Я не хочу плакать, но иногда реву,
Но не из-за тебя,
Просто слишком много мыслей
О мире, к которому я привыкла,
Который я уже не верну, по крайней мере, пока
Billie Eilish — Everybody Dies
Автомобиль тормозит возле таблички «НЕ ВХОДИТЬ, ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ». Забавно, что на ней символ Рассвета. Предупреждение так ярко выделяется на фоне зеленого леса и тонкой тропинки куда-то ввысь, будто призывает нарушить все нормы закона. Старатель соглашается на такой крохотный шанс, который, казалось, еще вчера ему не светил. Своего верного железного коня он закрывает и натягивает капюшон поглубже. Повсюду могут быть камеры. Повсюду могут быть рассветовцы. Наконец Энджи вживую встретил их упоминание на этой проклятой земле. Он медленно бредет вглубь неизвестности, и даже солнечные лучи криво и редко пробиваются сквозь густую крону деревьев. Старых деревьев мыса Соя на удивление плотное кольцо, и ни в какой карте не значится база Мурак. Старатель ее не набивал в электронных картах, пользовался новыми и старыми бумажными, но безрезультатно. Телефон вообще теперь кажется ему персональным врагом. Он звонил еще раз Шото, у того всё без изменений. Держит оборону и лицо перед Рассветом и мирными. Последние больно активно поддерживают первых, на что Старатель лишь кривится внутри. Был бы жив Яги, никогда не допустил такого. Не допустил группировку, что прикидывается мирными жителями к власти. Не допустил бы побега злодеев. Просчитал бы ходы. Не упустил бы из виду Изуку Мидорию. Все чаще Энджи вспоминает юного обладателя Одного-за-Всех, все чаще ему кажется, что он совершил ошибку, поверив мальчишке на слово. Тот утверждал, что сил в нем больше не осталось. А затем исчез. Сухая ветка ломается под тяжелым ботинком и по округе тут же гуляет эхо. Старатель замирает, проклиная себя за утерю сноровки. Вот же черт… Его взору открывается пролив Лаперуза, Тодороки невольно смотрит вправо, там, на самой северной точке Японии множество монументом, а с ними и туристы частенько приходят полюбоваться на мыс Крильон, открывающийся в особо ясную погоду, как сегодня. Потому, сверившись еще раз с картой, спрятанной за пазухой, Старатель шагает глубже в леса, в надежде отыскать хоть что-то. Как минимум, табличка с символом здесь размещены не просто так, и пребывание в Вакканай пока еще удается скрывать. Значит, все идет более-менее… Энджи замирает, вглядываясь в поредевшие стволы деревьев. Медленно он сходит с тропы и идет дальше и дальше, выходя из-за чащи деревьев к полянке с несколькими разрушенными домами. От силы их десять: небольшие, одноэтажные и типичные, будто выпрыгнувшие из старины и разрушенные далеко не временем. Старатель удивленно озирается по сторонам, не находя признаков жизни. Кажется, даже птичья трель перестала разноситься высоко над деревьями. Плющ пока не коснулся ни одной оставшейся стены, здесь их не так много. Крыш у домов не наблюдалось, самый целый состоит из трех голых, обожженных стен. Обойдя мертвое поселение вдоль и так и не встретив ничего, ни одной личной вещи, ни одного ведра или колодца, ни одного признака жизни, Тодороки входит в трехстенный дом. Тонкие стены стоят на честном слове, пол провалился, внутри только упавшая крыша и щепки. Если кто-то здесь жил, то почему же тогда нет никаких признаков? А если нет, то зачем было возводить эти дома? Еще и вблизи туристического места, неужто никто не решался заглянуть в эти дебри? Энджи фыркает. Он сам случайно знак увидел. Знак привлек его внимание… привлек внимание… Огонь резко