Дураки и дороги

      Ефрейтор Иванов лежал на больничной койке в военном госпитале Пятигорска и мрачно смотрел в окно. Лихорадка наконец спала. За окном по облупившемуся карнизу весело скакала синица, любопытно кося чёрным глазом. Постучала клювом в стекло и снова принялась скакать. Павел поморщился — оконное стекло задребежало в усохшей раме — стук неприятно отразился в болящей голове. «Сонное зелье», которое ему давали, прекращало своё действие.       Кажется, его планам выбиться сначала в унтер-, а потом и в обер-офицеры и получить личное дворянство пришёл конец. Сначала выговор и отстранение от службы, а потом дело может и до суда дойти. Так можно не то, что без пенсии по выслуге лет остаться, а и на виселицу угодить. За нападение на непосредственного вышестоящего офицера.       Павел отвернул голову от окна. Лубки обхватывали всю шею, больше напоминая кандалы, а не средство помощи, и поворачиваться приходилось вместе с плечами. Нападение… Павел невесело усмехнулся. Потрогал остаток уха левой рукой. Оно уже практически не болело, особенно если сравнить с тем, сколько мучений ему причиняла сломанная челюсть. Про операцию на ней и вовсе не хотелось вспоминать.       И кто это ещё на кого напал, спрашивается? И как его только этот недотёпа окончательно на том обрыве не убил? Павел поморщился, вспомнив, как Алексей вцепился в его сломанную руку. А потом вытянул платочек. Шёлковый. Которым и шапки не накрыть.       Звуки за окном стали совсем странными и ни на что не похожими. Павел тяжело лёг на бок, опершись на здоровую руку. Его недолгий сосед по палате, рыжий болтун-солдат, оставшийся без ноги, подвесил кусок сала за нитку. Судя по всему, синице не хватило возможности просто клевать мёрзлое сало, и сейчас она пыталась перегрызть нитку и унести весь кусок. Но вощённая нитка не поддавалась. Павел некоторое время наблюдал за синицей, а потом прикрыл глаза. После шума казарм оказаться одному в палате было непривычно. Тишина казалась почти неправильной, но удивительно успокаивающей. Вспомнилась другая тишина. Вероятно подвывания ветра с аккомпанементом голоса братца нельзя было так называть, но впечатление они оставили именно такое. Тишина и… покой? Павел немного удивился, проанализировав свои ощущения. А. Ну да. До вечного покоя там оставалось совсем немного. А вот то, что потом ему пришлось выслушать, лёжа в больничной избе, покоя уже не приносило.       Первое, что он услышал, придя в себя, было бурное обсуждение того, что он послужил подстилкой подпоручику.       — Да я сам его тащил, что б его. С виду с одного удара пришибить можно, а тяжёлый, скотина! И не было на нем застёгнуто ни кителя, ни даже рубахи. Так и сверкал своими «прелестями», тьфу, — голос захлёбывался и не успевал за собой же. Взрывался всплесками негодования, что его слова могли поставить под сомнение.       — Ты б поостерегся, Паныч. Всё ж таки про подпоручика говоришь, — у этого голос был моложе и гуще. Обстоятельный голос.       — Да кто про вашего дражайшего подпоручика говорит? Покажи мне? — голос дал петуха. — Про Пашку я, так его растудыть. Вон он лежит. Аки перл прекраснейший. В пять одеял укутан да на матрац уложен.       — Нехорошо ты, Паныч. Нехорошо.       — Значится так, Большегрудов. Ты меня не учи. Тебе, яйцу, до моего ума ещё расти и расти. Всё с Ивановым так и было. Слово в слово. Услыхал тогда я голос, зовущий на выручку, сказал прапорщику, а там и остальные почуяли. Склонились мы над ущельем, откуда голос шёл, а там подпоручик шапкой машет, зовёт нас, а у самого всё лицо так и в слезах. И текут слёзы-то, текут и горят, что твои пуговицы на груди. А под ним Пашка лежит. Аполлинарий Кириллович. Вытащили мы Алексея Кирилловича, он со всеми нами троекратно поцеловался. «Спасибо, братцы, говорит, выручили вы меня». А мне даже хотел шарф свой отдать. Офицерский. В нём серебра чистым весом два фунта будет! — голос сделал многозначительную паузу. — Но нам что? Нам ничего не надо, мы и за спасибо рады стараться, ваше благородие.       — Ты про ефрейтора рассказать хотел, — заметил густой.       — Так а я про что? Я же про него и говорю, — голос потускнел. — Ефрейтора мы сразу вытащили. Ещё до Петропавловского. Плох он очень был. Рука набок сворочённая, лицо кровью залитое, а рожа ещё паскудней стала. Во-о-от так вот челюсть сворочена была. Да ты и сейчас поглядеть можешь.       Павел почувствовал, как над ним кто-то склонился. Глянул сквозь ресницы, но человек уже убрал голову.       — Смотрю я на его рожу и думаю, зазнался ты, Пашка, ой зазнался. Новую дуэль устроил, как пить дать. Как не стало сил смотреть на его рожу гадкую и опустил глаза, глядь — а из-под шинели кожа голая виднеется. А тогда мороз как раз ударил, мы все бешметы под шинели надели, а у него кожа голая! Вот те крест!       — Грелись они видно, Паныч. Сам говоришь, мороз был.       — Да оно понятно, что грелись. Да только на подстилку и годится сукин сын этот.       Голоса утихли. Помолчали какое-то время, а потом торопливый тоскливо протянул:       — Эх, скучно с тобой, Георгий, шуток ты не понимаешь.       Второй только вздохнул.       Павел открыл глаза и уставился в потолок. Шум, производимый синицей, начал раздражать. И зачем только его братцу вздумалось его раздевать? Грелся он, видите ли. А расхлёбывать последствия кто будет? Правильно, Павел Кириллович будет. Хоть бы застегнуть потом додумался. Павел закатил глаза, выдохнул и попытался уснуть.       У Алексея болела нога. Болело не только в простреленном колене и вывихнутой лодыжке, тянуло всю ногу и даже отдавало в плечо. Доктор, проводивший осмотр, сказал, что ему крупно повезло, что не развилась инфлюэнца и ногу не отняли. А после заявил, что хотя теперь ему на балах не сверкать, карьере нога не помешает.       Алексей свернулся на жёстком матрасе в клубок и задумался. Нога была наименьшим злом. Последний разговор с полковником Яблонским прошёл тяжело. Полковник в этот раз даже не взглянул на него. Седые усы полковника потеряли былую жизнерадостность и уныло свисали на губы. Морщины и так покрывавшие всё лицо рыболовной сетью углубились. Он мрачно перебрал бумаги:       — Снова, подпоручик?       — Прошу прощения?       — А вот эти ваши игры отставить. Снова, говорю, в дуэль ввязались?       — Что? — Алексею даже в голову не приходило такое истолкование происшествия. — Нет. Мы производили дозор, когда на нас напали черкесы.       — Черкесы, значит. Поразительная у вас везучесть, подпоручик. Второй раз свирепые горцы скачут за вами, а вы шашкой отбиваете на лету пули.       Алексей покраснел, вспомнив предыдущий разговор и свою неудачную попытку соврать:       — Но это правда. Вы легко можете убедиться, спросив любого, кто нас вытаскивал. На дне ущелья лежит тело черкеса, который был застрелен ефрейтором Ивановым.       — Ефрейтор Иванов, говоришь. Ефрейтора Иванова я направлю туда, куда солнце не светит, может к чертям убираться. Ишь, что удумал. Дуэль захотел. Рожей не вышел для дуэли-то.       — Ефрейтор Иванов не сделал ничего предосудительного. Он спас меня, ваше благородие. Если бы мой отец был здесь, он бы выразил ему признательность.       Яблонский постучал пальцами по столу. Хмыкнул, удивляясь наивности молодого человека.       — Ещё один такой случай, и я не посмотрю, кто твой отец. Со службы вылетите оба, вдвоём с ефрейтором.       Алексей облегчённо выдохнул.       В плечо снова стрельнуло, и Алексей погладил колено, отвлекая боль, но легче не становилось. Воспоминания чужих слов, речей накладывались друг на друга, и он вдруг оказался лицом к лицу перед неизвестностью, которую звал братом. Алексей вернулся мыслию к разговору, который вёл с Емеленко. Точнее, это Емеленко болтал без умолку, а он молча слушал. Приходилось, так как коня, на котором он сидел, вёл именно юный прапорщик. Всё его круглое лицо ходило от эмоций:       — Алексей Кириллович, вы же такой хороший благородный человек, как вы могли связаться с ефрейтором Ивановым. Ведь у него даже морда паскудная.       