***
Было назначено назавтра, и Ягер оповестил ее об этом. Анна приняла равнодушно, даже покорно, однако он знал, что ее такая апатия вызвана болезнью, нежели действительному смирению. Она выглядела еще жальче и больнее: лоб порой горел, она хрипела теперь и по ночам, мало ела и говорила, а вечерами ее одолевал озноб. Ягер понимал безрассудство и несуразность своего поступка, однако, несмотря на терзающую совесть, не изменил решения. Не оставлю же я ее, думал он и считал, что прав. В ночь перед их отъездом ей сделалось совсем плохо: температура поднялась, она закашлялась, и горло ее раздирало от боли. Лекарство, что он давал помогали не сразу, и она продолжала мучаться в сонном бреду. На следующее утро Анне не полегчало, однако она выразила готовность идти. Она была совсем слаба от чрезмерной ломоты по всему телу, однако, выпив таблетки, стала собираться, даже не попросив помощи. О, Анне было все еще плохо, возможно, хуже, он видел, но она не просила помощи — все сама. А если Ягер хоть и порывался помочь, то Анна грубо одергивала его и уходила в свое мрачное угнетение. — А остальные вещи? — глухо спросила она перед самым их выходом. Ягер собрал лишь одну небольшую сумку, взяв необходимое, а прочее оставил. — Все есть в машине. — ответил он почти вкрадчиво, наблюдая за ее рассеянным взглядом. — Тогда идем. — Анна, может быть… — Идем. Хижина находилась в самой глуши леса, а до дороги, где и ждала их машина, подогнанная недавно Шрайбером, было больше трех километров. Ягер, чье беспокойство стало уже ощутимым, часто останавливался, дав ей отдых, однако Анна, держась прямо, несмотря на слабость и болезнь, ни разу не пожаловалась на самочувствие. Даже когда очередной приступ кашля одолел ее, и ее щеки вновь воспламенили, Анна выпрямилась и пошла дальше. Ягер старался помочь, однако видел, что она сильнее тяготиться им. О, в эту минуту, когда он мог и хотел ей помочь, он так ясно осознал, что ей чужой; что кроме горечи и оскорблений он ей ничего и не принес. А что до чувств его?.. Да нужны ли они ей теперь стали, когда все умерло? Ягер испугался этого заключения и не хотел верить… Да неужто так все умерло, спрашивал он себя и боялся ответить. Уже на середине пути Анна шла как в бреду, почти не разбирая дороги. И даже частые остановки ей более не помогали. Ее бил невыносимый озноб, несмотря на теплый свитер, куртку и перчатки. Но Анна и теперь не подала виду, что ей нестерпимо — сжала зубы и зашагала снова. О, вот она, благородная кровь, подумалось ему, глядя на ее стойкость и сопротивление болезни. Все же Анна была дочерью своего отца, которую разглядел в свое время Феликс и возвысил, как и должно, а после получил и преданного солдата, и близкого друга. Ведь видел же Ягер в ней даже теперь, в ее таком жалком состоянии, заветы отца, которые он, верно, как угадал Ягер, привил и ей: терпеть боль и не показывать слабость. Анна, по его разумению, была истинной дочерью Феликса: сильной, несгибаемой и покорной ему. Он усмехнулся про себя, подумав, как же она теперь сокрушается о том, что погиб отец, а не я. Когда они наконец вышли к машине, Анна еле стояла на ногах, но Ягера все же не подпускала и продолжала сторониться. В машине она согрелась, но вновь эта слабость… Они не говорили, и Ягер как будто радовался этой напряженной тишине. Теперь он думал лишь о ней и об ее здоровье. Что его удивило, — прямо-таки изумило — что Анна ничем не интересовалась. Даже там, в той хижине, когда силы не покинули ее тело, она ни о чем не спрашивала, а лишь так, о насущном. В машине он нашел все необходимое и дал Анне антибиотики, что