струится по плечам и наливается в кулак. Одним коротким, плавным движением герой разворачивается, готовясь направить залп прямо в лицо злодеев, но в последний момент поднимает руку верх и огонь, мягко облизнув одну из стен, устремляется ввысь. Сердце тяжело бьется в груди. Мужчина облегчено выдыхает, глядя прямо в голубые глаза маленькой, светловолосой девочки. В ее взгляде нет ни испуга, ни удивления, она прижимает к груди грязный пожелтевший лист бумаги. Одеяния ее странное, Энджи сразу подмечает несвежую, порванную юкату с нашивкой на правой стороне. — Не бойся, — поднимает руки ладонями верх Старатель, делая уверенный шаг в сторону малышки. — Я не причиню тебе вреда. Ты одна здесь? Она смотрит без интереса, без искорки жизни. Просто смотрит, сжимает в руках лист, сложенный вдвое и ждет, когда герой сам подойдет к ней. — Ты ранена? — еще раз пытается Тодороки, но замирает в нескольких шагах от девочки. Что-то не так. Она смотрит на него совсем не детским взглядом. Так смотрит на него собственное отражение в зеркале, и от этой мысли Старатель замирает, снова призывая свою причуду. — Кто ты? Ты знаешь про Рассвет? Но вместо ответа девочка протягивает ему лист. Тодороки вынуждено забирает его, раскрывая. Увиденное ему не нравится. Совсем не нравится. Неумелый, сделанный будто ребенком рисунок карандашом. Старатель узнает Тойю только по характерным скобам на лице и синему огню в руках. Сверху черным нарисованы стрелки часов, а рядом с ним ребенок без лица. Старатель вглядывается в пустой овал, вглядывается в карикатурное изображение своего старшего сына и не понимает, причем тут он, ведь… Вопрос почти падает в воздух, но Энджи замирает, понимая, что теперь один. Тревожность колит в темечко, герой резко оказывается на улице, но не видит ни ребенка, ни признаков жизни вовсе. Что-то внутри странно трещит и рвется, когда он мчит в сторону пролива. Тошинори говорил, что у профессиональных героев вырабатывается некая чуйка. Старатель уверен, что у Всемогущего была причуда предвидеть опасность, но не видеть будущего и многие свои героические подвиги Яги совершил именно благодаря такой чуйке. И сейчас она пела и Тодороки. Шум воды заставляет ускориться. Сквозь деревья Старатель пробирается к тонкой полосе между землей и бездной в море. Он знает, внизу рифы, об которые разбиваются слишком легко, внизу бурлящая своим темным дном вода, свободное падение. Он замирает, не в силах поверить, что там стоит та же девочка, что отдавала ему лист менее двух минут назад. Не верит, глядя на пожилую старуху с седыми волосами. Она смотрит на него такими же голубыми глазами, смотрит прямо в глаза и Энджи не может двинуться. Все его естественно дрожит, кричит, вопит, чтобы не подходил. Перед ним обладатель ценной причуды. Он чувствует кожей, что старуха эта, девочка, девушка, женщина… что она управляет обломками чужого времени. Она не произносит ни слова, но Старатель будто слышит этот старческий голосок. Найди время. Она шагает в бездну, и последнее, что видит герой, как из ушей старухи идет кровь. А затем в его голове только ветер и такой же мирный шум разбивающейся о скалы воды.***
