Вся мародерская рать

— Не переживай, Ресничка, это ведь родители, они все поймут. Лили все же написала домой. Буквально пару строк. Что с ней все в порядке и что она в школе. Все равно ее мать с отцом не могли видеть замок и тем более не могли войти сюда и забрать Лили с собой. — Ну, выжгут тебя с фамильного гобелена, не велика потеря, — поддел Сохатый, и Питер сейчас обязательно захихикал бы, наскреби он на экзамене баллов на слабенькую «У». Мы стояли перед классом Флитвика, Джеймс выпросил у Макдональд эссе, наскоро переписал его кусками, добавив от себя пару тезисов, и прислушался к нашему с Лили разговору. Я почти привык, что Сохатый смотрит на Лили чуть дольше, чем приличия позволяют смотреть на девушку лучшего друга. В остальном он вел себя так, будто не было целого лета, проведенного в его доме, нашего разговора перед началом семестра и Лили, одной на двоих. Новость о том, что Блэк и Эванс встречаются, прыгала с языка на язык весь сентябрь; теперь скрываться было не обязательно, и, впервые поцеловав Лили в Большом зале, а не украдкой у озера или в библиотеке, я испытал нечто, сравнимое с эйфорией. Сохатый организовал себе девицу с седьмого и выгуливал ее по вечерам. Эмили Лэнгтон так визжала во время матчей, что не оставалось никаких сомнений: ей очень. нравится. квиддич. А ее стоны, доносившиеся из-за полога Джеймсовой кровати, ясно давали понять, что ей очень. нравится. Сохатый. Вообще Эмили практически любую фразу начинала со слов «мне очень нравится», даже когда злилась или возмущалась. Даже когда однажды сняла Джеймса со своей подружки после первой игры в сезоне. «Нет, ну мне очень нравится, что трехфутовое эссе надо написать к завтрашнему дню», — раздраженно говорила Эмили, перечитав список домашних заданий. «Мне очень нравится, что скоро Хогсмид», — объявляла она, завидев на доске объявление. — Мне так нравится, что ты верен мне, — ядовито процедила Эмили, колданув подругу и нависнув над Джеймсом. Мы с Лунатиком зашли в спальню следом за ней и стали невольными свидетелями разборки. Сохатый ничуть не смутился тогда. Он растянулся на кровати, скорчил презрительную физиономию и указал на дверь: — Если тебя что-то не устраивает, выход там. Да, и подругу свою можешь забрать, я не трахаю девок без сознания. Извращение какое-то, — мерзко хохотнул Сохатый. Я не узнал в нем Джеймса. — Чем тебе Лэнгтон не подошла? — дипломатично спросил Лунатик, когда тот, проведя несколько минут в уборной, выключил воду и вернулся на кровать. — Ты же говорил, она всегда готова. — Надоела. Да она прибежит еще. Ей же, — Сохатый цокнул языком, округлив глаза, — все нравится. Он с таким азартом это произнес, что мы с Лунатиком волей-неволей поржали. Через пару недель я заскочил к Сохатому в раздевалку после тренировки и застал там Эмили. Судя по всему, ей снова. все. нравилось. — Мне очень нравится, что вы всегда рассказываете, куда пропадаете по ночам. У Лили так забавно получалось имитировать ее голос и интонации, но на этот раз никто из нас не улыбнулся. Ремус старался не смотреть ни на кого, Питер заинтересовался обивкой дивана. Я давно собирался рассказать Лили про наше мародерское войско, малочисленное, но великое, про Лунатика и про пристанище в Визжащей хижине, но все откладывал. Лили сидела у меня на коленях, и я шепнул ей, что завтра мы поболтаем об этом. Хотел добавить, что придется заплатить за информацию минетом, но Сохатый опередил: — Хватит, Эванс, — выплюнул он, и все притихли. — Хватит уже повторять это дерьмо. Ты так никогда не говоришь. Это дерьмо тебе не идет. Ты не она. У него получилось ловко сменить тему, хотя, сдается мне, Джеймс такой цели не преследовал. Он рывком поднялся из кресла и свалил в спальни. Лунатик встревоженно посмотрел ему вслед, потом на меня. — Пойду, извинюсь, что ли, — пробормотала Лили, вставая, и коленям сразу стало холодно. — Он, наверное, думает, что я издеваюсь. — Ты ей расскажешь, да? — спокойно уточнил Ремус, проводив ее взглядом. — Я могу не говорить про твои проблемы по мохнатой части. Скажу, что у нас есть небольшая