нашел в аптечке. В багажнике он обнаружил сумки с деньгами, оружием, одеждой и несколько паспортов с датским и швейцарским гражданствами. Теперь хоть есть шанс, подумалось ему и отыскал среди денег и тряпья карту. Направлялись они на юг, в Баварию, а там на пароход и в Санкт-Галлен — вот план. Анну он не стал посвящать в предстоящий маршрут, не желая ее утруждать, да и знал, что теперь ей все едино. Меньше чем через час их пути, Анну стало укачивать, и она, укрытая пледом, заснула. Ягер отчего-то ободрился. Хоть на несколько часов ей станет легче, думал он и сам успокоился. Два или три раза она вновь заходилась в приступе, душил кашель, но Анна не проснулась или открывала глаза на мгновение, всего одно — и снова засыпала, до того устала. Ягер же, наоборот, чувствовал прилив сил и странное возбуждение, почти агрессивную готовность к чему-то; даже если б была возможность, не заснул, понимал про себя он и крепче удерживал руль. Его лицо было сосредоточенным на дороге, но Ягер совсем ни о чем не думал; ему хотелось на секунду не думать. Однако в эту секунду, даже сейчас, был эгоистически счастлив: Анна была при нем хоть в таком слабом состоянии, но Ягер был уверен, что сумеет ей помочь, и болезнь отступит, а после они уедут, и начнется все новое. И его мечта была совсем реальной, почти ощутимой, очень близкой, словно рукой дотянуться, ведь были и деньги, и паспорта, и новые имена. А в спокойствии, как рассуждал он, и в ее сердце оно поселиться и плохое забудется… К рассвету Анна проснулась и по одному ее измученному выражению Ягер понял, что ей стало хуже. Она тяжело дышала и кашляла теперь чаще. Ягер не сразу заметил ее осторожные косые взгляды, ведь привык к ее гордой отстраненности и все, как у них привычно было заведено, решил случай. Ягер потянулся за платком после очередного ее приступа, но Анна почти отпрянула от него, отчаянно сжимая кулачки. — Все хорошо, — твердила она отрешенно, — это ничего совсем. — Приступы участились… Надо выпить таблетки, — и он протянул ей платок. Анна странно, почти боязливо взглянула на протянутый платок и замотала головой. — Я же сказала, что все хорошо, не надо… Ягер вмиг насторожился и нахмурился. Говорить, как он уже знал, было бессмысленно, не скажет никогда, поэтому, откинув платок, разом дернул ее запястья, и Анна, невольно ахнув, раскрыла ладони. Ягер молчал секунду, ошеломленный, и медленно поднял взгляд на нее. Она стыдливо опустила голову и вырвала запястья. — Почему ты не сказала? — Это неважно… — Ты кашляешь кровью! — рассвирепел он, — Как это может быть неважным?! Анна вновь вся сжалась и отвернулась. Ягер знал, что испугал, но гнев лишь на секунду овладел его рассудком, и эту секунду он проклял. И никакие более слова ее не успокоили. Сколько бы он ни извинялся и говорил мягко, Анна не смотрела на него, и выражение ее было вновь, как у заключенной. С извинениями, как он понимал, тоже порой давил, и Анна отдалялась сильнее, снова боялась. До того уязвимая, а теперь еще и несчастная она более не произнесла ни звука, стараясь гасить внутри больного горла приступы кашля. И вновь озноб ударил по ее телу, а жар — в голову. Анна заплакала от собственного бессилия и усталости от болезни, однако поспешно вытерла, чтобы он не заметил. Но Ягер заметил. Правильно и деликатно разговаривать он не умел, а потому и не решался более заговорить, чтобы не напугать своей внезапной горячей нежностью. Они ехали день, и Анна незаметно угасала на глазах. Ягер не видел перемены в бледности ее лица и смирении выражения, однако к закату, когда вскоре наступали сумерки, Анна была уже в