Алексей открыл было рот, собираясь возразить, но прапорщик прервал его:       — Молчите. Вам сейчас нужен покой. Да и ведь не только я так говорю, послушайте других. Мерзостный человек. Да и сами судите — второй раз вас на дуэль вызвал. Колено вам прострелил, и то ему не хватило. Вовсе убить решил. Простите мне излишнюю резкость, но Иванов настоящий сукин сын, не только по происхождению.       — Он мой брат.       Емеленко прервался на полуслове и посмотрел на Алексея, не зная, что ответить на такую глупость. Даже остановился. Вздохнул:       — Эх, Алексей Кириллович, не к тому человеку вы благосклонны. Не заслужил он вашей добродетели.       Алексей испытал нестерпимое желание рассказать, что на самом деле это он причинял боль Иванову и виновен по всех его ранах, но усложнять историю про черкесов было нельзя. И с тем, что есть, она вызывала слишком много подозрений. Поэтому Алексей только сжимал из-за всех сил луку седла и думал, что когда-нибудь, когда-нибудь все узнают правду.       Павел спустил ноги с кровати. Холодные доски были даже приятны, отвлекали от поясницы, которую ломило — сказывались последствия ночи на холодных камнях. Ладно, что обошлось только поясницей. Как бы он смог кашлять при одновременной пульмонии и сломанной челюсти было страшно думать. Он схватился левой рукой за железную спинку кровати, подтянулся и с натугой поднялся. Натянул на портянки жёсткие от долгого простоя сапоги, накинул на застиранный больничный халат шинель и выполз во двор.       Вид с госпитального двора открывался замечательный. Совсем не то, что непотребный вид ефрейтора. Опухшее заросшее лицо страшно чесалось, лубки на шее лежали безобразным ошейником и натирали ключицы и мышцы плеч, с глаз только недавно ушла краснота и воспалённость. А о ломоте во всех костях и рези внизу живота уж точно хотелось забыть. То ли дело величественная пятиглавая Бештау. Острые скалы и опасные ущелья с такого расстояния казались игрой пятен света. Весьма красивой игрой, нужно заметить. Мешанина грязно-бурых, серых и чёрных цветов у подножия Бештау к вершине сменялась на серебристо-белую, благородно отливающую синевой под ясным небом палитру. Но на удивление маленькая помятая фигурка ефрейтора не выглядела неуместной на фоне подавляющих своей красотой гор. Павел отвернулся от горы. За последние годы даже самые прекрасные вершины успели опостылеть.       Он оглядел двор в поисках лавочки, но, похоже, не подразумевалось, что пациентам солдатского корпуса госпиталя захочется присесть отдохнуть во время прогулки. Двор изрезали насыпные дорожки, и на этом облагороженность заканчивалась. Но Павел знал, что парк у корпуса для породистых болеющих представляет из себя куда более культурное зрелище, и поэтому, дойдя до конца дорожки, уверенно свернул в жухлые кусты. Земля была мерзлой, и грязи на сапогах не оставалось. Он осторожно продрался через упругие ветки тиса, совершил подъем по пологому склону, снова поднырнул в очередную живую изгородь и, совершенно устав и запыхавшись, вывалился на идеально ровную дорожку. Перед ним маячила каменная белая беседка, увитая лысыми побегами лозы. Он не стал к ней подходить, а свернул вбок к запремеченной вдали широкой скамейке и направился к ней. В летнюю пору она наверняка была окружена зеленеющими кустиками каких-нибудь модных цветов, но ныне они являли собой печальный вид голых ветвей, на которых насильник-ветер оставил жалкие клочки некогда прекрасных нарядов. Павел смахнул рукой с холодного сиденья мельчайшие капельки воды и устало опустился на него. Дышалось на улице не в пример лучше чем в палате, пропахшей карболкой и спиртом.       