И жили они долго и счастливо? Или...

POV Махмуд

— Анна! — я дёргал за ручку двери с неистовой силой, стучал, бил кулаком и ладонями по двери её дома, но ответом была лишь тишина. — Анна! Любой другой человек на моём месте, вероятно, бросил бы эту затею, но не я. Словно каким-то шестым чувством я понимал, что она была дома. Может быть, стояла за дверью и просто не открывала. Я сердцем чувствовал, что она была непозволительно близко, стоит только протянуть руку. Но между нами стояла преграда. Как и всегда, впрочем. Страхи. Правила. Обычаи. Религия. Жизненные принципы. Даже собственная гордыня. Но всё это превращалось в прах, стоило во главе угла поставить любовь? Аллах мне свидетель, я по-настоящему любил эту маленькую, строптивую, невыносимую, хрупкую искреннюю, нежную, но такую отважную Анну. Любил всем сердцем и всем своим существом. На улицу уже повыходили жители ближних домов, а проходящие мимо люди начали боязливо перешёптываться: — Повелитель… — Господи, помилуй, что случилось? Но несколько обрывочных фраз, брошенных женщинами, заставляли моё сердце просто уйти в пятки: — О Аллах... — Неужто грех на душу взяла? — …молоденькая ведь совсем, что вы говорите такое, госпожа? — Да отца самой схоронить, не приведи Господь, тут вон взрослые едва держатся порой, а эта… девочка совсем. Всё для отца… для отца, а то видишь, что случилось… Моё сердце в очередной раз пропустило удар. Что я натворил? Почему, когда она вернулась ко мне, я не сказал ей сразу… Хотел проучить. Проучил! Идиот! Ещё и уехал, чтобы не думать — правда не думал, а бредил. В мыслях только она. В ушах вместо слов советников — только её голос и смех. А в любых зеркалах, которые попадались на пути, — отражение её пустых глаз, стоило ей услышать моё безразличное: «Хочу побыть один…» В ответ в бесконечно прекрасных омутах — лишь смирение. Её тихое, но раздирающее на куски душу: «Понимаю». Затем быстрый поклон и хлопок двери. А потом — пустота. — Анна! Я всё ещё продолжал лелеять хрупкую надежду на то, что она не посмеет оставить меня, продолжая всеми возможными силами достучаться до неё. В прямом смысле этого слова. «Пожалуйста, Голубка, не оставляй меня. Умоляю, ты не можешь оставить меня. Я прошу, открой дверь», — не знаю, кому я мысленно возносил эти слова, но они вырывались из моего сердца. Но когда я уже собрался было начать ломать дверь, при этом наплевав на собравшихся зевак, которые, скорее всего, уже завтрашним утром начнут судачить о моём ночном дебоше, заветная дверь медленно распахнулась и я встретился с совершенно незнакомым до сегодняшнего вечера взглядом Анны: мертвецки уставшим и совершенно бессмысленным. Небольшой фонарик, висевший над входной дверью, осветил исхудавшее и почти серое лицо любимой, а из-за контраста с траурными одеждами её личико казалось почти прозрачным. — Повелитель? — произнесла она удивлённо, присев передо мной в небольшом поклоне. — Чем обязана? Кажется, только в эту секунду я обрёл способность дышать. Мне просто хотелось сгрести её маленькую фигурку в охапку, покрывать поцелуями её губы и молить о прощении за свою гордыню, но благо мой разум ещё не совсем отдал бразды правления чувствам, потому что, вспомнив, что за нами наблюдают как минимум с дюжину зевак, я постарался придать голосу спокойствие и произнёс: — Я приехал поговорить. По-моему, я ещё не разу не видел, как Анна вопросительно приподнимала одну тонкую бровку в ответ на мои слова. — Прошу тебя, не задавай лишних вопросов и просто впусти меня внутрь, — попросил я Анну, чуть приблизившись к ней, перед этим удостоверившись, что никто из собравшихся нас не услышит и мы оба не окажемся завтра героями противоречивых сплетен. Благо она лишь прикрыла веки в знак согласия, правда, я успел увидеть, как в её взгляде появилась боль. От этого наблюдения неприятно кольнуло в груди. — Да, конечно, прошу прощения, повелитель, совсем запамятовала, думала, вы приедете уже завтра или позже, — произнесла она громче, но всё тем же бесцветным тоном, который неприятным холодком пронёсся по коже. Немного пройдя в глубь дома, я вновь услышал на этот раз уже совершенно спокойный и уверенный голос