лихорадке. Она не различала его голоса, прикосновений и совсем не одергивала рук, когда он брал их в свои. О, она вновь была как в полусне, но теперь в больном, таком вязком и… Анна ведь все еще мыслила. А мыслила она лишь о собственной смерти, вслед за отцом, и Анна не знала, которого имела в виду; верно, за обоими, подумалось ей. Она молча наблюдала за суетящимся Ягером и только теперь осознала, что машина стоит. А где стоит, подумала она вновь и отмахнулась от этой мысли. Он что-то ей говорил, а она лишь безучастно наблюдала за ним, видела его жалостливый взгляд и вспомнила Феликса. У него не было такого взгляда, но он никогда не обижал ее… — Отец… — прошептала она, — я так тоскую… Ягер лишь странно взглянул на нее и осторожно погладил по волосам. Анна даже не почувствовала, глядела перед собой, тяжело дыша, и часто мотала головой, как ребенок. Он остановился в неизвестной пустынной местности. Кругом ни души и землистые поля, влажные от недавнего дождя. — Потерпи, моя дорогая… — сказал он, — скоро доедем до ближайшего мотеля. По карте мотель в этой местности был единственный через сто семьдесят километров. Ягер ехал с максимальной скоростью, часто отвлекаясь на Анну, но она, словно совсем успокоившись, глядела лишь в одну точку, порой что-то говорила себе под нос и не реагировала на него. — Да, нужно сказать герру Леруа, чтобы подготовил бумаги… — бормотала она себе под нос, — а потом пригласим Маргарет… А она же в Дорнштеттене… А кого тогда пригласить? Может, Клауса?.. — она помолчала мгновение, словно выслушала ответ, — О, Вам нужно с ним помириться… Вы же хотите… Я помню балет «Жизель»! Однажды я сумела получить ведущую партию, я так об этом мечтала, но перед самым выступлением подвернула ногу и… меня заменили… И это вся моя жизнь! — вдруг воскликнула она, — Меня легко заменить… Какого это жить в тени… жить и знать, что меня никогда не выберут. Да, Вы правы, но… Кто может знать? — и она засмеялась; так истерично и протяжно, что у Ягера невольно дрогнула жилка на шее, — Довольно! Хватит! Я не хочу слушать! Всех! Всех убей! У нее начинался бред и лихорадка. Ее лоб и щеки полыхали, и эти словесные вспышки становились все чаще. Когда они приехали в этот захудалый придорожный мотель, походивший на публичный дом снаружи, Ягер аккуратно вывел ее из машины, и она совсем послушно вышла, что-то попутно себе рассказывая. Ее язык совсем заплетался, и она теряла координацию, если Ягер вовремя ее не подхватывал. Этот мотель и внутри оказался похожий на публичный дом: вычурная мебель, продажные женщины, стоящие у барной стойки, у входа и вдоль стены гардеробной. В приемной оказался несколько невзрачных мужчин, верно, заинтересовавшись предложением этих женщин, и Ягер ощутил укол совести от отвращения к этим мужчинам. А укол был потому, что сам он несколько месяцев назад был им ровней. И до чего ей было противно от меня, подумал он об Анне. За небольшим потертым, облупившимся от краски столиком стоял усталый, пузатый и лысый мужчина и поочередно выдавал ключи. Ягер, придерживая Анну, которая теперь что-то вымученно шептала ему в шею. — Пожалуйста, двойной номер и вызовете доктора. У моей жены лихорадка… — как можно более спокойнее проговорил Ягер, нервно сглатывая. Мужчина недоверчиво взглянул на него, затем на Анну и обиженно пробурчал: — Вы супруги?.. — Да! — нетерпеливо выпалил Ягер, теснее прижав вновь одолеваемую ознобом Анну, — Мне нужен ключ от номера и доктор! Немедленно! Мужчина ничуть не оживился, лениво встал и поплелся за ключом. — Доктор прибудет из соседней деревни, — протянув ключ, обиженно буркнул