Вдали показались две головы, поднимающиеся вверх, за головами плечи, торс и всё что полагалось порядочному человеку. Павел проследил усталым взглядом за людьми и отвернулся. А потом взволнованно повернулся обратно. Один из людей был знаком больше, чем он того желал. Послышался стук трости. Сверкая улыбкой и новым мундиром, к нему спешил, насколько позволяла нога, его удивленный братец. Под ручку с барышней. Павел проследил взглядом, как они одолевали лестницу. Настроение, и так не великое, стало того хуже. А ведь и он мог быть наследным сыном, отучиться в кадетском корпусе. И может тоже сиял бы сейчас такими эполетами. Но нет. Судьба коварна. Отец его не любил и не полюбит, даже если этот франт свалится в ущелье. Павел скривился, но из-за опухшей челюсти это было мало понятно. И вообще, кто его такого полюбит? И раньше нежных чувств к нему не питали, а теперь… Теперь и надеяться не стоило.       Павел с кислой миной смотрел, как к нему спешит Алексей. Хромота стала очевидна. Павел хмыкнул и сел прямее. Уставился на стоявших перед ним недобрым взглядом.       — Апо… Павел! — Алексей выступил вперёд. — Позволь представить тебе Елизавету Михайловну.       Он вдруг нервно засуетился:       — Ох, простите за торопливость. Елизавета Михайловна, — он кивнул барышне, — это мой старший брат, ефрейтор Павел Кириллович.       Барышня слегка присела и с любопытством стала рассматривать ефрейтора. Тот в свою очередь бросил косой взгляд на неё. Барышня была худа так, что даже под пальто и пелеринкой это было очевидно, светловолоса и юна. Павел прикинул возраст. Вряд ли ей было больше семнадцати. Вставать не хотелось. В конце концов, он-то не дворянин, чтобы участвовать в их расшаркиваниях.       — Дбрднь, — даже так челюсть неприятно кольнуло.       Хорошо его братец время проводит. Да и что ему помешает? На камнях ведь не он лежал. И последствия не он приобрёл.       Барышня почувствовала неловкость и попыталась учтиво завязать разговор:       — Павел Кириллович, прошу вас, расскажите, в каких боях вами были получены столь страшные раны.       — В ущлье с чрксми, — лубки при каждом слоге надавливали на плечи.       Алексей залился румянцем и попытался перевести тему:       — Елизавета Михайловна приехала к нам из Петербурга.       Павел заметил изменение цвета лица Алексея. А он что покраснел? Стыдно, что у него такой неопрятный братец, который и слова-то выговорить сейчас не может? Вон как тему старается перевести. На фоне барышни из самого Петербурга Алексею он должен казаться сейчас особенно жалким. Взгляд Павла стал колючим и цепким.       А Алексей всё продолжал:       — Доктор рекомендовал Елизавете Михайловне поправить здоровье на водах. Но она настолько добра, что решила не тратить время зря и ещё помочь в солдатском госпитале.       — Ах, Алексей, вы опять всё преувеличиваете. Ну какая от меня помощь?       — Вы недооцениваете ту поддержку, которую оказываете, сидя рядом с ранеными.       Павел неразборчиво пробурчал, давая понять, что он услышал, и перестал вслушиваться в разговор.       Из задумчивости его вывел девичий голос.       — Скажите, а вы правда сражались с настоящими черкесами?       Павел поднял на неё голову, насколько позволили лубки. Главной отличительной чертой лица барышни был острый нос, который отчётливо намекал на характер. Тёмные глаза барышни светились неподдельным любопытством.       — Говорят, вы убили пятерых всего пятью выстрелами и ранили ещё двоих, а потом вытащили раненого Алексея из ущелья и двое суток несли его на себе. Даже несмотря на то, что с вас самого лились ведра крови.       Павел приподнял брови.       — Я всегда считала, что серая солдатская шинель это та-ак благородно.       Павел, забывшись, пожал плечами, жест вышел плохо понятным, и посмотрел на подпоручика. Ему-то почём знать, что за историю там насочинял Алексей. С того, кто наговорил, и спрашивали бы. Павел прикинул число: можно ли за пятерых считать в том числе лошадей? Хотя даже с ними всё равно не набиралось. Но если прибавить ту завернутую в полотно девушку позади одного из горцев, то может и сойти. А за двоих раненых следует принять его и Алексея в ночном ущелье. Алексей ранен собственным неумением стрелять и попадать, а он, как ни крути, ранен алексеевым же качеством стрельбы. Он отвёл глаза от обливавшегося потом подпоручика. А серая солдатская шинель на нём, потому что ему не повезло родиться ублюдком. А мог бы быть красивый мундир. И может даже лучше, чем у некоторых.       