традиция собираться вчетвером раз в месяц и пить всю ночь. Ты лучше с Сохатым проведи воспитательную работу, он в последнее время совсем не в себе, может ляпнуть лишнего. — Он из-за тебя такой, — услужливо вякнул Хвост то, что я и без него прекрасно понимал. — Я как-то обратился, решил на кухню сгонять, жрать так хотелось… — он всегда вываливал кучу ненужных подробностей, и я за столько лет научился пропускать их мимо ушей. — …и видел кое-что, когда вернулся. Сохатый думал, что все спят, я же полог задернул, когда уходил… — Давай к делу, Хвост, — рявкнул я, не сдержавшись. Достал уже. — У него дневник есть. Я видел, как Сохатый в нем писал. — Ты что, читал его? — нахмурился Лунатик. — Иначе какое это имеет значение? Ну да, сам факт наличия дневника — не преступление и не позор, хотя никто из нас не страдал этой ерундой. — Да нет, — испугался Питер, но врать в глаза он всегда ссал. — Ну так, только тот кусок, который открыт был. Джеймс на полу сидел, а я на его кровать аккуратно забрался… — И? — Не надо, Бродяга, — предостерегающе сказал Лунатик, сползая на самый край кресла. — Пусть это будет на его совести. Чужие дневники читать нельзя. — Сохатый нам не чужой. — Это же личное, — в отчаянии выпалил Ремус. — Это все равно, что одну девку на двоих иметь. Я уставился на него. Лунатик заткнулся. Он ляпнул слишком личное, чтобы произносить это вслух. — Что там было, Хвост? — не глядя ни на Питера, ни на Ремуса, повторил я. Сердце каталось от ребра к ребру, я слышал его стук. — Там было… — Питер! — шикнул Лунатик. — …что Сохатый больше не хочет быть твоим другом. Потому что тогда у него появится возможность честно и бессовестно трахать Эванс. Там так написано было, — неловко закончил Хвост, сгорбившись. Готовность Джеймса, верного дурацкой детской клятве, (он в самом деле всегда был верен ей чуть больше, чем мы трое) отказаться от нашей дружбы продемонстрировала, как плохи его дела. А значит, и мои. Я надеялся только, что там, в его дневнике было еще что-то, способное опровергнуть или дополнить эти слова. Я почти смирился с желанием Сохатого трахать Лили, с тем, как он пялится на нее, (да, нас четверо, мы с детства вместе, мы поклялись, мы названные братья, но Лили одна, и она только моя. Она не пакет с леденцами «Берти-Боттс») но у меня не было уверенности, что я готов потерять лучшего друга. Заклятие, запирающее тетрадь в бордовой обложке, было плевое, точно Сохатый хотел, чтобы его чернильные крики прочли. Со страниц он орал, что задыхается. Что Эванс отняла у него меня, а я — отнял ее. (никогда бы не подумал, что Джеймс может писать так точно и емко. Так… поэтично, мать его) Что он пытается забыться, но ничего не выходит. «Я перебиваюсь случайными поцелуями, жду, когда Бродяга узнает и вышибет из меня все дерьмо. Вырвет все, чем я могу чувствовать. Может, тогда станет легче». Лили молчала про эти поцелуи, а я нутром чуял, что они бывают, потому что иногда Джеймса попускало, но ненадолго. А может, не только поцелуи бывали? Я перелистал дневник, но не нашел ничего такого. Перо иногда спотыкалось и оставляло кляксы, и мне мерещилось, что за каждым пятном скрывается что-то, о чем ни Лили, ни Сохатый мне не рассказывали. Между страниц был вложен пергамент со свежей датой и инициалами Эмили. Л. Э. Лэнгтон, Эмили. До меня не сразу дошло, что она здесь ни при чем. — На полу в спальне нашел. Я приперся в раздевалку на квиддичном поле (Джеймс завел привычку, отпустив команду, оставаться тут до самой ночи) и швырнул ему обрывок. — Ты буквы местами перепутал. — Я ничего не путал, — подняв на меня тяжелый взгляд, равнодушно ответил Сохатый после минуты молчания. — Я же не лезу к ней, Бродяга. — Он бросил пергамент на стол и погладил давно высохшие чернила. В этом жесте было столько сраной нежности, что мне захотелось проблеваться. — Ты всегда будешь моим братом. Но это сильнее меня. Я люблю твою Эванс. Я летом сказал ей, а она подумала, что я ебаться хочу. — Он кисло ухмыльнулся. — Дурочка. Сохатый произносил эти слова, будто зазубрил их и теперь повторял как стишок, бездумно. Он