Трафарет

Я пришел сюда один, Смотри, как я плачу. Всю ночь Я вообще не вернусь домой этой ночью. О, этой ночью… Жар печки хочет этой лжи. Jordan Rakei — Hiding Place

А вдалеке горят огни. Если выйти за крыльцо двухэтажного домика, крепкого, с зеленой крышей, такие любят изображать пригород в американских мелодрамах, и встать строго посреди дороги, можно почувствовать призрачный вкус свободы. Пусть по бокам от нее такие же идеальные, немного пыльные домики, пусть на той стороне улицы стоит ее собственный дом, пусть одно из направлений выведет прямиком в полуразрушенный Джакку… Ведь по другую сторону, там, где бесконечное ничего можно обрести свободу. Сакура Бандо хотела этого с тринадцати лет. Грезила о взрослой жизни вдали от отца. Мечтала перебраться в разноцветный Токио, дороги которого не белые в свете мигающего фонаря. Там была бы ее жизнь настоящая, там бы она со своей причудой обрела не только мировой статус героя. Там бы узнали, кто на самом деле носитель самой сильной причуды в мире. И склонились бы перед ней. Даже Всемогущий. Даже Все-за-Одного. Она видела злодея лишь один раз. Его безносое и безглазое лицо долго снилось в кошмарах. Отец ВЗО тоже знал и дочь оберегал. Их вечное бегство закончилось пару лет назад, когда Изуку Мидория и Всемогущий уничтожили злодеев. Многие погибли. Многие пропали без вести. Но есть и выжившие. И глубоко в сердце Сакура до сих пор ждет. Давится сигаретным дымом. Ее научили курить в далекие шестнадцать. Делать глубокую затяжку и выдыхать горячий дым через нос. Если так вспомнить, ее много чему научили. Пить с горла дешевое пиво, смеяться в голос, управлять автомобилем и бить первой. Отец был против насилия. Потому встал по главе этого маленького сообщества, в которое стекались сначала просто отбросы, затем потерянные злодеи, а теперь уже и нормальные люди. Нормальные, конечно, громко сказано. Сакура улыбается пухлыми губами и прикуривает сигарету, которую стащила у спящего отца. Их веселье закончилось час назад, в конце концов, день рождение — веселый праздник, и как послушная дочь, Сакура убрала следы застолья, помыла посуды и теперь, в третьем часу глубокой весенней ночи вышла на прожженное жизнью крыльцо. Вспомнить молодость захотела. Ей вот-вот тридцать? Ужас какой. Она делает затяжку, выпускает тугую струю серого токсичного вещества и закрывает глаза. Ветер пробирается под тонкую светлую кофту, лижет по розовым щекам и бьет в лоб ее же золотистой челкой. Сакура невольно смахивает волосы, приглядываясь. Кажется, машина вдалеке светит фарами на дальний. Ну что за урод? Бандо делает еще затяжку, глядя далеко вперед. Тут, под Джакку, теперь держат обстоятельства и обязательства. Ей от этого печально, кажется, что крылья, которые должны были расправиться с совершеннолетием сгорели навсегда. И на плечах до сих пор пепел. Лучше бы ее тогда пожрало синим огнем. Было бы легче. Автомобиль стремительно подъезжает, Сакура ломает пухлые губы в кривой усмешке. Ну кто еще? Очередной злодей-неудачник? Выбывший из обоймы герой? Бедный отец, который не знает, что делать, если у его дитя температура тридцать семь и две? Облако белой пыли не оседает, когда машина резко тормозит напротив нее, туманом обволакивает водителя, который едва выбирается из своего места. Сакуре плевать. Она ни герой, ни злодей, никто… Неизвестный открывает заднюю дверцу, кого-то достает, пока Сакура с уставшим видом наблюдает за ними. Пыль забивается в нос, ей сложно сделать полный вдох, вместо этого она затягивается крепче и ждет, когда ночной визитер