Анны. — Господа, вы тоже хотите со мной о чём-то поговорить? — поинтересовалась она у собравшихся. В ответ отовсюду посыпались обрывки фраз, половину из них я, правда, не понял, потому что они были, вероятно, на русском. — Нет, нет… — …Анна Петровна… — …просто Повелитель… — Было так громко, Аня… — Что ж, можете не беспокоиться. Всё в порядке. Всем доброй ночи. Всего доброго, — ответила учительница, смиренно выслушав несколько брошенных от случайных зевак фраз, и едва слышно закрыла дверь. Я сделал пару шагов вглубь парадной, но до меня не донёсся звук шагов Анны, которые я надеялся услышать. Остановившись и повернув голову, я увидел её так и продолжавшую стоять у двери, спиной ко мне. — Зачем вы пришли? — голос, полный отрешённости, вновь нанёс очередную рану, которую я заслужил. — Я узнал про… — я не хотел бередить столь свежую рану, поэтому даже не смог произнести фразу до конца. — Я поняла, — ответила она, резко отойдя от двери, и, не поднимая головы, словно тень прошла мимо меня в комнату. — Что вы хотели? — задала она очередной вопрос, проходя к обеденному столу и отодвигая немного поодаль от себя полный стакан воды и какое-то лекарство, судя по флакону, что-то похожее на снотворные капли. Плохо спит. Даже одна эта мысль была способна заставить меня посыпать голову пеплом. С десяток фраз, начинающихся с фразы «должен был…», вновь болезненно ударили в самое сердце. — Как ты? Как ты себя чувствуешь? — спросил я, наверное, наиглупейшие вопросы из всех возможных. А учитывая её вид и совершенно разбитое состояние, которое было заметно невооружённым взглядом, эти вопросы показались ещё более нелепыми. — Оставим вопросы о моём самочувствии и прочие. Учитывая последние события и столь позднее время, я считаю своё состояние оправданным. Я слушаю Вас… — холодно произнесла она, впирая в меня один из самых тяжёлых взглядов, которыми она одаривала за всё время нашего знакомства. Я же не мог выносить этот металлический и отрешённый тон любимой, поэтому, наплевав на все правила приличия и сделав несколько шагов, я прижал к себе Анну в надежде хоть на короткое мгновение унять её боль, которая буквально сочилась из неё: глаза, голос, даже её движения — всё так и вопило о её невосполнимой утрате. Я прекрасно знал, что вкус смерти должна ощутить каждая смертная душа, которую приводит в этот мир Всевышний, каждая в своё время. Что самый настоящий грех плакать и горевать об этом, но, пожалуй, лишь единицы избежали и не совершили его. Его порой не могли избежать даже самые могущественные люди нашего времени. А чего уж говорить о совсем юной девушке, для которой её отец был всем. Я никогда прежде не видел свою Голубку столь измученной и разбитой. — Это вы таким способом пытаетесь выразить своё сочувствие? Признаюсь, это очень интересно, но могли бы ограничиться письмом, несколькими официальными фразами: приносим Вам глубочайшие соболезнования, Ваш отец был замечательным человеком, мы будем помнить его и так далее, и так далее. В серванте лежит несколько примеров открыток. Можете ознакомиться, Повелитель, и прислать мне в любое удобное для Вас время. В другой ситуации и другой обстановке я бы не стерпел подобной дерзости даже от Анны, но сейчас, видя, как она вот-вот сломается и разрыдается от переполнявших её душу горя и боли, у меня язык не повернулся накричать на неё. — Анна… — я прижал ладонь к её холодной щеке в надежде успокоить, но в ответ увидел лишь хлынувшие из её глаз слёзы. — Оставьте меня, пожалуйста… — буквально простонала она, пытаясь отпрянуть от меня. — Я умоляю вас, оставьте… Я знаю, что поступила гнусно по отношению к вам, и ненавижу себя за это, и вероятно, буду проклинать себя до конца своих дней. Наверное, поэтому жизнь меня так и наказала… — Но я не… — пытался настаивать я на своем, но она перебила меня. — Я прошу вас, если у вас осталось хоть что-то хорошее по отношению ко мне, просто уйдите… В ответ на её просьбу я лишь помотал головой, давая понять, что никуда не уйду и не оставлю её одну. Неожиданно она предприняла отчаянную попытку вырваться из моих объятий, которая, впрочем, не увенчалась даже мизерным успехом. Наверное, она была