Я уйду тихо

Опустив подбородок на пальцы, он посмотрел в сторону — и выражение его лица, чуть усталое и беспечное, вдруг исчезло с пугающей внезапностью, сменившись отстраненным и пустым. Он стиснул зубы — она подметила это по контурам скул. По рукам ее вновь пробежала дрожь, изобличив расшатанные нервы. — Шарль? Что с вами, вам плохо? Он обернулся к ней, довольно резко и с большей напряженностью, чем в тот момент, когда она впервые коснулась его плеча. Пальцы его ухватились за край листка — какой первым подвернулся — и примяли, сначала с силой, затем все мягче, пока в глазах не стих тот странный блеск, который отмечает внезапную, желанную догадку, посетившую мыслителя. — И да, и нет, — одними губами усмехнулся он. — Впрочем, это никоим образом не относится к нашим делам. Отвечая на ваш вопрос: я бы, разумеется, постарался придать нашей сделке характер обоюдно выгодный. — То есть, купить меня за эти ваши деньги? — Ах, право же... — Неужели вы столь стеснены в средствах, что не можете меня себе позволить? — Если вам приятнее так думать... — Нет, вы не столь бедны, каким стараетесь казаться. Намедни я уводила купленную вами служанку, расходы ваши сократились... — Мой милый друг считает, что я не успел приобрести вашу новую? — Монсеньор мог бы предложить юной девице что-нибудь помимо денег... Он криво улыбнулся, закатив глаза. — Служанка. Как вульгарно. Вы считаете меня распущенным. — Прошу прощения: я завидую каждой молоденькой девушке, как вы знаете из кривотолков. В прислуге нет ничего вульгарного — такой ее делаете вы и ваше обращение. Для вас любая — товар, что служанка, что бывшая герцогиня. Вы слишком мужчина, слишком министр, чтобы замечать их мелочные чувства... — Позвольте, я не покупаю то, на чем не вижу прописанной цены. Она улыбнулась в ответ. Не было ничего бледнее и печальнее тонкого изгиба ее губ, который оборвался насмешливым: — И сколько же я стою? Да, а сколько же — мой муж? Он — ваша самая дорогая марионетка... А я — марионетка и его, и кукловода. Забавно, не правда ли? — Я... Остановившись, Шарль прочистил горло; в голосе его вдруг зазвучали хриплые нотки. — ...Я не собираюсь вас покупать, — завершил он фразу. — Вы ожидаете, чтобы я вам поверила? — Я мог бы дать вам слово, но, боюсь, мое слово — одна из самых недорогих вещей, которыми я обладаю. — Тогда не будем. Некоторое время они не смотрели друг на друга. Он был занят, расправляя смятый уголок листка, она же молчала, боясь затронуть неизбежное и пробудить в себе все, что терзало ее до той самой секунды, когда извечный враг, и поневоле благодетель, открыл глаза, взглянув на нее так, что Жозефина, пусть на короткое мгновенье, посмела заподозрить в нем невозможное, нестерпимое — душу. Душу, от которой она тут же отреклась, как сам он отрекся от сана и совести. — Должно быть, всё ваши дела, — заметила она, с той мягкой хрипотцой, что словно бы вторила его недавней реплике. Рука его потянулась к горлу; заметив свой невольный жест, он сложил ладони на столе, одну поверх другой, на бесценных документах, о которых забыл и думать. — Вы извели себя работой, — добавила Жозефина, видя, как неловко он открещивается от намеков на усталость. — Столько дел, неотложных и важных, — как вы справляетесь с этим? — Я проживаю каждый день как жизнь. — Не делает ли это все ваши дни похожими? — Мои дни, — вздохнул он, — доверху наполнены усладами и победами. Человеку в моем положении не пристало задумываться об опасностях однообразия: всякое однообразие обернется вечным блаженством, если только, — тут он ухмыльнулся, — найти его источник. — Вы не верите в опасности? Париж в последнее время стал слишком неспокоен... — Моя милая, вы боитесь роялистов? — Я? Да что вы. Правда, не знаю, как отнесутся именитые изгнанники к тому, кто их бесчестно предал... — Клятва, вырванная силой, ничего не стоит, мой милый друг. — Ах, вот оно что: вас заставили! — Обстоятельства! Талейран развел руками, словно оставив подпись на заведомо фальшивой расписке. — Что, если покушение? — На мою жизнь? Бессмысленно, я бы сказал больше: невыгодно и безрассудно. Плаха — для несогласных, а голова на крепкой шее — для тех, кто умеет договориться... Простите, я, кажется, лишаю вас радости обсудить со мной детали моей героичной гибели? — Гибнуть от рук заговорщиков — дурной тон, а ваши манеры столь безупречны... Представим, что вас ранили, — в этом достаточно героики? Шарль уложил ладонь на грудь, нахмурив брови в несколько театральной манере. — Грустный исход, — сознался он. — Ума не приложу, чем это может быть мне выгодно. Впрочем, вашей милостью у меня будет много времени для раздумий. Прошу вас, продолжайте: моя судьба никогда еще не зависела от меня в столь малой степени... — И вот, — чуть улыбнулась Жозефина, — неизвестная женщина пробирается в ваш дом под личиной служанки, без труда находит путь среди знакомых ей коридоров и комнат — и наконец добирается до ложа несчастного министра... — ...Спрятав на груди отравленный кинжал? — Какой же у нее вульгарный вкус! — Книги и политика делают меня сентиментальным. Что предпочитают нынешние лазутчицы? — Несчастных министров. Ладони Шарля накрыла третья. Искав — и не найдя, желая — и отвергнув, она держалась за чужую руку, словно одним касанием могла спастись от фамильярности, имя которой — безразличие. Все, что владело ей в тот отчаянный миг, — желание узнать, предугадать, почувствовать, ее ли дрожит рука, или его, или сама она придумала и руку, и весь трепет, и вечер, и огонь свечей, и фигуру Талейрана. Он не двигался, храня тишину, — о большем она и не просила. — Когда она увидела, — шепнула Жозефина, растирая его холодные пальцы, — что он в глубоком забытье, она оставила ему то единственное, что было у этой бедной женщины, — свой поцелуй. И ушла, очень тихо, боясь потревожить. — Что же... забавная история. Мое почтение ее прекрасному автору с не менее прекрасными порывами души. Ее рука медленно опустилась на стол. — Вам не хотелось бы очнуться? — негромко спросила она, поддавшись последней прихоти надежды. Шарль покачал головой, вгоняя себя в тиски улыбки. — Нет, — заверил он.