возьмет свою ношу. Включается свет на втором этаже. Бандо вздыхает почти горестно, готова поспорить, что отец чертыхается и спешно бежит вниз принимать еще одну заблудшую душу. Как же она сама устала от этих мертвых душ, которые тянутся сюда, не понимая цены. Еще она затяжка. Сакура успевает подумать, что никотин на ее губах мог бы убить лошадь. Жаль с людьми не пройдет, потому что он предстает перед ней. Он мертвецки бледен, избит и напуган. Он держит на руках девушку, как самую большую ценность в его жизни. Он делает два шага к ней прежде, чем дверь позади Сакуры распахивается и отец выходит на крыльцо. — Тойя, — слышит она голос папы лишь отдаленно, разглядывая его сквозь дым, воспоминания и время, — живо в дом. Он делает несколько шагов прежде, чем отец помогает с ношей, голос его звенит взвинчено и нервно. Отцу нельзя нервничать, сердце уже не то. А этот опять заставляет волноваться. — Помогите, — звучит голос Тодороки, от него Сакура, кажется, приходит в себя. Или от того, как фильтр больно обжигает нежную кожу указательного пальца. О, ее кровь на вес золота и дороже. Это уже она поняла. А Тойя все понять не может, носится с другой золотой девочкой. — Сакура, — голос отца сразу ровный, спокойный и холодный, — им нужна помощь. — А мне что с этого? Морщится от собственного голоса. Тот предательски вздрогнул вверх, выдав ее. Так позорно и мелочно. Сакура себя бы ненавидела еще больше. Эту слабость, похороненную многие годы назад, эту дрожь в теле и голосе. И в мыслях. Отец глаза закатывает, понятно, в кого Сакура. В молодости, уж Сакура пересмотрела все фотографии, их не так уж и много, Орочи Бандо был на удивление не самым красивым мужчиной в мире. С годами он становился краше, с годами он освоил причуду и стал вторым по могуществу человеком в Японии. И ушел в тень, когда о нем начали шептаться. Пусть папа и говорит, что выбрал семью, а не власть. Власть отец любит. Сакура тоже. Яблоня от яблоньки. Бандо от Бандо. — Твоя причуда нужна подруге Даби, — возвращается спустя минуту папа, идет мимо Сакуры и глушит машину. — И ему тоже. — А что же он сам не попросит? — капризно спрашивает она, зная прекрасно, почему. — Он ранен. — Звучит очень печально, подожди, может, получится выдавить слезу. Господин Бандо вздыхает, останавливаясь напротив нерадивой дочери. Видит она в его глазах и насмешку, мол, не повзрослела. Видит и сострадания, тогда дочь его немало слез пролила. Видит и жгучую, непотухающую ненависть ко всему живому, этого отец никогда не скрывал, но только вопреки не стал злодеем. Вопреки Все-за-Одного, Всемогущему, клише и последним словам любимой женщины, которой матерью Сакуры не приходится. Как-то отец сказал, что женщина эта, умирая на руках, умоляла его применить причуду и убить их всех. Всех людей на земле. А ее спасти. Отец на это, почему-то, не пошел, а сейчас хочет, чтобы Сакура сделала то, на что у него не хватило сил. Помогла тому, кого любила и кто ее предал. Простила и милостиво разрешила жить дальше. Еще и в объятиях другой женщины. Потому что Сакура чувствует, кто лежит в комнате для гостей и умирает медленно и неумолимо. — Не простишь себя ведь, — нравоучительным тоном произносит отец идет мимо нее. — А ты себя простил? — в спину кидает и морщится, насколько жалобно звучит ее вопрос. — Простил за то, что не устроил резню ради того, кто тебя предал? — уточняет господин Бандо и усмехается в свои пышные усы. И зачем он их отрастил? Сакура брови чуть вздергивает, мол, вот и ответ на твой вопрос, па-па́. — Я не жалею, что спас тогда