***
Анна не спала всю ночь. Нервное возбуждение не отпускало до самого утра, которое доводило ее почти до истерики. Ее чувства сменялись с невероятной скоростью: от внезапного спокойствия до необузданной злости. Анна плакала навзрыд и не знала почему; ей казалось, что непременно Ягер зайдет к ней и что-нибудь сделает… Страх перед ним, как бы Анна его ни подавляла, всполохнул с новой силой, и она вновь поверила, что действительно заключенная. Что он может со мной сделать, мысленно спрашивала она себя и вспоминала пытки других заключенных в лагере. Припоминая те его слова и такой потерянный вид, ей захотелось закричать от негодования на очередную насмешку. Ведь, по ее разумению, Ягер вновь над ней потешался. Ей чрезвычайно хотелось разозлиться на эту свою мысль, но лишь обессиленно заплакала. Анна могла быть сильной и волевой с Феликсом или Фредерикой, однако Ягер бил по ее сердцу с чрезвычайной болезненностью. Порой ей удавалось выстоять, но сил хватало ненадолго, и Анна вновь становилась той маленькой девочкой, остарбайтером и заключенной из S III. Сколько бы она не силилась привыкнуть и смириться к его насмешкам и унижениям, ей по-прежнему становилось больно, как в первый раз. К завтраку Анна вышла в неважном настроении, и Феликс, хоть и заметив это, спрашивать не стал. Ягер не вышел вовсе, но Анна будто и не обрадовалась. Ее что-то тяготило, Феликс видел, но, выучив уже ее характер, знал, что на расспросы лишь мимолетно фыркнет и нарочно будет держать лицо. Ему в ней это особенно нравилось, дескать, горда, хоть и печальна, но не в чьих утешениях не нуждается, страдает внутри, про себя. Но, тем не менее, он сильно привязался к ней и теперь совсем видел, как дочь, и даже роднее, чем Ягера, а потому ему непременно хотелось ее обрадовать и забрать себе всю ее печаль. — Странно, что Клаус не вышел к завтраку, — осторожно начал Феликс, — не случилось ли чего? Вчера вы вернулись рано… я-то думал, что останетесь хотя бы на несколько дней или… еще куда поедете? Анна усмехнулась и взглянула на него. Она выглядела изможденной и потерянной, и Феликс лишь по одному ее взгляду догадался, что Ягер вновь обидел ее. — Вы так странно говорите, отец… Будто мы с Клаусом и раньше проводили время вместе. Нет. — она покачала головой, — Нам куда лучше поодиночке. Помолчав с минуту, он отложил чашку с выпитым кофе и продолжил: — Что-то произошло, Анна? Еще там у Марии? Клаус вновь тебя унизил и спутался с этой девкой? — С Луизой? Да, но… меня это не трогает. Феликс усмехнулся в недовольстве, величественно вскинув подбородок, и Анна узнала в этом жесте Ягера. — А о чем тогда вы повздорили вчера? — заметив ее недоуменный взгляд, он кивнул, — Да, Анна, вас, верно, слышал весь Штутгарт. Хоть это и не в моих правилах подслушивать, но… — Позвольте мне не отвечать. У нас накопилось много взаимных претензий, ну, знаете, как в любом другом браке… — Но после такого скандала, — загадочно усмехнулся он, — обычно бывает примирение… Анна невольно зарделась и нервно рассмеялась. Поежившись на стуле, она опустила взгляд и начала: — Вы знаете обстоятельства нашего положения, отец. Не мне Вам рассказывать об этом… — Не подумай дурного, моя дорогая. Я лишь хочу, чтобы вы примирились. Возможно, ты и сама пока не понимаешь, но… тебе удается усмирить его непокорный нрав. И я вижу, как он на тебя смотрит… — Нет, отец. Нам не примириться никогда. А вчера мы действительно повздорили, но не выдержала я. — она устала потерла глаза и вздохнула, — Мне… мне трудно справиться с этим, отец… Быть частью вашей семьи честь для меня, но и невыносимое бремя. Ваши тайны, отношения, прошлое… Я вижу ему тяжело, но… Мне невозможно понять его. — Да… воспоминания из детства тянутся за ним всю его жизнь, но я думал, что Клаус оправился. — заметив ее пронзительный взгляд, он задумался и робко добавил, — Или ты хочешь что-то сказать? Это связано с его матерью? — Это не моя тайна, отец. Если он захочет, то расскажет Вам… — Он никогда мне не расскажет. Что, Анна? Что он тебе сказал? — Ничего… Я сама догадалась. — задумавшись, она вздохнула и решилась, — Вчера я была у фрау Герц и… мы разговорились. Отец, прошу, не вынуждайте меня говорить об этом! — Анна! — строго гаркнул он, и она невольно сжалась, — Я жду. Она не могла видеть его острый взгляд, а потому опустила глаза, теребя в руках салфетку. — У… у покойной фрау Ягер был любовник, — осторожно начала она и заметила его тяжелый вздох, — как мне известно, накануне своей смерти, она хотела сбежать с ним. Верно, Клаус, повзрослев, узнал всю подноготную и выследил того человека. Мне он сказал, что все решил случай, но я ему не верю. Теперь я убеждена, что он следил. Любовником ее оказался генерал Гудериан, который представил Клауса Гиммлеру. Я не знаю, когда он задумал свой план, но побег заключенных из лагеря был убедительным предлогом. Тогда все и случилось. Клаус винил его в гибели своей матери и развале вашей семьи, и отомстил. Феликс, внимательно выслушав, в мгновение поник и молчал. И Анна его понимала. — А Вы не хотите узнать, моя дорогая, почему умерла Ваша настоящая свекровь?! — воскликнул Ягер, внезапно появившись в столовой. Анна вздрогнула от его голоса и обернулась, проследив, как он присаживается рядом. Ягер глядел на отца ненавидящим взглядом и злобно улыбался. — Думаю, Вам уже известно, Анна, о Вашем необыкновенном сходстве с покойной фрау Ягер, правда? Мой отец особенно это оценил, раз одаривает Вас почти ежедневно и из рук так и не выпускает… И то платье Вам невероятно к лицу. Феликсу понравилось. — Замолчи! — угрожающе прорычал он, сверкнув грозным взглядом на сына. Но Ягер лишь растянулся в нахальной улыбке и продолжил: — Вы, Анна, всего лишь копия покойной фрау Ягер. Ее заменитель и, верно, устраиваете моего отца и по характеру, раз он на Вас не надышится. По глазам его вижу, что любит. Да только, моя дражайшая супруга, не обольщайтесь подобным отношением. Мы Ягеры любить не умеем. Мы умеем разрушать. Особенно тех, кто дорог. Нам главное — сломать, а после терзаться об этом. Это произойдет с Вами, как и с Вашей прошлой копией произошло. — Ягер поглядел на отца разочарованно и ненавистно, словно снова стал ребенком, однако, выдохнув, собравшись с силами, и закончил, — Ведь это он убил мою мать.***