он, — если сможет… — Попытайтесь, чтобы смог, — угрожающе прошептал Ягер, — цена для меня неважна. Любые деньги и Вам, и ему, но он должен быть здесь! Взяв ключ, Ягер не распорядился о багаже, решив оставить, как есть. В конце концов, их машина была почти такой же непримечательной, как другие здесь и подозрений не вызывало. Проходя по этим мрачным, плохо освещаемым из-за некоторых погаснувших ламп коридорам, Ягер осторожно довел полусонную Анну к их номеру и отпер его. И даже здесь, в этом номере, обшарпанные стены, обои отошли от старости, все выцветшее, да и пусто и голо несколько: один стол, кресло и кровать. Занавески порваны немного, словно об них тушили сигареты. Ягер фыркнул про себя, вспомнив что-то. Он расстелил постель, раздел Анну, которую уже поразила вечерняя лихорадка и аккуратно уложил ее, прикрыв одеялом. — Все закончилось, любовь моя, — шептал он ей, — теперь станет легче. Анна сначала еще в бреду заснула и проспала несколько часов. Ягер не отходил от нее ни на шаг, вытирал порой испарину на лбу, если выступала и вновь успокаивал, если терзали кошмары. Ее снова бил озноб, и мучал кашель с выделениями крови; лекарства, что он пытался ей дать, она выплевывала и вновь продолжался бред. Анна говорила, бормотала и выкрикивала. Она не слышала Ягера, его слова и разговаривала с кем-то, мешая и русский, и немецкий. И вскоре он понял, что Анна уже видела галлюцинации. А после она вовсе засмеялась, говорила и будто ждала ответа. Она смеялась на русском и плакала на немецком. Ягер не мог ее успокоить, лишь наблюдал ее больное безумие, в котором было много детского и беспомощного. К полуночи галлюцинации и бред отступили, и Анна заснула. Ягер вновь вытер с ее лица пот и аккуратно, приоткрыв ей рот, положил таблетку и дал воды. Она, разумеется, не почувствовала, лишь фыркнула, но не проснулась. Анна не просыпалась около двух часов, и кошмаров, как заметил Ягер, не было. Он лишь на мгновение прикрыл глаза и тотчас свалился в мимолетный сон. Когда Ягер проснулся, по его ощущениям всего через минуту, он не знал, сколько проспал и который теперь час, однако на кровати уже никого не было. Ягер резко огляделся и нашел Анну у двери, рядом с напольной вешалкой, на котором висело его пальто. Она не видела его, а потому тихо, почти крадучись, прошла в ванную, включила воду, а после выключила. Ягер лишь наблюдал. Когда она вышла, то столкнулась с его настороженным взглядом и замерла. Анна глядела на него не более секунды, а затем выпрямилась и, недоумевая, спросила: — Герр штандартенфюрер? — Анна?.. — Я… — она опустила голову, спрятав взгляд, — я принесла отчет. Вы просили к утру. Ягер приподнялся и медленно двинулся к ней навстречу. Анна сжалась, отступила на шаг, а после, совсем, верно, испугавшись, отлетела к окну. — Анна, иди в постель. Ты больна… Она молчала, вновь вжала плечики и склонила голову. Перед ней снова стояла явственная галлюцинация — лагерь. — Позвольте идти, герр штандартенфюрер?.. В двадцать один час я должна быть в блоке. Ягер вмиг оказался подле нее и аккуратно взял за плечи. Она испуганно взглянула на него своим пустым, больным взглядом, и на ее лице сменилось сразу несколько эмоций — от испуга до ярости. — Пошел вон! — завопила она во все горло и неистово закашлялась. Когда приступ прошел Анна ринулась к выходу, но Ягер удержал ее. Она закричала, старалась вырваться, но сил ей хватило лишь на слабую пощечину. Он на мгновение ослабил хватку, и она вновь отпрянула, встав у выхода. — Анна, прошу тебя. Возвращайся в постель. Я не сделаю тебе больно… — Сделаешь! — задыхаясь, пролепетала она, — Ты