много народа, лепесточек, но я именно его спас, — самодовольно изрекает отец и уходит, оставляя дверь открытой. Сакура остается одна. Ветер сильнее ударяет в лицо, в нос, пригоняя с собой ароматы ночной весны. Сухая трава, дорожная пыль и тяжелая, развеявшаяся духота. Как и в ту ночь. Сакура челюсть сжимает сильнее, аж зубы сводит от бессилия и злобы. Кто-то говорил, что злодейский ген передается по наследству. Лучше бы передавались внутренние силы. У отца их много, поделился бы. Сакура не кричит. Внутри все пылает синим-синим, как чертов огонь, и она, переставляя ноги и шаркая, словно старуха, поднимается наверх. В комнате для гостей ее ждет занимательная картина. Отец отточенными движениями роется в их аптечке, мастерит капельницу. Кислородный баллон уже на лице девчонки, а Даби, словно провинившийся ребенок, забился в угол и молча наблюдает. Сакура ждет, когда он поднимет взгляд голубых глаз на нее. Проходит минута, гордость Тодороки все-таки притупляется то ли из-за стресса, то ли… Сакура не хочет знать. Смотрит на него, отмечая годы и отпечаток их на лице. — Чего ты ждешь? — едва разлепляет потрескавшиеся губы злодей. — Жду, когда ты встанешь на колени и попросишь. — Сакура, — гремит голос отца, но она лишь взгляд, наполненный ненавистью и непролитыми слезами кидает. — Пусть извинится за то, что бросил нас, — подводит голос Бандо и она натурально кричит. Прилагает немалое усилие, чтобы сделать вдох и восстановить хрупкое равновесие. Даби смотрит на нее из-под отросшей черной челки. Вот дурак, опять волосы красит. Сакура не успевает что-то сказать, когда он двигается, садится на колени, глядя на нее. В груди больно бьется сердце, отбивает ритм, почти азбука Морзе выстукивает «дура». — Извини, — но в его голосе и грамма раскаяния нет. Уставший и ослабленный, кажется, Тойя Тодороки больше не выдерживает и заваливается вперед. Испуг стучит об зубы, Сакура тут же подрывается и успевает схватить за плечи, коснуться, прежде чем отпрянуть. — Тебе нужна помощь, — сквозь зубы шипит Бандо, осматривая раненного злодея профессиональным взглядом. — Сначала ей, — кивает в сторону кровати Даби, снова приваливаясь спиной о стену. — Мне плевать на нее… — Мне — нет, — холодно выдает Тойя, глядя точно в глаза Сакуре. — Помоги ей, пожалуйста, Сакура. Ее имя так сладко слетает с чужих губ. У Сакуры мурашки по коже и ненависть жгучая, колючая и непростительная, когда она на ноги встает. Ее трясет, и каждый шаг до постели, где лежит она отдается почти физической болью. Обгоревшая и почти не дышащая. Умирающая. Сакура знает ее имя. Сакура знает любимый цвет этой девушки, знает ее любимую мангу, сказку и писателя. Она знает, как они с Тойей играли в снежки, знает, как она таскала ему мазь от ожогов. Знает, что Изуми Кодзи, умирающая в кровати дома Бандо, оставила Тойю Тодороки, и это привело его к ним. А теперь ее надо спасти. Ее? Суку, которую ищут герои, включая младшего братика Даби? Он ведь так их всех ненавидел, что с ним сделала Лига Злодеев? Что с ним сделала сама Изуми Кодзи, раз он встал перед ней, Сакурой Бандо, на колени ради этой девчонки? — Отойди, пап, — устало выдыхает Сакура, присаживаясь возле аптечки. Лишь взгляда хватает, чтобы понять, что ничего из их арсенала не поможет. Потому Сакура достает скальпель, вертя его в пальцах. Тело на кровати вдруг выгибается. Хрипит и стонет, отчего и отец, и Даби вдруг подрываются. Как они переживают… Ладно Даби, чего отец такой сопереживающий? — Нужно переливание… — У нее коллапс легкого, — отмахивается от голоса папы