Ягер не жалел. Он хотел разрушить их идиллию и нарочно давил. После завтрака он сразу же уехал. Находиться в отчем доме после своего фиаско перед Анной ему было невыносимо. Он жалел, что не сделал этого раньше, однако теперь, когда выдались такие обстоятельства, даже обрадовался. Ледяное удовлетворение растеклось по его венам от разрушения последнего рубежа, но также он знал, что непременно пожалеет об этом, как всегда жалел. Плевать, подумал он, когда подъезжал к Берлину. Он не мог успокоить бушующие нервы и удовлетворение внезапно сменилось злостью. Эта злость преследовала его еще с прошлого вечера и не с того, когда он так нелепо высказал Анне, а еще раньше. Ягер злился на себя, что вновь не может устоять перед ней и потакает. Он знал, что стоит ей захотеть, и если Анна станет хитрее, обретя характер Луизы, ему не жить. Ведь он решительно не сумеет ей сопротивляться, если она захочет его приласкать, он непременно поддастся, как тогда в S III. Ягер знал, что обратится в ее раба, поскольку вновь поверит… Он понял это, когда согласился поехать с ней и стал восхищаться ее характером, а потому, если б не одернул себя и продолжил, то, разумеется, уже валялся у нее в ногах. Но Ягер был горд и суров, поэтому и увлекся вновь Луизой на том рауте, лишь бы не думать о ней. Луиза всегда могла его увлечь и Ягеру становилось легче. С ней было невероятно просто, да так, что он порой не сомневался в своей способности читать ее мысли. Она была хороша в постели: смела и горяча, и Ягер удовлетворял тело, оставив сердце не тронутым. Жить так ему было проще и свободнее, однако порой его все же тянула высота чувств, которые он испытывал к Анне, но… боялся. Не ее, разумеется, а себя. Ведь знал же, что, подобно отцу, будет любить ее страстно и благоговейно, и терпеть ее отказы и презрение. Но однажды не выдержит… А ведь она до сих пор ходит без кольца, вдруг подумал он, и кто-то ведь может не знать, что она Ягер… Он невольно сжал кулаки и откинулся на спинку сиденья машины. От одной этой мысли его затрясло. О, он даже боялся допустить такую мысль, вспомнив, как сгорал от ревности к Краузе. Рассуждая о том с ней разговоре, он ни раз упрекал себя. Мог бы промолчать, гневался мысленно он. Однако, как бы он ни отрицал, теперь ему отчего-то полегчало. Ягер и сам боялся себе в этом признаться, однако, когда признался ей, словно все и разрешилось, пусть и в ссоре, так сумбурно, почти несерьезно, но точка была поставлена. Вспомнив свои слова, он вспомнил и их день свадьбы, когда стоял перед ней и рассказывал об ее никчемности перед брачной ночью. О, а Ягер ведь еле себя сдержал, чтобы не наброситься на нее. Да, теперь он признался себе. А если б поддался, вновь подумалось ему и ответ пришел сразу, зацеловал бы до смерти. До смерти… И почему именно до смерти, мысленно продолжал он и, отогнав навязчивую мысль, тряхнул головой. И решил более об Анне не рассуждать. По приезде в Берлине, Ягер, не раздумывая, поехал в «Лорелею», где рассчитывал застать Тилике. Он со спокойным сердцем оставил свои детища бывшему адъютанту, зная его преданность и ответственность, однако все же соскучился. Обнаружив Тилике в кабинете, Ягер ожидал радостных возгласов и объятий, с которыми он вскоре и налетел. Обычно Ягер не позволял Тилике таких выходок, но сегодня встретил с благодушием. — Боже, герр Ягер, Ваша рана… — опомнился радостный Тилике, — как Вы перенесли дорогу? — Прекрасно. Не беспокойся, мой друг, со мной все в порядке. Наш доктор Викнлер приходил почти каждый день. Право, я не знал, как от него отбиться… Они вместе посмеялись, и Ягер предложил пообедать. За обедом Тилике рассказал о делах и как предполагал Ягер, все оставалось благополучно. — А в Бабельсберге? — спросил Ягер и выпил кофе. — О, там тоже. Даже лучше, чем я думал. Вы выбрали очень удачное расположение, герр Ягер. Много отдыхающих и мало развлечений. Однако местные все же не оценили игорного дома рядом с такими спокойными районами… — Бабельсберг — сплошное сонное царство! Тем более местные сами же подписывали резолюцию об улучшении условий местности… Или что там показывал этот Мюллер? — Да, но… местные хотели больше детских площадок… Ягер неловко рассмеялся, а Тилике лишь улыбнулся. И как бы он ни хотел портить обед, все же спросил о Краузе, однако Тилике ничем не порадовал — скрылся и след простыл. — Черт, я так и знал! И неизвестно, когда он теперь появится… — Ягер задумался, — А если его целью стану не я, а… — Анна? — подхватил Тилике и поймал его резкий взгляд, — Прикажите ехать в Штутгарт, раз уж Вы здесь. Ягер сощурился, ухмыляясь. — А ты, верно, соскучился по живописным зеленым пейзажам или по Розмари? — Я… — зарделся Тилике, — герр Ягер, я работаю на благо дела и… — Разумеется! Но, впрочем, ты прав. Однако теперь действуй не только через Розмари. Задачу я тебе не ставлю, поскольку считаю ее почти невыполнимой, но если тебе удастся войти в доверие к Анне… Проси, что хочешь — все для тебя сделаю. — Прикажите сегодня же отправится в Штутгарт? И Ягер кивнул.***