всегда это делаешь… Ягер двинулся к ней, но Анна одним движением вытащила из его пальто «Парабеллум» и направила на него. Это был тот самый «Парабеллум», который принес ему Тилике несколько дней назад. Ягер отчего-то усмехнулся. Он сделал шаг, а она сняла с предохранителя. — Ты умеешь им пользоваться? — аккуратно спросил Ягер, принимая ее правила игры. — Твой отец научил… — болезненно выпалила она. Ягер вновь усмехнулся. — А как же ты узнала, что пистолет именно в кармане пальто? — Я видела еще в хижине, как ты взял его… — Теперь ясно… — кивнул он понимающе, — Впрочем, зачем тебе убивать меня теперь? Ведь я единственный, кто может тебе помочь. — Нет… Не нужна мне твоя помощь! Ты ее лишь для себя делаешь, чтобы перед собой быть благодетелем… — Нет, Анна. Мне искренне жаль, что ты так мучаешься. И сейчас мучаешься. Опусти пистолет. Анна лишь сильнее сжала рукоять «Парабеллума». Пот вновь испариной выступил на ее лбу, дыхание сперло, а колени поразила слабость. Ее рука на мгновение дрогнула, и Ягер, заметив, улыбнулся. — Чему ты смеешься? — выдохнула она. — Я вспомнил тот случай в карцере, когда направил на тебя пистолет. У меня тоже рука дрогнула. — У меня дрогнула лишь от лихорадки! Я прикончу тебя и глазом не моргну! — Неужели? — он сделал шаг, — Странная мысль… А как же ты с этим жить станешь? Ведь не выдержишь. Чтобы убить характер определенный должен быть, а ты не такая… — Ты вновь считаешь меня слабой! И жалкой! Для тебя я всегда буду расходным материалом! И, верно, презираешь меня… всегда презирал. Так неужели твоя месть стоила такого твоего отвращения ко мне? Сам ведь этим тяготился! Я видела, как тяготился… Ну, так бы и оставил бы меня совсем. Не должно этого было быть! Ни нашей той встречи, ни брака… — Но это случилось, Анна. Я, быть может, сожалею о многом в своей жизни и, конечно, сожалею о своих оскорблениях тебе, но… только не о нашем браке. — он вновь сделал шаг, потом еще один, — Опусти пистолет и не смотри на меня волчонком… А, впрочем, смотри, ты и сейчас хорошенькая… Ее лицо исказилось от негодования и злости. Анна мертвенно-бледная, чьи глаза теперь горели от внезапно появившейся решимости, выдохнула разок и нажала на спусковой крючок. В ушах стоял неприятный звук хлопка. Пуля пробила стекло на окне, и оно лопнуло — тоже неприятный звук. Ягер бесстрастно оглянулся на окно и вновь повернулся к ней. — Прямо-таки в голову метила… Хорошо тебя отец научил. Сдается мне, ты часто представляла себе этот момент; засыпала и представляла, как со мной расправляешься. Ну, однако, я тебя не виню. Разумеется, после всего, что я сделал… кто бы не представлял? Но ты, верно, желала, чтобы я тебя умолял и в ногах у тебя валялся… Да я бы и так сделал. И без пули. Но если ты уж и решилась, то тебя ничего не отвлечет. Это в тебе Феликса, отца я вижу. Как он тебя хорошо выдрессировал. И не прими за обиду… Это я так сказал, как есть. Анна глядела на него, не понимая то ли своих чувств вдруг нахлынувших, то ли его странного монолога. Он лишь спокойно смотрел на нее, порой оборачивался, чтобы поглядеть на треснутое окно, усмехнулся и вновь — на нее. — Ты приходил ко мне по ночам пьяный и вымаливал прощение, а днем ты ведь боялся? Я знаю, что боялся и не отрицай, и не говори мне все эти фразы… Я помню, однажды увидела в тебе смущение… это было от какого безобидного моего слова тебе, я не помню наверное. Ты тогда скрылся. И вновь накричал. Так ты тогда испугался, испугался меня, а дуло пистолета, что я направляю на тебе теперь — нет? Ягер засмеялся в голос, пораженный ее внезапной проницательностью, несмотря