настолько обессилена, что единственное, на что у неё хватило сил, — это развернуться в моих руках ко мне спиной и сделать несколько шагов в сторону софы, стоявшей всего в нескольких шагах от обеденного стола. В обычном состоянии, чтобы пройти это расстояние, человеку потребовалось бы не больше секунды, но для Анны даже это сейчас оказалось не под силу, потому что, не прилагая почти никаких усилий, я вновь прижал её к себе, пусть и спиной. Я видел в отражении рядом висевшего зеркала, как из её глаз вновь буквально градом потекли слёзы. У неё началась истерика: она извивалась в моих руках, словно самая настоящая змея, а всё тело начало дрожать от переполнявших эмоций. — Отпусти меня! — я так давно не слышал, чтобы она называла меня на «ты», словно это было в другой жизни. Опять нарушение правил. Правил, которые сейчас не имели значение. Она. Сейчас самым важным была только Анна. Голос, которым она произносила, теперь, вероятно, будет преследовать меня в самых ужасных кошмарах: совершенно безликий, пустой, чужой, словно из преисподней. Я же просто прижал её к себе, вновь и вновь проклиная себя за то, что оставил её. Моё сердце было готово разорваться от боли только от одного вида её глаз. Это были не глаза моей всегда боевой и своенравной Анны, это был взгляд затравленного зверька, который оказался в лесу совсем один, а где-то вдалеке уже слышались быстрые шаги разбойников, желавших поймать уже почти пойманного в ловушку зверя. Она всеми силами пыталась отпрянуть, отойти, отбежать от меня, словно от огня, но это всё походило на действия ребёнка, пытающегося отгородиться от взрослого. Её движения не возымели никакого эффекта, а с десяток произнесённых то на русском, то на французском, то на турецком «Отпусти» скорее напоминали писк, нежели приказы. Но когда наконец-то даже эти жалкие попытки вырваться из моих объятий ни к чему не привели, Анна обессилено прижалась ко мне, а тишину комнаты нарушали лишь едва слышные всхлипы. — Теперь ты понимаешь, что я тебя не оставлю? — сказал я как можно увереннее, целуя её в затылок, тем самым надеясь, что это её хоть немного, но успокоит. — Почему вы просто не можете оставить меня в покое? — спросила она, медленно развернувшись в моих руках и смотря в глаза. Я так соскучился по ней. Соскучился по прикосновениям к её прохладной коже, по её прекрасным глазам, ягодному аромату её волос, сладости её губ, но даже в самых жутких кошмарах я не предполагал, что увижу её столь разбитой от горя. Да, она всё также была прекрасна, но в её прекрасных голубых глазах, которые теперь от бесконечных слёз казались почти синими, пропала даже малейшая искорка радости, и даже за одно это я был готов высыпать миллион и одно ругательство в укор Всевышнему. Она не заслужила вкусить столь сильную горечь утраты родителей в таком раннем возрасте. Кто угодно, но только не она. — Потому что я не могу оставить тех, кого люблю, — произнёс я слова, которые так долго ждали своего часа, и вот наконец-то с моих губ сорвалось то самое заветное слово. — Прошу тебя, — нежно обхватив её бледное личико руками, я произнёс: — Поехали домой. — Зачем? — спросила она после нескольких минут раздумий и бесконечно долгого взгляда глаза в глаза. Казалось, что мы оба пытались понять, что творилось в душах у каждого из нас. — Вы попросили оставить вас… Я оставила. И теперь вы сами просите меня вернуться. Для чего? Слова, брошенные в её адрес в пылу обиды, о которых она вновь мне напомнила, легли на моё сердце немым укором. Вновь. Только она могла заставить меня стыдиться. Другой бы не осмелился на подобное, но только не она. Даже чувствуя оглушительную душевную боль от потери родного человека, Анна оставалась собой. — Я хочу, чтобы ты была рядом… — произнёс я слова, которые казались мне самыми важными. — Вы же понимаете, что ничего из этого не получится. Это невозможные… — Нет ничего невозможного, — я никогда прежде не чувствовал себя столь уверенно, словно кто-то или что-то свыше придало мне вместе с этими произнесёнными словами бесконечный поток сил. Стоило мне произнести эти слова, как впервые за всё время нашей встречи на губах Анны появилась пусть