— Анна? — войдя к ней в комнату, позвал Феликс, и она обернулась, — Ты сегодня почти не выходишь… Это из-за меня? — Нет, отец. Мне… мне лишь нужно было подумать. — Я… я хотел объясниться и… — Вы обеспокоены словами Клауса? — подхватила Анна и подошла к нему. — Да, Анна. Обеспокоен. — он вновь поник, и его глаза потеряли былой блеск, — Я знаю, ты думаешь, что я воспринимаю тебя через призму собственных воспоминаний об Елене, но… это не так. Ты — другой человек. Ты не Ягер, теперь я это понимаю. Но не суди так, словно я тебя не признаю. Совсем нет, ты — моя дочь и так будет всегда… Я лишь хотел сказать, что в тебе нет наших пороков, злости, зависти, желания отомстить. Как бы тебе ни было больно… от тех его унижений, ты все же остаешься собой. Той, кем родилась. Знаешь, с недавнего времени я сравниваю тебя с Клаусом. Я знаю, это неправильно, но… ничего не могу с собой поделать. Почему он не может быть таким, как ты? Нет же, он хочет отомстить, сделать больно, унизить или уколоть… — Я думаю, он ревнует, отец. — резюмировала Анна, слабо улыбнувшись, — Теперь это ясно видно. И все началось с его открытия игорного дома. — Ревнует?.. Да как же он мог подумать, что я посмею посягнуть на жену сына?! Анна невольно прыснула и продолжала: — Не меня, отец, а Вас. Он ревнует Вас ко мне. — она тягостно вздохнула, — Верно, он все еще тот оставленный ребенок, жаждущий внимания отца… — Он ненавидит меня, Анна. Я поражаюсь, как он до сих пор не заказал наемника, чтобы я не мозолил ему глаза… — Нет, отец. Он никогда этого не сделает, лишь из-за одной обиды на Вас. Сегодня я в этом убедилась. Ведь для чего он все это именно теперь рассказал? Чтобы, верно, я в Вас разуверилась. Он ревнует, отец. И, разумеется, Вам не признается и будет продолжать ссориться, однако внутри себя он желает примирения. — Ох, Анна… если б не его характер… Хотя как я могу его судить? Сам такой же по молодости был. Она улыбнулась, однако Феликс, задумавшись ненадолго, взглянул на нее серьезно и спросил: — А ты, Анна?.. Ты упомянула, что он намеренно это сказал, чтобы ты разуверилась во мне… — он помедлил, — Ты разуверилась? — Нет, отец. — Но… как же? Я ведь… — он нервно сглотнул, и она заметила, как его губы задрожали, — такое совершил. — Я не буду судить. Вы сами себе судья. Я думаю, что Вы казните себя за это каждый день… оттого и оставили ее комнату нетронутой. Феликс часто закивал, опустив голову, и тяжело выдохнул: — Каждый день… Анна погладила его по плечам и, заметив его сбившееся дыхание и тяжелое сопение, мягко прижалась к нему. За много лет он позволил себе оплакать свое горе и не бояться осуждения. Анна поглаживала его по макушке, нашептывая что-то успокаивающе, и чувствовала, как он все сильнее сжимает ее в объятиях. — Мне так жаль… — повторял он, всхлипывая, — Это все из-за меня, Анна. Он такой из-за меня. Я не сумел защитить его в детстве, и он научился сам… — Простите себя за это, отец… Простите. И он простит. А после и примиритесь. — Моя дорогая, если б Елена имела хоть половину твоего сердца… Все было бы спасено.***
В обед Анна все же не выдержала и позвонила герру Леруа. Тот заверил в успешности дел, однако ее тревогу так и не унял. Привыкшая к работе Анна не находила себе места и металась по комнате, подобно дикому зверю в клетке. Тяжесть ее дум легла на сердце, и она вновь ощутила угнетение. Как бы мне все это вынести, думала она весь вечер, пока Розмари не оповестила ее о просьбе Феликса зайти к нему. — Вы хотели меня видеть, отец? — спросила Анна, когда появилась в дверях его кабинета. — Анна, дорогая, прошу, зайди, — улыбнулся он и жестом указал на противоположное от его стола кресло. — Вам лучше? — присев, она внимательно взглянула на него, однако заметила лишь благодушие. — Благодарю, милая. Благодарю за все… — Феликс улыбнулся и задумался, — однако я желал бы поговорить. — Я слушаю. Он помолчал с минуту, думая о чем-то, и кивнув себе, заговорил: — Хоть Ягер ты не так давно, ты — часть моей семьи. Право, я не думал, что ты так перевернешь нашу жизнь… — он вновь задумался, — С твоим появлением я стал думать о том, о чем раньше боялся или отрицал. Верно, Клаус все это время хотел достучаться до меня, но я из-за своей трусости или равнодушия, как угодно, не хотел слушать. Но ты… Нашей семье нужен кто-то другой. Как ты. — помолчав продолжительно, он изучающе взглянул на нее и продолжил, — Анна, я потерял своего сына, но я не хочу, чтобы ты потеряла мужа. Ты — единственная, кто может на него повлиять… и уберечь. Она невольно сжалась на кресле и, почти затаив дыхание, спросила: — Что Вы хотите этим сказать? — Жена должна быть подле мужа. Возвращайся в Берлин. — Отец… — выдохнула она упавшим голосом, — прошу Вас… — Ты нужна ему. Сильнее, чем он думает. Он и так наделал ошибок… — Он ненавидит меня! И… куда мне возвращаться? В этот бордель, который он сделал из нашего дома?! Или слышать страстные стоны Луизы в другой комнате?!.. — Довольно! — твердо осадил Феликс, и Анна смолкла, потупив взгляд, — Ты — фрау Ягер. Ты — хозяйка! Это будет испытанием и для тебя. Ты больше не та маленькая девочка, дрожащая от страха, теперь ты — женщина. Сильная и уверенная. Тебе удалось покорить Штутгарт, а что такое Штутгарт? — сощурился Феликс почти в отвращении, — Ты покоришь Берлин. Задумавшись, Анна отвернулась к окну, тяжело вздохнула и, будто что-то про себя разрешив, кивнула и ответила: — Отец, для меня честь быть частью Вашей семьи, вам известно. Я не забуду Вашу благосклонность и добро, что совершили мне. Я отвечу тем же. Как бы трудно мне ни было. Вы верно отметили, что это будет испытанием для меня, но теперь я — фрау Ягер, а Ягеры ничего не боятся. — Я горд, — иступлено прошептал он, — назвать тебя дочерью. И Анна улыбнулась.***