— О, кажется, очнулась, — звучит мужской голос, явно пожилой. Изуми толком не понимает, где она. Огонь, кажется, убил ее. Изуми погружается во тьму обратно, но та выплевывает ее. Заставляет жить. В голове все белое и горячее. По крупицам вспоминается пламя, вспоминается Рассвет, вспоминается Бад. И Даби. Он поджег ее? Зачем? Разве это важно? Ты ведь… жива? Сознание снова потухает, и в следующий раз Кодзи уже открывает глаза. Неохотно, с трудом и чувством ни-че-го в груди. Комната залита солнечным светом, пробивающимся сквозь тонкие, ничего не весящие занавески, такая вся чистая, обставленная недорогой, качественной европейской мебелью, из японского колорита бросается в глаза разве что никудышная икебана. Кодзи тяжело сглатывает, воды будто никогда не было в ее организме. Только жар, боль и обрывки чужих эмоций. Почему-то резко вспоминается, как Изуми впервые прикоснулась к Энджи Тодороки после победы над ВЗО и заключением Даби, сколько огненной боли в нем было и как хорошо, что он не пустил ее глубже в свою голову. Левая часть тела напоминает о себе ярко, обжигает, отчего психотерапевт морщится, стонет. Понимает, что не видит левым глазом, что на нем повязка, а правая рука не слушается, до того ослабленным был организм. Но страх в ней расцветает вместе с этой перманентной болью. — Лежи, лежи, красивая, — чужая ладонь давит на грудь, заставляя ее опуститься обратно. Оказывается, она пыталась встать. Оказывается, она лежала. Только где? Изуми моргает, пытается отодвинуться от боли, но та снова и снова настигает ее. Приходится чуть повернуть головой, чтобы, наконец, разглядеть говорившего. — Ты не ерзай, — звучит все тот же голос. — Даби, — первое, что приходит на ум. Он жив? Да, конечно, жив. Был жив, когда она умирала от огня. Оставил ли он ее там, на обочине, обожженную и слабую? Изуми уверена, что нет. Что эта светлая комнатка и странный человек его рук дело. — Э, нет, я его в душ отправил, а то сидит с тобой уже неделю: злой, грязный… Кодзи почти смешно. Ей удается раза с пятого сфокусировать зрение на старческом худом лице с седыми пышными усами. Очки в прямоугольной оправе кажутся лишними на том, кто явно причастен к злодеям. Изуми чувствует это подсознательно и напрягается, хотя старик выглядит вполне миролюбиво, переставляя банки-склянки возле тумбочки. — Кто вы? — Зови меня дядюшкой Бо, красивая, — крякает старик, усаживаясь на стул рядом. Изуми краем сознания отмечает, что не так он уж и стар, может, годам к семидесяти его возраст близится, но почему-то старит себя сам. — Про самочувствие не спрашиваю, вижу, что хуево все. Кодзи не хочет поворачиваться влево. Она понимает, что с ней, понимает, чего могла лишиться. Правая рука все-таки начинает немного, но слушаться ее, и Изуми пытается ей пошевелить. — Воды хочешь? — чуть наклоняет голову старик, сканируя Изуми долгим взглядом. — Да, спасибо. Изуми пытается опереться на правую руку и боль валит ее назад. Она всхлипывает и поджимает губы. В следующий раз приподнимается только с помощью старика, замечая, что под тонкой простынкой, которой ее накрыли, она абсолютно голая. Не успевает натянуть простыню на грудь, но дядюшка Бо будто и не замечает наготу. Протягивает стакан и поддерживает голову, пока Кодзи вливает в себя лучший напиток в мире. Простая вода отдает хлоркой. Валится обратно, хмурится. Все-таки чуть голову поворачивает, поглядывая косо на забинтованное плечо. Рука на месте, это радует. — Останутся шрамы, — почти успокаивает Бо, усмехаясь. — Ты легко отделалась. — Да, это точно, — кивает Изуми, все еще стараясь игнорировать боль. — Этот пиздюк, когда сюда попал, только и делал, что нас всех жег. Ну, пару подзатыльников и он научился никого не обжигать случайно… Изуми удивленно открывает и закрывает рот. Это он Даби пиздюком назвал? Да и улыбается так радушно, Кодзи даже про боль забывает, но рассказ обламывает сам Даби, вошедший в комнату. В белой чистой футболке и простых