Но вслух Павел, конечно, ничего не сказал. Промолчал лишь многозначительно.       Молчание прервал Алексей:       — Брат, ты не был бы так добр составить компанию Елизавете Михайловне? Мне нужно заглянуть на несколько минут в госпиталь.       Павел скромно подвинулся на скамейке. Алексей посчитал лучшим истолковать это знаком согласия и спешно ретировался. Звуки его трости стали затихать по приближению к госпиталю.       Павел и Елизавета Михайловна остались одни. Барышня постучала каблучком. Нарядные сапожки, покрытые белым и вишнёвым атласом, с чистыми белыми пуговками резко контрастировали с его выгоревшими и потёртыми сапогами. Павел прикрыл глаза и расслабился. С гор несло запахом снега, несмотря на ноябрь. «Итак, бедная Лиза, присаживайтесь. Я посижу рядом, изображая компанию». И барышня на самом деле присела рядом, зашуршав юбками и обдав его запахом… Кажется, это была сирень?       Стоило Алексею уйти, как барышня сразу стала серьёзнее и настороженным взглядом смотрела на Павла. Шевелиться тому не хотелось, но голову он чуть повернул в её сторону.       — Скажите, Павел Кириллович, а вы близко знакомы с Алексеем Кирилловичем?       Павел повёл здоровой рукой, показав, что так. Знакомы, но из одного котла не ели.       Барышня задумчиво помолчала. Покачала ногой.       — Прошу у вас прощения за столь личный вопрос, но правдивы ли слухи о том, что Алексей был вызван на дуэль и даже принёс извинения?       Павел посмотрел на неё пристально, думая о том, насколько далеко разошлась эта история. Но ничего не ответил. Для этого бы пришлось рассказать сколько раз и при каких обстоятельствах, а говорить много у него на данный момент получалось плохо.       — Не поймите неправильно! Мой папенька до последнего времени всегда говорил, какой Алексей отважный и благородный человек. Да я и сама его знала только с такой стороны. Но услышанное здесь несколько расходится.       — Истна гд-т рдм.       Барышня разобрала его слова, но продолжила так, словно не заметила их:       — Понимаете. С тех пор, как я приехала в Пятигорск, я больше почти ничего не слышу об Алексее. Все разговоры только о вас. Как вы благородно не стали убивать на дуэли. И это с вашей меткостью! Когда вы можете поразить летящего орла в глаз. Как возвышенно приняли извинения. Как отважно бились с горцами, а потом милосердно спасли того, с кем раньше дрались на дуэли. И мне начинает казаться, что папенька был введён в заблуждение.       Павел растерялся и счёл за лучшее смотреть на неработающий фонтан в центре двора. Каменная чаша приобрела зеленоватый оттенок. Должно быть летом там вполне свободно себя чувствуют лягушки.       Барышня приняла молчаливость за скромность и восхищения в её глазах прибавилось. Павлу стало неловко. Рубашка неприятно прилипла к спине. Он провалялся без сознания всего неделю, но уже перестал понимать происходящее.       Барышня искала возможности продолжить разговор с таким героем:       — Скажите, а как вы относитесь к романам Поль де Кока? Ах, во всех салонах сейчас только и разговоров, что про его госпожу Панталон.       Павел только из вежливости не закатил глаза. Да о чём он сейчас со сломанной челюстью говорить может? И знать бы кто ещё этот их Поль де Кок. Он промычал в ответ нечто неразборчивое.       Барышня твердо решила завести беседу с таким героем вне зависимости, будет он её поддерживать или нет.       — Я с вами совершенно согласна. Невероятно точная мысль.        «Счастье-то какое», — подумал Павел. Сидеть с барышней уже прямо можно было сказать стало невыносимым. И тут он увидел, как с крыльца спускается Алексей и идёт к ним. Павел чуть изменил позу. «Иди сюда быстрей и забери эту даму».       — Елизавета Михайловна, простите, что вам пришлось ожидать. Надеюсь, вы были довольны компанией моего брата. Позвольте предложить вам руку, — Алексей помог барышне встать.        «Да-да. Идите уже отсюда».       Но Алексей не торопился уходить. Повернулся к нему, на лице было полно забот.       — Павел, прошу, дождись меня. Я провожу Елизавету Михайловну и вернусь. Нам нужно будет обсудить дела.       Обсуждать что-либо ещё Павлу не хотелось, но сидеть на лавочке было слишком хорошо. Он остался сидеть и крутить в голове вялые мысли обо всём и ни о чём, в частности и об истории, рассказанной Елизаветой.       Алексей проводил Елизавету до дома, благопристойно расшаркался с её маменькой — госпожой Белинской и поспешил обратно к брату. С мыслей не уходило то, что рассказал ему лекарь. Ревматизмы, подагра, отсутствие возможности есть что-либо кроме супов. Но самое страшное «мы не можем исключить Антонов огонь».       — Не можем исключить, — повторил Алексей и как мог побежал скорее к госпиталю.       Его небольшое здание с белыми известковыми словно изъеденными стенами и камышовой крышей кряжесто сидело на плоской вершине горы Горячей. Четырёхскатная крыша Александрийских ванн выглядывала одним углом из-за стены госпиталя. У одинокой сосны на склоне Алексей затормозил, увидев, что Павел никуда не ушёл. Алексея вдруг поразило как одиноко выглядел брат на пустующем дворе. Подумалось, что это совершенно незнакомый ему человек. Ведь, что он знает о Павле? Ничего, кроме того, что тот терпеть Алексея не может. Сдержанным шагом Алексей подошёл к скамеечке брата и навис над ним, стараясь отдышаться. Заметил, как он отклонился от него. Неуверенно сел на самый край лавочки и облегчённо вытянул левую ногу. Положил трость на колени.       Павел глянул на него:       — Чт з истрии т тут всм понрскзвал?       Алексей спрятал глаза.       Павел вытянул его трость с колен и ткнул ею Алексея в бок:       — Эй.       Алексей с толчка чуть не потерял равновесие. Устроился на лавке удобнее. Говорить об этом не хотелось.       — Я… Я рассказал правду. Но потом она превратилась в это… Но ведь ты на самом деле спас меня. Это-то уж ты не можешь отрицать. Я бы разбился насмерть, если бы не ты.       Но лицо Павла не смягчилось.       — Чт я длжн бл этй Елзвт отвчть на ткие скзки?       Алексей виновато опустил голову. Помолчал, думая, как сказать, чтобы брат понял:       — Елизавета Михайловна, — Алексей снова смутился, — она добрая девушка. Только, пожалуй, излишне впечатлительная. И бредит подвигами.       Павел вздохнул и задумчиво поскрёб щетину:       — Побртьс б.       Алексей посмотрел на заросшего Павла. Самым сложным было сдерживать жалость, чтобы она не проступила, и он не обидел бы брата.       Робея, он спросил:       — Могу ли я тебе помочь, брат?       Павел посмотрел вопросительно.       — Тебе левой рукой, наверное, будет неудобно? У меня очень хорошо получается брить, — это было неправдой, но упустить возможность сблизиться с братом Алексей не мог.       Павел задумался, осторожно поскрёб щетину. Алексей заметил, как он аккуратно обходил шрамы. Ему вдруг стало страшно, что он мог серьёзно напортачить с бритьём. Так как свои юношеские усы ему приходилось сбривать редко. У Павла в глазах мелькнули бесята, он вдруг подумал, что неудачное бритьё могло стать новым поводом для дуэли. Но Алексей ничего не заметил.       — Ну попрбй. Хтя нт, — показал рукой на лубки на шее.       Алексей погрустнел, но про себя выдохнул. Так у него появлялась возможность попрактиковаться и только потом, после того как с Павла снимут эту конструкцию, снова предложить свою помощь.       Алексей собрался с силами и начал то, ради чего он попросил брата остаться:       — Я хотел поговорить о том, что произошло.       Павел ожидающе смотрел на него.       — Я больше не буду называть тебя Аполлинарием, брат, — Алексей нервно облизнулся сухим языком. — Но что бы не произошло, стреляться я с тобой тоже больше не буду. Я ведь понимаю. Хотя ты сам вызвал меня, выстрелил только в колено.       — А ты мн в срдце. Пчти ппал.       Самые страшные слова были произнесены. Обвинение озвучено. Алексей отщипывал последние уцелевшие листы с куста, рвал их на мелкие кусочки и бросал на землю. Почувствовал пристальный взгляд. Объясниться было необходимо.       — Прости за это. Это была случайность. Честно! Я испугался и выстрелил как на учениях.       — Мн в срдце.       Алексей вскочил и, забыв про трость, начал метаться перед спокойным братом. Земля подставлялась под ноги неласковыми камнями. Левая нога то и дело заваливалась.       — Брат! Я так испугался, что на самом деле убил тебя. Клянусь, что не направлю в твою сторону больше никакого оружия, — его взгляд упал на повязку, скрывающую остатки уха Павла, и он ещё сильнее помрачнел.       — Что бы ты хотел, чтобы я сделал? Как мне извиниться перед тобою?       Бледный дрожащий от нервов Алексей остановился перед Павлом и молился, чтобы тот хотя бы допустил, что он не лжёт. Павел потрогал то место под повязкой, где должно было находиться ухо. Вздохнул. Алексей перестал дышать. Сердце гулко стучало в висках.       Павел пожал плечами. У него не было идей, что бы он хотел от Алексея. Хотя иногда он задумывался, как бы это было, если бы Алексей любил его. Действительно его, а не образ старшего брата, который придумал себе. Он мог бы сказать ему отречься от отца, но сам знал, что ничего бы удовлетворительного это не принесло.       Алексей понял, что его никогда не простят. Потеряно и без всякой надежды спросил:       — Может быть тебе принести что-нибудь? Табак? Чай? Я могу достать хорошую трость. А может написать письмо? У меня разборчивый почерк.       Павел поднял руку, показывая, чтобы Алексей утих, перестал мельтешить и сел. Алексей с опустившимся сердцем послушно сел.       — Досттчно, чт мня н увлили со слжбы.       Говорил Павел плохо, но тон всё равно вышел тоскливый:       — Зчм ты ко мн тк приствл вс это врмя?       Алексей поторопился уверить, что проблем у брата со службой не возникнет:       — Слухи про дуэль, — слово неприятно легло на язык, — останутся только слухами.       Павла избегание ответа на второй вопрос не устроило. Алексей слишком долго доставал его ещё до первой дуэли. Лез, лип и невыгодно оттенял его происхождение.       — Зчм я бл тебе нужен, чт ты пстнно ко мне приствл?       Алексея словно ударили поддых.       — Приставал? Но ведь… Я хотел… Мы же братья… — он склонил голову и страшился посмотреть на Павла.       Павел собрал всё своё красноречие, чтобы прояснить вопрос раз и навсегда, как он надеялся:       — Я вблдк от твй фмлии. А ты нслдный и лбмый сын свго отца. Т ж пнмал, как это вглдит?       Да, теперь, после подслушанного казарменного разговора Алексей понимал. И после того, что ему о брате высказал Емеленко. Позвал почти испуганно увязшего в тоске Павла:       — Брат…        «Брат». А всё потому, что он красавчик-офицер. Дворянин. Если бы Павел, который в лучшем случае мог мечтать о сержантских нашивках под старость лет, так к нему обратился первым, ничего бы хорошего не случилось. Напридумывал Алексей что-то своё.       — Ты не… Брат! Ты мой уважаемый старший брат и никто не посмеет сказать обратное! Лучший стрелок в полку! Стойкий к боли и презрительный к смерти. Как ты можешь так говорить о себе? А я был бесполезным тогда, — Алексей до боли поджал губы. — Из-за меня мы упали в ущелье, из-за меня ты сломал руку и челюсть, — он снова подскочил, не в состоянии смирно сидеть: — Я причинил тебе столько боли.       Алексею невыносимо было слышать, насколько их с братом образы в глазах других не соответствуют настоящему положению дел. Ведь благороден, талантлив и хладнокровен вовсе не он. А потом Алексею стало ужасно неловко оттого, что он столько всего наговорил, да ещё и слишком громко.       Павел смотрел на него, не зная, что ответить. Он никогда не слышал столько комплиментов в свою сторону, и слушать такое было приятно. Не то, что обычно приходилось выслушивать о себе. Он снова показал Алексею рукой сесть на скамейку и перестать уже прыгать. Задумался, как сказать спасибо, но само «спасибо» при этом не говорить. Вроде как и «спасибо» не за что, а вроде как и слова грели. На ум ничего не шло. Потому он молча посидел какое-то время рядом с братом, а потом встал и пошёл обратно в палату, оставив Алексея в одиночестве сидеть на лавке.