По приезде в Берлин, Анна почувствовала цепенеющую дрожь. Она пронзила ее так сильно, что Анна едва могла двигаться. Он ничего мне не сделает, повторяла она про себя и хотела поверить. И хоть Анна более его не боялась, всем сердцем не желала вновь опускаться в эту грязь его измен и насмешек. Феликс как-то вскользь заметил, что от Ягера с недавнего времени не было вестей и означало это лишь одно — очередной загул. Поэтому Анна крепилась, ожидая увидеть свой дом теперь публичным. Однако когда приехала и зашла, удивилась вовсе. Особняк выглядел спокойно, даже пустующим и одиноким, будто его бросили несколько лет назад. Анна отпустила Хайнца и попросила привести ее вещи к вечеру. Она могла бы привести все вещи и Розмари сейчас, но, вспомнив умоляющее лицо Феликса с просьбой оставить ее, улыбнулась. Анна и не заметила, как Розмари стала неотъемлемой частью жизни Феликса, ведь теперь он без нее совершенно не обходился. И сегодня она была занята им весь день, потому и не поехала с Анной. Но так даже лучше, подумалось ей, там спокойнее. Зайдя домой, ей навстречу никто не вышел. Неужели вся прислуга от него сбежала, подумала она и прошла на кухню. Вновь никого не обнаружив, она заметила еще свежие цветы на подоконнике. Значит, выходной, догадалась Анна и поднялась к себе. Предположив, что Ягер, верно, кутит в «Лорелее» или в своем новом игорном доме, она облегченно скинула пальто и, зайдя в свою комнату, тихо вскрикнула. — Анна? — лениво протянул Ягер, расположившись на ее кровати, — Что Вы здесь делаете? Оправившись от изумления и дрожи, она выпрямилась, внимательно оглядывая его. — Я приехала к себе домой. А… Вы? Что Вы делаете в моей комнате? И в таком виде. — кивнув на рядом стоящий пустой графин, Анна уловила легкий запах перегара. Ягер тяжело выдохнул, что-то прохрипев, и лишь удобнее расположившись, продолжил смотреть на нее неотрывно. — Вас прислал отец, верно? — хмыкнул он, — Боится, что я разнесу весь Берлин? — Он беспокоится за Вас. — Очень трогательно, — засмеялся Ягер, — да только несколько поздно беспокоится. И нянька мне не нужна. Возвращайтесь в Штутгарт, в свой райский уголок… — Мой дом здесь, герр Ягер, — важно заметила Анна, — Это же Вы ввели меня сюда, как жену и хозяйку, поэтому не вижу причин мне возвращаться в Штутгарт. — Да? А что же Вы забыли некоторые подробности нашей совместной жизни? — вновь усмехнулся он, лукаво поглядывая на нее, — Или мне Вам напомнить? — Молчите, герр Ягер. Лучше для Вас, чтобы я вовсе об этом забыла. — Что?.. — опешив, прошептал он и приподнялся на постели. Анна равнодушно окинула его взглядом и подошла к трельяжу. Ягер, несмотря на рассеянное внимание из-за выпитого коньяка, следил, как она сняла серьги, скинула туфли и, вытащив шпильки из пучка, распустила волосы. Он силился не залюбоваться, но все же не сдержал блаженного вздоха. — Что Вы теперь заливаете? — спросила она, рассматривая свое отражение, — Какое нынче горе? Бордель мадам Санто́ро закрыли на недельный отпуск? Или Луиза отбыла в Милан за новым бельем? Ягер растянулся в улыбке, оценив ее остроту, и пьяно выдохнул: — Вы верно угадали, Анна. — поразмыслив минуту, он ухмыльнулся своей идеи и, подвинувшись к краю постели, где и стоял трельяж, потянул ее за руку и уложил на кровать, — Но раз Вы здесь, то сгодитесь… Анна, оказавшись прижата им к постели, задохнулась от негодования и испуга, наблюдая его довольную ухмылку. Разозлившись, она без раздумий ударила его по лицу, отчего Ягер, тяжело вздохнув, перехватил ее запястья и одной рукой сильно прижал их над ее головой. — Я вижу, Вам нравятся ощущения поострее… — злобно прошипел он ей в губы. — С ума, что ли, сошел?! Пусти! — Нет… — пьяно рассмеялся Ягер, — не пущу. Анна попыталась оттолкнуть его от себя, но Ягер лишь сильнее придавил ее своим телом. И она оказалась совсем обездвижена. Он с истинной забавой наблюдал за ее неудачными попытками, однако вскоре победная ухмылка слетела с его губ, и Анна разглядела в его взгляде сумрачную печаль и глубокую морщину между бровями. Она помнила ее еще с S III, когда он хмурился или забывался, думая, что его никто не видит… — Как хорошо, что ты приехала… — грустно прошептал Ягер и осторожно потерся носом об ее щеку; жест вышел невинным и неловким. — Отпустите меня… — Нет. Хоть так побудем… Тепло ее кожи и такая необыкновенная близость вновь пленили его. И вмиг слетели его напускная насмешка и гордость, однако из-за хмеля в голове он не одернул себя. — Я так соскучился… — прошептал он ей в шею и осторожно поцеловал. Анна вздрогнула и вновь хотела вырваться, однако Ягер удержал. — Вы пьяны… Отпустите меня и кончим эту ненавистную комедию! — Да, и хорошо, что пьян… Мне так легче. — задумчиво ответил он, — И я не боюсь. А тебя… тебя я не отпущу. И он сильнее стиснул ее в своих объятьях. Чем больше Анна сопротивлялась, тем сильнее он прижимал ее к себе и все шептал… Она не могла разобрать, лишь чувствовала его губы на своей шее и щеках. — Пожалуйста, отпустите меня… — тяжело выдохнула она, когда Ягер кратко поцеловал ее в подбородок. — Не могу, любовь моя, не могу… Я, может, и сам бы хотел освободиться и тебя не мучать, но… ты меня и держишь. — Как же я Вас держу? Это Вам стоит лишь ослабить хватку, и я тут же вылечу отсюда. Он молчал и глядел на нее странно: так потерянно и обреченно, словно заключенный перед казнью. Анна невольно усмехнулась своей мысли. Откуда бы ему знать, как чувствуют себя заключенные, спросила она себя. — А как я без тебя буду? Ягер хотел скрыть свою уязвимость, но не удержал, и Анна заметила. Они вновь замолчали. Она теперь не тешила себя надеждой, что сможет повлиять, а потому оставила попытки и не вырывалась. Он лишь оглядывал ее лицо, порой улыбался чему-то, но его то скорбное выражение так и застыло в синем взгляде. — Я уже однажды тебя отпустил… — горько, почти разочаровано усмехнулся он, — и после чуть не повесился в своей камере в Нюрнберге. Он вновь задумался, и его взгляд беспорядочно бродил по постели, но внезапно, будто что-то поняв, он впился в нее отчаянным взглядом и вымученно прошептал: — Это твоя вина! — продолжая удерживать ее запястья над головой одной рукой, Ягер другой сжал ее шею, — Если б ты не сбежала… Он лишь чуть надавил на тонкую шею, но Анна задохнулась от страха и его угрожающего тепла. — Это твоя вина, что я так обращаюсь с тобой… — Моя?! — зло прохрипела Анна, и он, опомнившись, отпустил; глубоко вздохнув, она яростно буравила его взглядом, — Как Вы смеете?.. Вы бы обратили мою жизнь в ад, даже если б тогда я приняла Ваше предложение! Вы для того мне его и сделали! Чтобы мучать! Ягер неловко засмеялся, однако глаза его горели прежней тоской. — Да неужто ты и вправду так думаешь?! Не любил ли я тебя хоть тогда? В этом Богом забытом, проклятом S III… Ты не знаешь, каким бы раем я тебя окружил, потому что тогда ты была всей моей