джинсах он выглядит нормальным. Все последствия их пребывания в плену прошли, оставив разве что едва заметный синяк на скуле, но и тот пожелтевший и едва заметный… А точно неделя прошла? — Байки травишь, дед? — почти усмехается злодей, закрывая за собой плотно дверь. — А что, нет? Слушатель она благодарный, да, красивая? — подмигивает старик и хитро улыбается. — Да и авансом заплатила, грудь показала… — Дед, — прерывает его Даби, замирая у койки. — Да, иду иду, молодежь, — смеется дядюшка Бо и неспешно ковыляет к выходу, пока Изуми во все глаза смотрит на застывшего злодея. — Ты это, пиздюк, даму свою накормить не забудь. И перевязку сделай, а то Сакура у нас взбеленится. — Иди уже, — обреченно выдыхает Даби, начиная двигаться. Изуми не успевает вовремя обернуться, поблагодарить, видит только, как старик за собой дверь закрывает. Даби же берет баночку на тумбочке возле пациентки, бинт, и обходит кровать, замирая с левой стороны. Кодзи молчит. Не знает, какой вопрос задать первым и надо ли. — Вытащи руку, — обращается к ней злодей, открывая банку с какой-то не внушающей доверие мази. — Даби, — тихо зовет Изуми, удивляясь, до чего тихо и скрипуче звучит собственный голос. — Потом, Иззи, сначала твои ожоги, — обрубает любую попытку к диалогу злодей. — Выключи причуду. Кодзи не понимает даже, включена ли она. Глаза закрывает, призывает ее, но та молчит. Странно. Еще одна странность в бесконечную копилку странностей. Когда Изуми все же кивает, убеждаясь, что сейчас не способна чувствовать, начинается пытка. Изуми старается не издавать и звука, но когда бинт сантиметр за сантиметром оголяет ее кожу, ей становится дурно. Слезы предательски скользят по щекам, она отворачивается, чтобы не видеть уродство. Чтобы не видеть то, что сделал с ней огонь Даби. Вся ее левая рука, от кисти до плеча, обожжена. Куски кожи лоскутами остаются на пропитанных кровью бинтах. Изуми тошнит от запаха горелой плоти, от аромата жирной мази, от себя. Она слабо понимает, в каком состоянии ее ноги и тело, скорее всего, большая часть пришлась именно на руку. А значит, вероятнее всего, с ее лицом тоже все плачевно. — Не сдерживайся, кричи, — летит от Даби, когда он начинает наносить мазь. Легко и аккуратно, Изуми бы назвала это профессионализмом. Она закусывает край подушки, отворачивает лицо и сжимается, когда эта чертова субстанция приносит хоть небольшое, но успокоение. Когда руку начинают бинтовать, Кодзи все же поворачивает голову. Не смотрит на свою конечность, только на Даби, обрамленного лучами солнца. Волосы чуть отрасли, пробиваются белые, будто седые пряди, из-за игры теней кажется, что никакие ожоги никогда не кусали его лицо, а уверенные движения — просто Тойя выбрал себя, а не отца. Выбрал быть медиком, например. Разрешения он не спрашивает, когда сдергивает простынь с левой стороны. Нога почти зажила, как и бок, Изуми на секунду хочется прикрыться, благо, Даби оставил кусками ткань на паху и груди, да и сам не горит рассматривать искалеченное тело. Изуми горько кривит уголком губ, удивляясь своей новой способности к выборочной регенерации. — Готово, — Даби поднимается, подставляя лучам свое лицо. Изуми закрывает на секунду глаза, готовясь к худшему. Злодей приближается, сталкиваясь с ней взглядами. Почему-то Изуми не видит там ничего, что видела прежде. Неужто на него так повлиял ее внешний вид? Отстранен и закрыт, губы в тонкую полосу поджимает, когда разматывает повязку. Винит себя? Изуми пытается уловить что-то на его лице, но Даби будто бы еще сам что-то для себя не