едва заметная, но улыбка, которая целебным бальзамом разлилась по всему моему сердцу. — Но я не хочу быть вашей наложницей, — произнесла она, чуть осмелев. Я же не смог удержать ответной улыбки, понимая, что моя Голубка вновь возвращается. Капля за каплей, но она вновь становилась собой. — Не будешь. — Мне нужно закончить дела по работе здесь… — Хорошо, — согласился я, не прекращая поглаживать её нежную кожу лица своими пальцами. — Я даже детям не позволяю так вить из себя верёвки, женщина. В ответ на мои слова Анна вновь подарила мне мягкую улыбку и тихо произнесла: — Вы просто не замечаете этого. И вновь эта маленькая, хрупкая Голубка заставила меня улыбнуться. Так умела только она. Только рядом с ней я мог быть собой. Я был с ней обычным смертным, а не Повелителем Османской империи. В её глазах я так и остался лодочником, не несущим бремя власти, дарованное мне при рождении. И только за одну эту возможность можно быть ей благодарным. — Вероятно, — прошептал я, вновь утопая в пучине бездонных глаз обычной учительницы, которая сумела заменить собой целый мир для правителя целой империи. — Сегодня я не смогу вернуться во дворец, — выдала ещё один приказ Анна, и на этот раз я был не готов его выполнить. — Вот на это я скажу твёрдое «нет», Анна! — заявил я непреклонно. Даже сама мысль о том, что я мог оставить её, была неприемлема. Да, может, она более-менее и успокоилась, но оставить её в одиночестве всё равно что заставить акробата балансировать на канате, где под ним бродила целая стая хищников. — Но завтра я должна выйти на работу... — Скажешь, во сколько тебе нужно быть на месте. Я распоряжусь, и тебя привезут и заберут после окончания и помогут упаковать все необходимые вещи, но одну здесь я тебя не оставлю. — Я могу сама… — Анна! — Но… — Анна, нет! — Это мой дом. Я не могу просто так взять и уехать насовсем, — предприняла очередную попытку переубедить меня Анна. Аллах, как я умудрился полюбить столь строптивую девицу?! — Я не настаиваю, чтобы ты просто закрыла дверь и не возвращалась сюда никогда. Если тебе будет нужно приехать сюда — пожалуйста, но в таком состоянии я не намерен оставлять тебя в одиночестве! — заявил я твёрдо, но как можно нежнее гладя её по плечам в надежде, что это позволит успокоить её. Анна была бы не Анной, если бы не вступала в подобные споры. Да, пусть это и раздражало, и выбивало из колеи, но сейчас я был как никогда рад этому. Я уже видел, что она вновь готовится выпалить пылкую речь, поэтому предпринял очередную попытку успокоить её. Мне так отчаянно хотелось её поцеловать, вновь ощутить сладость её губ, услышать трепетание её сердца, почувствовать, как она своими длинными пальчиками будет сжимать ткань моей одежды, как будет нежно проводить руками по моим плечам или касаться ладошкой моего лица. Но я не знал, будет ли это уместно, учитывая, что мы разговаривали-то нормально едва ли больше десяти минут. Всё остальное время, что я находился здесь, вряд ли можно было считать чем-то похожим на разговор. Поэтому я поступил несколько иначе: я немного приподнял её подбородок большим пальцем, заставив посмотреть на меня, и произнёс как можно мягче: — Сдайся… — устало произнёс я, вглядываясь в любимые глаза цвета голубого сапфира своей Голубки с немой надеждой, что она послушает меня. — Прошу тебя. Я знаю, что тебе тяжело, но я не прощу себе, если оставлю тебя одну. Ты не должна быть одна. Не сегодня и не сейчас, — прошептал я, прикрыв глаза и прижимаясь к её макушке губами. Даже столь невинное, но столь трепетное прикосновение губ к её бархатной коже было сродни соприкосновению губ заплутавшего в бескрайней пустыни путника с живительной прохладной водой. Столь драгоценной стала для меня обычная учительница, не поверившая, что перед ней сам Султан, и севшая в одну из стоявших у причала лодок и заставившая самого Махмуда II полюбить её. Полюбить по-настоящему. Вопреки правилам и традициям. Но во благо сердцу: искренне, пылко и самозабвенно. — Только прошу без перекидывания через плечо, — произнесла она чуть слышно, и если бы я не стоял так близко, то вряд ли смог бы расслышать её. — Хорошо, — произнёс я с улыбкой.