Сакура, пару секунд разглядывая острие скальпеля. И делает точный надрез вдоль предплечья. Знает, что нельзя глубоко, знает, что нельзя увлекаться. На старые шрамы ложится алая полоса, а затем капля за каплей стекают прямо на обгоревшую кожу госпожи Кодзи. Внутренне Сакура сосредотачивается на времени. То красным утекает по венам и впитывается в кожу. По капле уходят и силы Сакуры. — Ее нужно раздеть, открыть доступ к другим повреждениям. Отец хмурится, но молча выполняет указания, пока Сакура специально не целится в лицо. Пусть будет изуродовано. Пусть будет обожженным. Пусть будет некрасивым, а когда она проснется и посмотрит на себя в зеркало и увидит, что злодей с ней сделал… снова сбежит. Пару секунд Сакуре даже нравится этот план, но вот пальцы сами касаются щеки, ведут к высокому лбу, задевают распухшее веко и медленно, вниз, тянутся к губам. Четко очерченные, верхняя более пухлая, такие только алой помадой красить. И подбородок маленький, и личико в целом… симпатичное. Обезобразить бы навсегда. Сакура бросает быстрый взгляд на задыхающуюся еще Кодзи. Умри, пожалуйста, быстрее, чем причуда подействует. Но Сакура капает кровью своей, делится щедро до побелевших губ. И применяет причуду, когда, казалось бы, девчонка уже не дышит. Собственная кровь удачно перемешивается с открытыми ранами, иначе бы пришлось переливать, что Сакуре совсем не нравится. А так причуда взывает, шепчет и впитывается в чужое тело. И начинает отматывать время вперед и назад одновременно. Это долго, нудно и не за один раз. Но жизни этой дамочки пока ничего не угрожает. Проходит не один час, прежде чем бледная и уставшая Сакура выползает на крыльцо. Ее предплечья крепко перемотаны, голова теперь болит сильнее. На Даби сил не хватило, отец сам позаботился о его ранах. Ничего не сломано и на том спасибо. Сакура садится на крыльцо, встречая золотой рассвет нового дня. Через три часа ей нужно просыпаться. Через три часа ей нужно будить… — Вот, выпей, — садится рядом с ней папа, всовывая большую чашку переслащенного кофе. — Спасибо, — устало кивает Бандо, но только пальцы холодные о пузатый бок греет. — Они оба спят, — кряхтит отец, в народе его называют дядюшкой Бо. Сакуре не дано понять, почему эта кличка прицепилась к нему. Почему именно так Даби называет его. Отец закуривает, Сакура все еще стесняется курить рядом с ним. Но когда он отдает одну, принимает без лишних слов. — Что думаешь делать? — философски начинает он, тоже наблюдая за рассветом. Сакура пожимает плечами. Запивает сигаретный дым кофе и выдыхает. Почему-то плакать резко хочется. — Расскажешь ему? — Пап… — Он вправе знать. — Он потерял это право, когда оставил нас, — Сакура тяжело встает, выкидывая недокуренную сигарету. — Я не собираюсь ему рассказывать. — Сакура, — отец редко обращается к ней по имени. Всегда цветочек, лепесточек, вишенка, но точно не Сакура. Потому она и замирает, снова поворачиваясь к отцу лицом, — если бы твоя мать не сказала, что беременна, я бы ушел от нее. — Это ты джентльмен, пап, — устало усмехается Сакура, — а Тойе не надо знать, что у него есть сын. Нравоучение от отца сейчас ей не нужны. Сакуре нужно дойти до дома, что стоит в трех домах от отчего, принять душ и укрыться теплым одеялом. Возможно получится уснуть, если муж не будет храпеть. А через два часа собрать сына в школу, улыбнуться мужу для приличия и поехать на работу в больницу. И желательно забыть об этой ночи. Забыть о Тойе Тодороки и том, что он оставил ее тогда. Жаль только, что сын ее, Кэзуки Бандо, никогда не даст ей забыть.