подошел, беззлобно хлопнул меня по спине, дернул углом рта и признался, как азкабанский узник перед Поцелуем: (когда уже нечего терять) — Я лизался с ней недавно. Она извиняться прибежала, ну, из-за Лэнгтон, помнишь? И я не стерпел. Можешь мне врезать, Бродяга. Я целовал твою Эванс. Я не стал его бить. Я целый семестр наблюдал, как от Джеймса остается лишь тень. А он ведь хотел этого. Я не стал ему подыгрывать. — А она? — Просила тебе не говорить. Эванс так дорожит нашей с тобой дружбой. Кажется, сильнее, чем мы сами. А может, она просто сосать любит, а? Может, ей два конца больше по душе, чем один? — он так тяжело дышал, будто заводился от собственных слов. Я вот завелся. Сохатый намеренно провоцировал меня. Понял, что просто так не получит в морду. Я вцепился в его рубашку и с силой дернул на себя. Джеймс покачнулся и паскудно улыбнулся. — Она не метла, понимаешь? Она человек. Мне жаль, Сохатый. Я бы отдал тебе левую руку, потому что правая мне самому нужна, сам знаешь зачем, но я не могу одолжить тебе Лили на пару дней. Я не могу ею делиться. Эти нормальные, человеческие слова, а не ответные издевки, сработали. Из Джеймса будто воздух выпустили. Глаза потухли, как окна сгоревшего дотла дома. — Я знаю. Я бы тоже не стал. Но Лили думала иначе. Мы лежали в пустой спальне, голые, вспотевшие и голодные. (мы одевались только для того, чтобы спуститься в Большой зал на обед) На Рождество все разъехались по домам, а у нас с Лили больше не было дома. Она повернула голову на бок и задумчиво уставилась на кровать Сохатого. — Ты чего, Ресничка? — я приподнялся на локте, чтобы видеть ее лицо. — Скучаешь по нему? Я неопределенно пожал плечами, а сам подумал, что, конечно же, скучаю. С тех самых пор, как прежний Сохатый превратился в нынешнего. — Рядом с ним ты выглядишь счастливым, я заметила. Он… он как-то зажал меня в гостиной и поцеловал. Ты тогда в больничном крыле лежал, после дня рождения, помнишь? А после этого вы какое-то время вели себя как раньше. Кажется, даже взорвали что-то в Западном крыле и пару раз взбесили Минерву. Я думал, Сохатый просто рад, что я вернулся на уроки. Он навещал меня каждый день, рассказывал, как они с Хвостом морочили Лунатика, и показывал план восьмого этажа, который нам никак не удавалось нанести на карту целиком из-за Выручай-комнаты. А теперь написанное рукой Джеймса «я перебиваюсь случайными поцелуями» приобретало куда более прозаичное значение. Не прикидывайся, будто не догадывался, нагло ухмыльнулся Сохатый в моей голове, надо было врезать мне тогда, а? — А потом он снова помрачнел. И ты вместе с ним. Ты сам не замечаешь, но у вас одно настроение на двоих. Он мне записки писал, что хочет еще, а я решила проверить, станет ли он снова нормальным… — …дай угадаю, ты позволила ему засосать тебя, и Сохатый снова стал бодр и весел, — съязвил я. Да что происходит вообще? Моя Лили говорит, что лизалась с моим другом, а я пялюсь на нее как неудачник и думаю не о том, какая она блядь, а о том, какая она красивая, и как я… Может, пора уже сказать, что я запал на нее. Правда момент не самый подходящий. Совсем не подходящий. Подумает еще, что я не против этих ее дел с Сохатым. Как же я понимал Сохатого, мать его. Я почти ощущал, как его тянет к Лили. Меня так же тянуло. Она ведь не с Нюниусом лизалась, а с Джеймсом. Почти со мной. — Ему нужна я, да? Он хочет меня. — Лили не называла его ни «Джеймс», ни «Поттер», хотя раньше звала по фамилии. — Он говорил летом, что хочет. — А ты? Хочешь его? Раз Лили сосалась с ним, значит, ей не противно. Я попытался представить, как это выглядело, и мне удалось с легкостью. Хорошее воображение, а еще я знал их обоих лучше, чем себя. Мне даже захотелось увидеть их на самом деле, чтобы понять, верно ли я все напридумывал. Джеймс объективно хорош, насколько я мог оценить, не будучи девчонкой. От него девки тащатся. А еще он не занят, что делает его в разы привлекательнее меня в их глазах. — Он вроде бы перестал быть придурком. И он... не такой, как на уроках. — Она отрывисто вздохнула. — Мы трахались с