит его по лицу и голове, и они тут совершенно одни. Вероника, не открывая глаз, нахмурилась: – Что-то у тебя и впрямь жар. – Угу, – промычал Сережа. – Еще нездоровится. – Так не полегче? – Да! – О! Прям резко. Вероника усмехнулась, но руки убрала. Серёжа поглядел на нее снизу вверх: – Ты главное... сама не заразись. – Ко мне не липнет. Особенно, когда сама лечу. – Вроде у тебя получается. – Главное, чтоб у тебя теперь кровь из ушей не пошла… Сережа, аж подскочив сел, а Вероника со смехом отбежала к окну. – Да шучу я!.. Извини. Я на самом деле здорово подучилась, даже госпоже Линдер мигрень сняла. Тебе к ночи должно стать легче. – Хорошо. Спасибо. Кровь точно не пойдет? – Не из-за меня, – заверила Вероника. Из коридора провозгласили: – Ужин! *** Сережа поправился скоро. Ворчливая сестра в процедурном даже негодовала – зачем койку занимал? После выписки сделал крюк, заглянув к часовне и одинокой могилке за ней. Дома дверь была закрыта на два оборота вместо привычного одного – за квартирой и Ефимычем присматривала ответственная соседка. Хотя, учитывая, что Сережа оставил открытой форточку, Ефимыч успешно мог присматривать за собой сам. И ведь как знал – сидел и ждал хозяина в коридоре, словно был извещен о времени его выписки. Сережа опустился на скрипучий пол, схватился за пушистые бачки кота и ткнулся лбом в его лоб. – Как ты тут? Ефимыч издал недовольное стрекотание, выскользнул, развернувшись, махнул хвостом хозяину по лицу и удалился на кухню. Сережа пошел следом. Миска Ефимыча была не пуста, но Сережа из вежливости подсыпал еще корма. Ефимыч из вежливости съел несколько кусочков и стал наблюдать за хозяином. Сережа поставил чайник, достал варенье и сушки. – А настойки сегодня не будет, – сообщил он коту. Ефимыч подумал и пошел на подоконник дышать воздухом Петроградки. Сережа заварил чаю, налил чаю, взял варенья и сушек и стал, сидя за столом у окна рассказывать Ефимычу, как жилось в больнице. – Страсти кипели как в кино… Рассказывал и о тихом призраке старушки, о Вороновых, о письме, о Веронике, которая стала смеяться чаще. Спрашивал, что написать в письме Агате… Но так и не понял, слушал ли кот его. Ефимыч сидел, прикрыв глаза, и теплый ветер осторожно касался его шерсти, усов, кисточек на ушах. Весна окончательно переходила в лето – неявно, как один оттенок акварели переходит в другой. На бумаге или на склоне вечернего питерского неба.