надеждой! Да, ты была похожа на мать, но твой характер, который я уже тогда разглядел… Какая ты. Да разве я сделал бы тебе больно?.. О, Анна, я бы умер. Да, возможно, мне стоило бы оставить тот важный тон штандартенфюрера, но я боялся тебя сильнее испугать, да и что бы ты тогда поняла? Я поверил тебе… но ты сбежала. Ты оставила меня, как… Более он ничего не сказал. Лишь тягостно глядел своим бездумным взглядом куда-то в сторону. Анна чувствовала, как он ослабил хватку и ей бы хватило сил вырваться, если б она вновь попыталась, но она не пыталась… — Я знаю, ты не виновата. Никогда не была. Это со мной… Если б я мог… — запнулся он, — Да, я возненавидел тебя даже сильнее, чем Ивушкина после того побега. Но когда я вновь увидел тебя в нюрнбергском суде… — горько усмехнувшись, он взглянул на нее, — Да, та наша встреча… возможно, самое большое мое поражение. Заметив ее слезы, Ягер стал еще мрачнее и аккуратно вытер их, но Анна старалась увернуться. — Зачем Вы мне это рассказываете? — всхлипнула она, — Чтобы я прониклась Вашими чувствами? После того, что Вы сделали со мной? Вы уничтожали меня, как человека, как женщину… И за что? За Ваши собственные слабости! Да горите Вы вместе с Вашим покаянием в аду! Анна хотела оставаться гордой и стойко выдержать, но внутри словно что-то важное и хрупкое вновь сломалось, и она расплакалась. Как ребенок. И от этого разозлилась на себя, но еще больше на Ягера, который на ее рывки, сильнее прижимал к себе и все шептал и шептал… — Пусти меня! Ты еще надо мной посмеешься за то, что я здесь плачу. Ты ведь так любишь, когда мне больно! Ягер ослабил хватку, и она, вырвав руки из его плена, с размаху ударила его. — Ненавижу тебя! — задыхаясь от истерики, кричала Анна, ударив его по лицу и груди. Он лишь тяжело и даже сочувственно наблюдал за ней, пока она вопила и била его, но он молча терпел. Столкнувшись с ним взглядом, Анна всхлипнула и резко замотала головой: — Нет… не говори мне этого… не говори! Не говори, слышишь?! — Прости меня, — жалобно выдохнул он, погладив ее по волосам. Анна замерла на мгновение, и как бы она ни хотела удержать порыв, все же заплакала сильнее. Она хныкала, почти задыхаясь в его объятьях, уже не в силах ему сопротивляться. А он все умолял о прощении и, не выдержав, зацеловывал ее мокрые щеки и руки, которые еще тряслись. Но Анна не слышала его. Он бормотал, как любит ее и вновь извинялся, и все целовал, целовал… Однако она знала, что на завтра, когда хмель уступит ясности, Ягер вновь будет прежним: дерзким и высокомерным.***
Наутро Анна встала совершенно уставшей и разбитой. Глаза ее были опухшими от вчерашних слез, кожа казалась белее снега, а голова — почти свинцовой. Умывшись и одевшись, Анна забрала волосы в низкий пучок и надела платье. На кухне она обнаружила готовящую завтрак фрау Дифенбах и ободрилась. Увидев Анну, она улыбнулась и оповестила, что завтрак скоро будет готов. — А что до моих вещей? — спросила Анна и села за стол, когда фрау Дифенбах подала чашку кофе, — Хайнц должен был привести их еще вчера вечером. — О, он звонил сегодня утром, пока Вы еще спали и извинился, что не доставил вовремя. Машина сломалась посреди дороги… Он мне, конечно, объяснял, что именно, но я, признаться, совершеннейший профан в подобных делах… — Понимаю, — улыбнулась Анна, — так когда мне ждать мои вещи? — О, он пообещал сегодня к обеду. Желаете пирога? — Благодарю, фрау Дифенбах, но совсем нет аппетита. Она несколько расстроенная удалилась на кухню, а после и вовсе оставила Анну, выйдя в сад. Анна выпила кофе, однако вскоре ее затошнило и голова заболела сильнее. В дверь неожиданно позвонили, и она невольно вздрогнула. Неужели Хайнц уже приехал, подумала она и открыла дверь. На пороге стояла удивленная Луиза и без приглашения вошла в дом. — Анна? Что ты здесь делаешь? — Очень странный вопрос к хозяйке дома. — холодно отозвалась она, смерив Луизу небрежным взглядом, — Что тебе нужно? Кажется, я тебя не приглашала… — Разумеется, нет! Меня пригласил Клаус, — ядовито улыбнулась Луиза, — твой муж. Где он, кстати? — Сейчас его лучше не беспокоить. Вчера его развезло от усталости, и он отдыхает. А теперь уходи. Луиза усмехнулась, непонимающе разглядывая Анну, и насмешливо спросила: — Думаешь, что можешь мне приказывать?.. Ты здесь никто. Где Клаус? Он тебе непременно об этом напомнит… — Пошла вон. — угрожающе прошипела Анна, открыв для нее дверь. Она вскинула брови и вновь усмехнулась. — Забыла свое место, расово-неполноценная? Луиза замахнулась на Анну, но она вовремя поймала ее руку в воздухе и крепко сжала. — Никто не смеет… — злобно процедила она, — меня бить! Пошла вон из моего дома! Луиза осеклась на подошедшем слове и, испепеляя ее взглядом, вышла, захлопнув за собой дверь. Звук был настолько громкий, что фрау Дифенбах, встревоженная и удивленная, выскочила из сада и поспешила к непоколебимой Анне. — Боже, фрау Ягер, что за шум? — Ничего, фрау Дифенбах. Я лишь вынесла мусор.***
Ягер ни раз убеждал ее уехать из-за опасности в лице Краузе, однако после твердого ее «нет», оставил попытки и усилил охрану. За домом теперь велось наблюдение двух черных машин и, выходя на улицу, Анна узнала их и невольно усмехнулась. Ягер пропадал в «Лорелее», порой ездил в Бабельсберг и домой приходил лишь ночевать. И могла Анна угадать в этом его поведении пренебрежение ею, однако отчего-то знала, что это лишь случайность обстоятельств, ведь ловила же она его взгляды на себе и какие… Они не говорили, даже если он успевал к ужину, что случалось совсем нечасто. Молчали и молчали, но молчание их и не тяготило: каждый думал друг о друге. Общение им заменяло переглядывания: Ягер любил наблюдать за ней, когда она, увлекшись, читала, а Анна порой глядела на него за завтраком. Однажды им даже удалось обменяться парой фраз, но, опять же, ничего важного. Оба решительно не желали обсуждать и даже думать о том их разговоре, а потому вели себя как обычно, то есть, разумеется, не для них, — скандалов не было — а как соседи. Но они и не игнорировали друг друга, не пренебрегали, но было все так же неловко: когда Анна входила в библиотеку, а Ягер там работал, то он непременно вставал и кивал в знак приветствия, и она делала тоже самое; Анна просила его приезжать к ужину, однако знала, что он не мог обещать, но все же замечала, что Ягер старался успеть. В один из совместных ужинов, фрау Дифенбах сообщила об очередном визите Луизы, на что Анна неистово разозлилась. Она хотела поговорить с ней, но Ягер не дал и пообещал разрешить, но Анна лишь усмехнулась: — Знаю, как Вы решите! Верно, за стол к нам пригласите?! Думаете, я стану терпеть Вашу любовницу, как и раньше?! Она и сама не понимала, почему разгневалась, однако внезапная волна злости смыла ее рассудительность. Она видела, как Ягер крепился, но вскоре тоже взорвался. И вновь скандал, и взаимные придирки, и обвинения. Кончилось все тем, что фрау Дифенбах сама вышла к Луизе и убедительно попросила уйти. Оба вымотанные и уставшие, они разошлись по своим комнатам и более не заговаривали. Несколько дней они игнорировали друг друга: Ягер занимался делами и приезжал домой порой за полночь, Анна помогала фрау Дифенбах в саду и звонила в Штутгарт, справиться о здоровье Феликса и делах на фабрике — и хоть она была рада способностям герра Леруа, все же ощутила укол неудовольствия от его чрезмерной самостоятельности. Вскоре вновь полегчало и случилось даже для них самих неожиданно, в один день. Про внезапный визит Анны в Берлин, продолжавшийся уже неделю, узнала Мария, позвонила и почти бранила ее за подобное пренебрежение. Анна, вспомнив со сколькими похожими людьми встречалась на работе, тактично и ловко перевела разговор, и вскоре Мария и забыла о своей напускной враждебности. Она слишком откровенно напрашивалась в гости, но Анна, зная отношение Ягера к мачехе, не решалась пригласить, хоть и выглядело это в высшей степени невежливо и грубо. В конце концов, напор Марии победил, и Анна, рассчитывая на возможную задержку Ягера в «Лорелее», согласилась. Фрау Дифенбах, обрадовавшись гостье, приготовила ужин, удивив Анну знаниями французской кухни, и Марию, пришедшую в восторг от таких блюд. — Право, я поражена… — продолжала Мария, — это восхитительно! Анна улыбнулась, нервно поглядывая на часы. Ягер сообщил, что опоздает к ужину, но его не было уже второй час… — О чем ты беспокоишься, Анна? У тебя такой вид… — Клаус должен был уже приехать, а его… — О, — перебила она вдруг, — не думай об этом, прошу тебя. Верно, в каком-нибудь борделе!.. Анна неловко поежилась, подавив тягостный вздох, и приняла равнодушное выражение. — А Вам неизвестно, фрау Ягер, часто ли он там бывает? — Не знаю, — задумавшись, ответила она, — но это же Клаус. Что от него можно еще ожидать? Глядя на Вашу чету, я, право, не верю собственным глазам… Решительно не верю. Ты такая возвышенная и благородная, из знатного рода, а он… грубый мужлан, которому нужны лишь коньяк, деньги и уличные девки. Анна почувствовала себя неловко, и что-то острое кольнуло в груди. — Он ведь совершенно тебя не стоит. — продолжала Мария, — Сколько ты ему прощаешь… я бы давно ушла! И плевать на его деньги. Кроме того, у него теперь проблемы… с ним опасно быть рядом. И еще… — Довольно. — твердо отрезала Анна, — Я не хочу более обсуждать своего мужа. Мария потупила взгляд, но больше ничего не сказала. Анна перевела разговор и отвела ее в свою комнату. — О, какая милая безделица! — восхитилась Мария, найдя в ее ларчике малахитового морского конька, — Странно увидеть такое в твоей коллекции. — Да, но он дорог моему сердцу. Это подарок Маргарет. Морской конек — символ жизненной стойкости. — Маргарет? Фрау Герц, верно? — отложив подвеску, Мария повернулась к Анне, — Довольно скучная особа, не находишь? — Совсем нет. Маргарет — одна из самых прекрасных женщин, которую я когда-либо встречала. И я полюбила ее всем сердцем, ведь именно Маргарет поддержала меня в трудную минуту… — Анна задумалась, а после широко улыбнулась, — Знаете, она мне сказала, что хотела бы иметь такую дочь, как я. К сожалению, она так и познала радость материнства, рано похоронила мужа и предпочла остаться ему верной… У меня хоть и не было матери, но я всем своим существом желала бы такую… Мария вновь потупила взгляд, неслышно скрипнув зубами, и выпрямилась. Сославшись на головную боль, она поспешила уйти и жестко осадила Анну, когда та попыталась ее задержать и предложить еще чай. Озадачившись, Анна робко кивнула и проводила гостью. Когда она уже уходила, в дверях невольно встретилась с Ягером. Смерив друг друга презрительными взглядами, они прошли мимо, даже не поздоровавшись. — Что она хотела? — настороженно спросил Ягер, когда за Марией захлопнулась дверь. — Ничего. Я лишь пригласила ее на ужин, но… она ушла так поспешно. — Верно, почуяла, что я скоро приду… Гадюки всегда чуют опасность.***
Последние несколько дней для Анны оказались особенно тягостными. И началось все с обычной ссоры с Ягером, — теперь она и не помнила причину — но именно она и измучила ее совсем. Слишком мелко, чтобы плакать, говорила она себе ночью, однако все же заливалась слезами. Недавно обретенные силы покинули ее и отчего-то находится в этом доме ей стало невыносимо. Анна все вспоминала его унижения и поутру за завтраком не могла спокойно сидеть подле него. Она часто срывалась на нем, припоминая каждую свою обиду, и не контролировала злость. Он ей становился вновь противен и в одно мимолетное мгновение, Анне непременно хотелось пустить ему пулю в лоб. Готовясь ко сну каждый вечер, она вспоминала свою первую ночь в этой спальне и громкие стоны Луизы, и до того ей становилось горько… Анна в секунду хотела разнести этот ненавистный дом и сгореть вместе с ним. Слезы не помогали ее негодованию и злости, и тогда она возненавидела его. Однако как бы Анна ни злилась на Ягера, ненависть разъедала ее сердце и с недавнего времени жить с собой ей стало нестерпимо… Она презирала и себя, что позволяла Ягеру