на болезнь. — Очень точно, — признался он, — к сожалению. Ты отчего-то всегда могла понять меня… а я тебя — никогда. Ну, что же мне тебя понимать. Я лишь люблю тебя, а не понимаю. — Я выстрелю, — прошипела она, и рука ее стала увереннее. — Следующий твой выстрел — осечка. Так бывает у новых «Парабеллумов», это их единственный грех. После первого выстрела следует перезарядить. Вынь магазин и вставь пулю, а потом ладонью потяни затвор и отпусти его, чтобы досадить патрону. Если затвор выдвинулся вперед — стреляй. Я подожду. Анна желала удержать слезы, но они спустились на щеки. Она держала пистолет по-прежнему прямо, но рука ее дернулась. Анна выдохнула от усталости и глухо засмеялась. — Прошу тебя, — прошептала она одними губами, — отпусти меня. Отпусти. Не будет у нас ничего. И не могло быть… Невыносимо мне с тобой, Клаус… Ягер опустил взгляд впервые с этой больной сцены и вздохнул. — Тогда действительно стреляй. Мы оба знаем, что не отпущу. Лучше убей, ведь я так и буду преследовать тебя. — Это ты болен… Ты! — Да, мой дорогой волчонок. И я никогда не вылечусь… Анна хотела заплакать вновь, но сил осталось лишь на нервную усмешку. Ягер стоял на расстоянии четырех шагов, а тут уж нельзя промахнуться, но Анна теперь глядела только на «Парабеллум», его красивый блеск. Она мимолетно взглянула на Ягера, который вмиг все прочел в одном этом взгляде. Анна развернула дуло себе на грудь. — Я освобожусь… — исступленно прошептала она и кивнула своим словам. — Анна… Не смей! Дрожащими пальцами, она нашла спусковой крючок, но всего секунда, — она не услышала его шагов — как Ягер, выхватив пистолет, швырнул его, и он звякнул об пол. Они стояли в тишине не более мгновение, но оно казалось целым десятилетием… Ягер с воспаленной мраком буравил ее взглядом и, наконец, осознав, крепко схватил ее за шею. — Что ты сделала?! — яростно спросил он, — Как ты могла навести на себя пистолет?! Ягер не чувствовал силы, и все плотнее сдавливал ей шею. Анна не глядела на него, но выражение у нее было скорбным и потерянным. Ее молчание и отведенный взгляд еще больше рассердили его, и Ягер неистово закричал: — Анна! Она жадно хватала ртом воздух и хрипела, содрогаясь всем телом. Ягер душил ее, поглощенный собственным гневом, переплетающимся со страхом потерять ее. Однако это чувство внезапно исчезло, как и появилось, Ягер взглянул на нее. Анна умоляюще глядела на него, вновь хрипела и старалась вырваться из его стальной хватки. Он вмиг отпустил, и волна нежного чувства захлестнула его рассудок. — Любовь моя… — шептал он горячо сквозь поцелуи. Анна, отчаянно держась за горло, надрывно кашляла, задыхалась, пряча от него взгляд. Когда приступ прошел, она желала вырваться из страшного угла, в который он ее загнал. Ягер все говорил, но она не слушала. Анна испуганно косилась на него, все еще содрогаясь от страха, и заплакала. — Пожалуйста, оставь меня… — Прости, любовь моя… Я снова тебя напугал, — он пытался взять ее за руки, но одергивала их и не давалась, — прости меня… — Нет… нет! — и Анна вновь заходилась в припадок. Она почти кричала, желая освободиться, и забиться в другой, безопасный угол. Ягер видел ее очередное мытарство от него, но не мог остановить рвущийся наружу поток чувств. Осознание медленно начало поражать его измученный разум, и он все отчетливее понимал, как страшно ему потерять ее. Он целовал ее мокрое от слез лицо, тонкую шею и спускался все ниже… Анна по-прежнему боялась, загнанная им совсем, боялась возвышающейся над ней его мощной фигуры, оттого Ягер, лишь интуитивно поняв это, опустился перед ней, в самом деле как перед испугавшимся зверьком, как бы показывая свою слабость и подчинение. Стоя перед ней на коленях, он крепко обхватил ее талию — хотел осторожно, но руки сами уцепились — и через тонкую белую ночную сорочку зацеловал ее живот. Анна захныкала теперь жалобно, в бессилии, и Ягер понял, что победил. Она более не сопротивлялась, не убирала от него руки, и Ягер целовал ее теперь вполне свободно. Он перестал шептать, лишь подхватил ее на руки и унес обратно в постель.***