ним здесь, — Лили продолжала смотреть на его койку и слегка кивнула на нее. — Что? Лили сообщила это таким тоном, будто признавалась, что они практиковали Протеевы чары. Эссе писали и трахались, сказал я когда-то Сохатому. Вот и они так же. — Ты говорил, если только в рот, то не считается. Я говорил, да. А Лили запомнила. Сам ляпнул, (уж очень хотелось вставить ей) сам теперь жри дерьмо, Бродяга. — Ты у него сосала? — тупо повторил я, обхватил ее лицо ладонью и заставил посмотреть на меня. Провел большим пальцем по ее губам, как идиот. Тронул крохотный шрам на верхней. Ну не надеялся же я нащупать там следы Джеймса. Я все-таки врезал ему. В последний вечер каникул, ничего не объясняя. Да Сохатый сам все понял. Лили вжалась в стену, а он с ухмылкой вытер кровь с губы и глянул на нее: — Ты рассказала? Ну и хорошо. Мне паршиво было из-за того, что я вру тебе, Бродяга. — А от того, что ты девку мою трахнул, тебе не паршиво? — прошипел я, уткнув палочку ему в подбородок и сунувшись к морде. — Ну убей меня за это! — взвизгнул Джеймс, оскалив зубы. — Давай, — он обхватил мои пальцы, сомкнутые на палочке, и вдавил ее кончик глубже себе в шею. — Я виноват в том, что она такая охуенная. Я виноват, что нас двое, а она одна. Я, бляха, во всем виноват! — Сохатый отпихнул мою руку и зашептал на ухо, чтобы Лили не слышала: — Ты думаешь, я ее заставил? Ну нет же, Бродяга. И я ей не навредил. Ей понравилось. Я же вижу, когда девке нравится. Я ее в ответ тоже… — горячо выдохнул Джеймс и повторил: — Ей понравилось. Меня затошнило. Я вообразил, как Сохатый ублажал Лили, и желание блевануть сменилось желанием вылизать ее сию минуту. У меня получилось бы лучше, чем у него. — Не молчи, Бродяга. — Он тряханул меня за плечо. — Ну вмажь мне еще раз, избей, только не молчи. — Мы клялись не драться, — презрительно бросил я. Надеюсь, капли слюны попали на него. — А еще мы клялись делиться всем-всем, — ехидно напомнил Джеймс и устремился к выходу. — Я люблю ее, Сохатый, — выпалил я ему в спину. Я впервые сказал это вслух в присутствии Лили. Вот дерьмо. Дерьмовое дерьмище. Эти слова были вкусными. Их хотелось повторять снова и снова, и Джеймс (я уверен) делал это всякий раз, когда лизался с Лили. Иначе как объяснить, что она ему позволяла. Чтобы почувствовать их солоноватый вкус на языке. Несколько дней мы все молчали. Джеймс несколько вечеров подряд сидел возле камина, листок за листком выдирал из тетради (в бордовой обложке) свои чернильные крики, которые к этому моменту заполнили ее полностью, и швырял в огонь. Лили меня сторонилась, будто боялась взглянуть в глаза. А я просто скучал по ней. Я теперь понимал, почему Сохатый задыхался, хотя воздуха в замке было предостаточно. В пятницу вечером — как сейчас помню, это была пятница, впереди уикенд и все такое — он поднялся в спальню, оставив Лунатика с Хвостом внизу, и уселся в изножье моей кровати. — Сириус. — Я позабыл, когда он в последний раз звал меня так. Я ведь Бродяга. — Я карту доделал. Сохатый швырнул огромный пергамент на пол, и тот сам собой раскрылся. Я вспомнил время, когда на нем было одно-единственное пятно, сбрызнутое чернилами, (холл с парадной лестницей) и невольно улыбнулся: — Помнишь, как ты ее придумал? Сохатый осекся. Он предложил сделать ее, чтобы всегда знать, где находятся девчонки. (очевидно, что все-все девчонки его мало интересовали) Он придумал ее, чтобы всегда знать, где Эванс. (тогда мы оба считали себя слишком крутыми, чтобы звать ее по имени) — Может, пришло время использовать карту по назначению? — тихо произнес я, но этот вопрос грохнулся на пол и со стуком покатился к выходу. Лили быстро нашлась в ванной старост. Она всегда мылась перед сном. Когда я раздевал ее, волосы часто были влажными. (и она сама, правда к ванной комнате эта влага не имела никакого отношения) Я поднялся с кровати, в два шага оказался у двери, взялся за ручку и обернулся. (я теперь знал, как это паршиво — задыхаться в замке, полном воздуха) Судя по лицу Сохатого, эти слова он ожидал услышать от меня в последнюю очередь: — Ты идешь?