издеваться над собой, но вскоре вновь винила его, а после себя и так по кругу бессонной ночи. Ягер, видя ее мытарства, хотел повлиять, несмотря на ее откровенную неприязнь, но не знал, как подойти к ставшей тигрицей Анне. Скандалы вновь стали обыденностью, но Ягер имел мужество найти причину ее враждебности в себе, а потому, хоть и не выдерживал тона и кричал в ответ, никогда не злился и пытался примириться. Но Анна была тверда и порой жестока и выжидала минуту ударить посильнее, а после посмеяться. Ее гнев и злость на него оставались неумолимы, даже когда Ягер признавал поражение, Анна желала ударить еще. В последние дни она и вовсе обратилась в зверя, готового разорвать его при любой возможности, однако, несмотря на это, Ягер все же предложил ей доехать до Висбадена. У него там была назначена деловая встреча — но пока обед — с возможными партнерами, которые оказались наслышаны о подвигах фрау Ягер, которая спасла предприятия небезызвестного Феликса Ягера… И, разумеется, от такой встречи они не отказались. Ягер предполагал, что придется долго упрашивать Анну, однако она согласилась почти сразу и ничего не потребовала взамен. Когда они уже подъехали к ресторану, где и назначался обед, Анна, разглядев что-то, долго смотрела в одну точку с напряженным вниманием, а после, наконец, спросила: — А там что? — кивнула она в сторону парка, за которым виднелась массивная, с золотым отблеском церковь. — Православный храм Святой Елизаветы, — ответил Ягер, проследив за ее взглядом, — Пора. Он вышел из машины, и Анна, не спуская глаз с той церкви, вышла за ним и прошла в сторону тропинки, которая вела в парк. — Анна? Куда Вы? — Я не хочу обедать с незнакомыми людьми, — отозвалась она и пошла дальше. Ягер подбежал к ней и, схватив за плечи, развернул к себе. — Что ты делаешь? Куда ты идешь? — Отпусти! — грубо потребовала она и освободила свои плечи от его рук, — Совсем не прикасайся ко мне! Пусть уличная девка тебе фрау Ягер заменит! Она направилась дальше, а он более не препятствовал.***
Зайдя в храм, Анна огляделась и невольно почувствовала скованность. Она нечасто ходила в церковь, лишь в детстве с бабушкой, в единственную уцелевшую от погромов большевиков захудалую церквушку. Она помнила некоторые обряды, но никогда не понимала в силу возраста для чего и почему… Однажды бабушка сказала ей, что когда она будет готова, то Анна сама придет сюда. И, верно, я готова, пронеслось у нее в голове. Пройдя в среднюю часть храма, Анна рассмотрела красивые росписи на стенах, пустой канун с Распятием и жертвенник с ажурной красной скатертью. Она помнила, что такое канун, и слеза невольно скатилась по ее щеке; помнила, как ставила свечку за упокой бабушки и отца и вновь щемящее чувство одиночества пронзило ее. Однако между алтарем Анна заметила удивительной красоты иконостас, который совсем зачаровал ее, до того он величественно возвышался. Она насчитывала пять или шесть рядов расписных икон, и желая рассмотреть лучше, невольно ступила на амвон. — Для чего ступаешь ты на амвон, дочь моя? — раздался мужской голос, и Анна, вздрогнув от русской речи, обернулась. Перед ней стоял священник в золотом своем одеянии и с недлинной редкой бородкой. Он был высок и строен, но, как заметила Анна, стар. Его серо-голубой взгляд смотрел на нее изучающе и смиренно, и она нервно усмехнулась. — Почему Вы говорите по-русски? — спросила она дрогнувшим голосом и удивилась про себя, как теперь звучит ее русская речь. — А на каком же мне говорить? Да и здесь, в русской церкви? Сюда немцы не ходят. Они совсем в церковь не ходят. — Почему? Вы считаете их безбожниками? — Совсем нет, дочь моя. У них нынче налог на церковь. А потому проще и дешевле стать атеистами. Анна кивнула и сошла с амвона. Священник поглядел на нее вновь так странно, что ей стало неловко и заговорил: — Я вижу, ты редкая гостья в церкви, дочь моя. Отчего тебе неловко? Она улыбнулась его проницательности, однако дрожь в коленях унять не сумела. — Я не люблю церкви. — призналась Анна, осматривая наверху клирос, — Мне здесь всегда плакать хочется… Это что же, черти выходят? Или я так согрешила? — То, что плакать хочется — это даже хорошо, дочь моя. Значит, что душа в тебе еще чиста, но ранена теперь. Помолчав снова, Анна потупила взгляд, а после резко взглянула на священника. — Нет, отец, моя душа нечиста… Раз мне сейчас так невыносимо, значит, что согрешила. — Нет, дочь моя, позволь тебя поправить. Ты, верно, чем-то тяготишься. И взгляд у тебя такой резкий. Злишься. На что злоба твоя обращена, дочь моя? — На что? — усмехнулась Анна, и глаза ее вновь наполнились слезами, — А я и сама не знаю, отец. Но никогда мне не было так больно… Внутри как будто ничего нет, но оно болит. Что это? Может, Вы скажете? — Внутри всегда что-то есть, дочь моя. — Я так устала… — горько усмехнувшись, выпалила она и вытерла слезы, — Я не могу больше так. Вы, разумеется, не понимаете, о чем я говорю, но так, верно, лучше… Я сама себе в тягость. Тоска и ненависть меня гложет, отец… И я не могу с этим справиться. Раньше я терпела, а теперь… до чего мне невыносимо видеть его! — гневно выплюнула она и, помолчав с минуту, вновь заговорила, — Почему он меня не повесил в S III? Почему?.. Знаете, отец, я думала, что ад — это война и лагеря. Я думала, что ад — это Освенцим или Равенсбрюк. Нет. Тогда еще надеешься: а вдруг произойдет чудо и спасешься, а сейчас… Ничего не произойдет. На мне это клеймо. Ох, отец, я так тоскую по дому… Хоть я знаю, что наверняка попаду в лагерь, окажись я сейчас в Пскове. Но я бы без раздумий вернулась… Мне так здесь одиноко. И я умираю каждый день… — выдохнув, Анна взглянула на священника, — Я грешна, отец. Я потеряла надежду, веру, стала злобной и ненавистной. И самое страшное — я убила человека. Я убила Аню в себе, чтобы стать фрау Ягер. Выслушав, священник сочувственно взглянул на плачущую Анну, которая неловко вытирала слезы и стыдливо прятала глаза. — Ты слыхала, что такое птица Феникс? — вдруг