Анна проспала эту оставшуюся ночь и следующий день. Ягер не отходил от нее по-прежнему и давал лекарство по времени. Несмотря на совершенную ненадежность того мужчины в приемной, доктор все же приехал после обеда, ближе к пяти часам. К тому времени как раз и началась ее лихорадка, и кашель неистово драл ей горло. Анна вновь что-то говорила, но теперь совсем неразборчивое. Доктор ее не очень рассматривал, — эти доктора бывают свысока небрежны — однако определил сразу — затяжная пневмония. — В последнее время больная подвергалась нервным потрясениям или до болезни был ли у нее упадок сил или переутомление? — с важным видом спросил доктор, равнодушно разглядывая Ягера через свои маленькие очки. — И то, и другое, — устало ответил он. — Что ж, продолжайте лечить Вашу супругу антибиотиками, и я выпишу некоторые витамины… — он что-то написал в блокноте, вырвал листок и протянул Ягеру, — и главное — покой. Так она скорее поправится. — Благодарю, доктор Флайшер. Прошу Вас, если понадобиться… — О, конечно! Я оставлю Вам рабочий номер. Ягер кивнул. Они еще недолго поговорили, и доктор ушел. К тому времени наступил уже вечер, и Ягер знал, что Анну сейчас вновь одолеет бред. Он прошел в комнату и застал ее беспокойную, метавшуюся по подушке. Присев на край кровати, Ягер взял ее руку в свою и осторожно поцеловал. Анна взглянула на него и в ее глазах застыли слезы. — Отец… — прошептала она белыми губами, — мне так не хватает Вас… Ягер сочувственно поглядел на нее и, заметив испарину на лбу, вытер ее. Ей вновь привиделся Феликс, и он впервые порадовался ее такой галлюцинации. — Моя дорогая… — У меня совсем нет сил… — проскулила она, — я знаю, Вы хотите видеть меня сильной… — Но ты все еще сильная, милая. Болезнь скоро отступит, и ты выздоровеешь. — Отец, неужели мы с Вами никогда не увидимся? Я потеряла Вас навсегда?.. — Ты никогда меня не потеряешь, моя милая, никогда. Я всегда буду с тобой. Только ты не будешь меня видеть, но я всегда буду рядом… — Иногда мне так хочется увидеть Вас. И обнять, как раньше… — она закусила губу и жалобно всхлипнула, — если б Клаус был такой, как Вы… Ягер промолчал и отвел взгляд, будто в стыде, и не заметил дрожащие руки, что стали тянуться к нему. Анна взяла в руки его лицо и вымученно улыбнулась: — Отец… я рада, что Вы были в моей жизни. И я знаю, что должна Вас отпустить, но… побудьте со мной еще немного… хотя бы несколько минут. Анна потянула его к себе, и Ягер лег ей на грудь. Она нежно обнимала его своими больными хрупкими руками, порой всхлипывая. — Моя дорогая, я еще тогда любил тебя, — прошептал он, — а теперь даже сильнее, чем прежде… И так будет всегда. Я так горжусь тобой… Анна улыбнулась. — Я же обещала Вам, что смогу, и я смогла. — Я знаю, тебе больно, дорогая… — Нет. Клаус до сих пор целится мне сердце, только теперь, чтобы тронуть его, но… он не тронет, а лишь порежется об осколки… Ягер уткнулся ей в шею и слабо поцеловал. — Мне так жаль, любовь моя… Анна лишь вздохнула, повернула голову набок, как бы отвернувшись от него и тяжело выдохнув, с прежней ясностью и строгостью в голосе фрау Ягер ответила: — А мне нет.