решил. — Я посмотрю? — с несуразной надеждой от Кодзи доносится. — Нет, — тут же отрезает эту ниточку злодей. Значит, все действительно плохо. На удивление прохладные пальцы касаются щеки, и Кодзи глаза закрывает, пытаясь спрятаться обратно во тьму. Не получается. Эти же пальцы касаются лба, скулы, задевают подбородок, точечно впечатывая мазь. Было почти не больно. Было… пусто. — Открой глаза, — больше приказ, чем просьба. Голубые глаза напротив холодны и сфокусированы на ее левой части лица. Изуми бы скрыться, но она так устала. А еще отмечает, что видит левым глазом. Даби ставит все на место, моет руки в соседней комнате и возвращается, стараясь больше не встречаться взглядом с Кодзи. — Есть хочешь? — Нет. — Поспи, — советует злодей, замирая снова. — Мне нужно потрогать твой лоб. Если начнется лихорадка… — Я поняла, — кивает едва заметно Кодзи, снова фокусируясь на способности. Прохладная, как ей кажется, ладонь на секунду скользит по лбу. Изуми вздрагивает, вжимается в подушку, но руку быстро одергивают. — В норме, — делают заключение. — Вечером зайдет Сакура, она местный лекарь. — Даби, в чем… — Все вопросы после, доктор А, — садится на стул рядом с кроватью злодей, вытягивая телефон из заднего кармана джинс. — Тебе нужно восстановиться. — К черту… — Я сказал не сейчас, — холодно отрубает Даби, даже не взглянув в ее сторону. Кодзи хотелось бы отвернуться, но она только головой поворачивает. Вглядывается в эти невесомые прозрачные занавески и успокаивающий шум за окном. Там шумит ветер, не сильный, но прохладный и… Изуми проваливается в тревожный сон снова. Ей снится Рой в окружении своей семьи. Красавица с черными волосами и приятным лицом, здоровый крепкий парнишка и сам Рой медленно бредут по залитым солнечным светом улице. Рой чему-то учит своих младших, смеется, обнимая семью, а когда видит Изуми, останавливается. Ограждает младших, заталкивая себе за спину. — Ты виновата, — выходит черная кровь изо рта Роя. — Ты убила их. — Рой… — Ты убийца, — залитый кровью Бад смеется хрипло и долго, — убийца, убийца, убийцаубийцаубийца… Злодей… У психотерапевта колотится сердце. Делая жадный вдох, Кодзи не спешит открывать глаза, просто дышать, просто выбраться из кошмара. Слезы рвутся сами, боль физическая и моральная звучат симфонией, Изуми зажимает правым кулаком рот, чтобы не завыть, но выходит паршиво. — Все закончилось, — раздается женский голос сбоку, но это только усиливает истерику. Изуми плачет и не может сосредоточиться. Кто бы перед ней ни сидел, кто бы ее ни слушал, главное, что этот кто-то есть. Не может понять, что кто-то сидит на краю ее кровати, покорно ждет, когда чужая истерика иссякнет. Не оставляет одну. — Я убила их. Двоих. Тихое предательство вырывается сквозь плотно сжатые губы. Изуми трясет, почти колотит, в темноте она едва ли может различить силуэт, лишь слова непослушные воронами вылетают. Ненависть к себе разгорается новыми красками. Новое чувство, яркое и несносное, забытое… Она отвернулась от Тойи, когда была нужна, она убила маму, она не пролила ни слезинки на похоронах отца, она убила двоих людей… — Выпей, — всучивают стакан ей в руку. Давясь слезами и соплями, Изуми делает жадный глоток, понимая, что в воде что-то размешено. — Снотворное, — будто читает ее мысли вкрадчивый женский голос. — Поспи. — Не хочу, — хрипло отзывается обессиленная Кодзи, пытаясь разглядеть женщину. — Где я? Кажется, кто-то усмехается ее вопросам. — Дома, Иззи, — будто обещание звучит, и Изуми почему-то расслабляется. Как хорошо быть дома. Дома… у кого?