спросил он. — Нет, не слышала, отец. — Это такая птица, которая сжигает себя, чтобы вновь возродиться. Мне неизвестна твоя историю, дочь моя, но и даже если б я и узнал, все же не смог бы судить, поскольку никогда не узнаешь до конца чувств и переживаний рассказчика. Так еще наш Тургенев говорил. Но скажу лишь то, что ты никого не убила, а выросла. Ты была девочкой, а стала женщиной. И теперь понимаешь куда больше, чем раньше. — Но почему, отец, почему мне так пусто?.. Будто и не было меня… Меня живой и настоящей. Жить как в театральной постановке среди кукол и фальшивых улыбок… и всегда, всегда себя отстаивать! Невыносимо! А я же пыталась… пыталась хоть приблизиться к ним, но все я не такая… Я слабая, отец! — Как известно, дочь моя, сила в слабости. Зачем ты требуешь от себя то, чего не имеешь? И сгораешь, и мучаешь себя понапрасну… Если теперь и настали для тебя тягостные времена, то продолжай идти, пока можешь идти. Не держи зла — прости и тебе простят. Если можешь помочь — помоги. Если можешь кого-то спасти — спаси. — продолжал священник, — И не иди против своей природы. А что тяготит — отпусти, не притворяйся и не лги себе. Тогда и пустота, и боль пройдет, а когда оглянешься, поймешь, что уже все и позади. — Вы думаете, отец? — с надеждой спросила Анна и задумалась, — А если… если я прощу? Что же тогда будет? Не значит ли это, что я совсем руки ему развяжу? — Нет, дочь моя. Оставь все зло тому, кто тебе его причинил. Это не твое, а его. Глубоко вздохнув, Анна подошла к священнику и склонила перед ним голову. — Благословите, отец. — попросила она и после, как он перекрестил ее, взяла его руку и поцеловала. Анна направилась к выходу и, подойдя совсем к притвору, заметила тот пустой жертвенник и обернулась к священнику. — А на какие средства Вы здесь все содержите? Много ли людей приходят? — Приходят порой, — ответил он, — Ты сегодня пришла, дочь моя. А что до средств, перебиваемся потихоньку. — А только деньгами принимаете? — Любое пожертвование нам в помощь, и вам в благословение, дочь моя. Стянув с пальцев два кольца, Анна сняла и серьги и положила на жертвенник. — Благодарю Вас, отец. Я попрошу лишь Ваших молитв. — Господь воздаст тебе, дочь моя. Только помни, кто ты. Анна вновь вздохнула и вышла из церкви.***
Когда Анна вернулась к машине, то Ягер уже ждал ее. Она ничего ему не сказала и даже не расслышала, что он спросил. Погруженная в собственные размышления, Анна не заметила его встревоженного взгляда. Ягер отчего-то осматривался, как хищник, почуявший опасность. Его преследовало странное чувство весь сегодняшний день. У меня паранойя, подумалось ему, однако того человека, что стоял поодаль, Ягер уже где-то видел, он был почти уверен. — Поедем домой, — отозвалась Анна, — уже вечереет. Ягер не ответил, обеспокоенно рассматривая того человека. Но когда Анна тронула его за плечо, он опомнился и, мимолетно взглянув на нее, кивнул. Странное чувство, словно сдерживаемое цунами, поселилось в его голове, и руки невольно поразил тремор. Всего за секунду, Ягер заметил, как тот человек направил винтовку на Анну, собирающуюся сесть в машину. Хлопок, такой звонкий и резкий и перед ней стоял Ягер, опираясь на край крыши машины. Он кашлянул, и изо его рта хлынула кровь. Анна, еще не понимая, мимолетно опустила взгляд и увидела, как его рубашка почти вся пропиталась кровью.***
В больнице ее не спрашивали, кто стрелял, но Анна знала, что этот вопрос будет преследовать ее мысли. И вновь суета: снующие по коридорам медсестры, доктора, что-то кричавшие, но Анна их не слышала. Здесь, сидя на больничной лавочке у операционной уже второй час, она пыталась собрать мысли в точку и подумать здраво, но паника, парализовавшая ее не так давно, почти не размыкала своих крепких объятий. Анне не хотелось плакать, лишь сбежать… куда угодно, но подальше отсюда. Бежать, бежать и не останавливаться. А что я скажу Феликсу, мысленно спросила она себя, если он умрет? Доктор выходил редко и игнорировал ее, но Анна и без его разъяснений понимала, что состояние Ягера тяжелое. Ближе к рассвету вышел хирург, и Анна, так и сомкнув глаз, хоть медсестры и предлагали ей передохнуть, тотчас подскочила к нему с вопросами. Уставший, он порой раздраженно отвечал ей, что Ягер пережил клиническую смерть, а теперь в коме. Анна, чьи ноги уже не держали, чуть не упала, если б доктор вовремя ее не подхватил. Она была как в забытьи и более никого не слышала, лишь видела, как к ней подбежали медсестры и что-то спрашивали. Анна кивнула, не понимая зачем, и громко рассмеялась. Однако вскоре ее смех сменился горьким плачем. Анна не помнила, как пришла в себя, но перед ней стоял уже Тилике. Сначала она даже не поверила, подумала, что помутившийся рассудок шалит, однако, тряхнув головой, Тилике все же не исчез, как она предполагала. Медсестры отвели ее в какую-то палату, Анна не разобрала, дали воды и каких-то таблеток почти с горстку, а дальше… она не помнила. Очнулась лишь теперь. Вскочив с кровати, Анна немедленно села и невольно поморщилась — голова заболела. — О, фрау Ягер, — заметив поднявшуюся Анну, Тилике подошел к ней, — Вам лучше не вставать. — Что со мной?.. — прохрипела она, схватившись за голову. — У Вас началась истерика, и доктор дал Вам успокоительное. Вы, верно, так утомились, что заснули… Анна кивнула и старалась сосредоточиться. Внезапно дверь распахнулась, и на пороге появилась медсестра, требующая Тилике к телефону. Он извинился и прошел за ней. Анна вздохнула и взглянула на часы. Уже десять утра, пронеслось у нее в голове, сколько же я проспала? Тяжело встав с кровати, Анна подошла к маленькому столу у окна и налила из графина воды. Голова заболела сильнее. Вскоре пришел Тилике, и Анна заметила его отстраненное выражение. Он выглядел поникшим и сумрачным, и она невольно насторожилась. — Что-то случилось, герр Тилике? Он поднял на нее глаза и кивнул в нерешительности. — Фрау Герц… Маргарет, — запнулся он, — ее нашли застреленной в своем доме.