***
Гоголь быстро отыскал аптечку в неизвестной ему комнате и попросил Федора снять рубашку, дабы перебинтовать ранение. Он почти сразу заметил, как тот морщится от каждого движения рукой. Николай аккуратно, с нежностью снял прошлый слой, тщательно осмотрел рану, поджал губы и принялся за обработку. Достоевский наблюдал за его действиями, за мимикой, изредка сжимая зубы от отголосков боли. Стены здесь были тонкими: он слышал все, что происходит внизу. Вскоре крики стихли, и русский выдохнул: — Так и продолжишь молчать? Блондин слабо куснул нижнюю губу, но почувствовав привкус крови, перестал. — А что мне сказать, Федь? — уставши спросил Гоголь. — Что я скучал? Что я рад, что все закончилось? Достоевский сжал чужое запястье, заметив, что тот начинает уже лишний оборот бинтом. Коля чуть двинул головой, кивнул, сглотнул ком, вставший в горле, отрезал часть и завязал пару узлов. — Иди сюда, чудо мое, — хрипло произнес брюнет, встречая вопросительный взгляд. Николай почти неуверенно пододвинулся ближе, но его быстро прижали к себе, не обращая внимания на боль в плече. Федор откинулся на кровать, позволяя возлюбленному устроить свою голову у него на груди и почти незаметно всхлипнуть. Блондин уже сам, почувствовав такую знакомую силу, прижался ближе и прикрыл глаза, борясь с желанием заплакать то ли от ощущения своей вины, то ли от облегчения. — Я рядом, — тихо произнес Достоевский, поцеловав парня куда-то в макушку.***
Они встретились на крыльце дома, когда Федор убедился в том, что его пассия уснула глубоким сном. В гостиной на диване также устроился Накахара, изредка дрожащий даже под теплым одеялом. Осаму, ожидаемо, не было. Русский присел на одну ступеньку выше, принимая любезно предложенную сигарету. — Как он? — Спит, — закурив, ответил Достоевский. — Они устали. — Пусть отдыхают, — согласно кивнул шатен, выпуская облако дыма. За что Дазай любил их взаимоотношения, так это за понимание, больше напоминающее чтение мыслей. Хватало пары взглядов, пары слов, чтобы понять все. Они все слишком устали, чтобы разговаривать о чем-то, но в их случае разговоры были и не обязательны. Напротив, их бы они больше запутали. Спросил бы Федор, все ли у него хорошо, тот, уверенный в своей лжи, ответил приевшееся «я в порядке». Лишь в карих глазах можно было увидеть истину, увидеть туман, в котором он все еще терялся. И Достоевский не собирался вытаскивать его из тьмы, куда тот загнал сам себя. Не собирался, потому что знал, что не сможет. Он решил оставить это на того, кто даже, не зная, как, схватит шатена за руку и грубо потащит за собой, при этом покрывая трехэтажным матом. — Мне звонил Верлен, — все же говорит Осаму. — Он рассказал, что Коллекционер подсадил Чую на наркотик, придуманный мафией. Все не так плохо, всего пара дней ломки. К вечеру Ворон должен принести сыворотку, которая должна помочь, а до того времени его нужно будет просто отвлечь, так что нужно сходить за выпивкой. Русский видел каких сил стоит другу сказать все это. И дело не только в количестве слов, его эмоции, его инстинкты вновь включились. Теперь он винит себя за то, что не узнал раньше. За то, что не предвидел и не пресек на корню. — Я бы не отказался выпить, — пожал плечами Достоевский. — Завтра днем можем выдвигаться в Фукуоку. Меня уже тошнит от этого города. Дазай лишь кивнул, молча соглашаясь.***
Пожалуй, их упущением было уйти, не оставив никакой записки. Чуя проснулся первым от ужасной боли, заставляющей его сложиться пополам. То ли желудок скрутило из-за ломки, то ли из-за голода, так как он нормально не ел уже несколько дней, если пара печенек все же считались за перекус, а может и все вместе. Он открывает глаза, планируя увидеть лежащего рядом Осаму, но вторая половина дивана пуста. Уже совершенно забыв о боли, Накахара вскакивает и с нотками паники начинает осматривать каждую комнату, так он и находит спящего Николая на втором этаже. — Коль, проснись. Коля! — рыжеволосый трясет парня, тот наконец хмурится и просыпается. — Их нигде нет. Николаю приходится потратить лишнюю минуту, чтобы понять, о чем говорит подросток. — На крыльце смотрел? — Пусто. — Звонил? Чуя замирает, понимая, что действительно забыл о таком простом действии, как обычный звонок. Он дрожащими руками достает гаджет из заднего кармана джинс и набирает знакомый номер, сразу ставя на громкую. На этот раз гудки не были такими долгими и напряженными. — Малыш, мы ушли в магазин. Дазай как будто сразу предвидел вопрос. — Мог бы и предупредить, — почти прорычал подросток. — Я думал, вас похитили. Послышались два глухих смешка. — Тебе Каберне или Мерло? — Не меняй тему! — возмутился Накахара. — И, конечно, второе. Кто вообще пьет Каберне? — Понял. Следующий вопрос: яблоко или груша? Чуя застопорился, понимая, что нихуя не понимает. — Яблоко. А что? — Да так, — ахуенный ответ. — Федь, возьми мне текилы, — внезапно заговорил Гоголь. — Может тебе еще и клубники в шоколаде? — явный сарказм. Коля закатывает глаза, но слышит то, что видимо было произнесено шепотом. — Не, возьми лучше серебряную. Ну и лайм соответственно. Соль у меня вроде должна быть. Но русский, как великий актер, притворяется, что этого не слышал: — Теперь я хочу клубнику в шоколаде, — словно ребенок, тянет он. — Коль, а ты случаем не ахуел? — и вновь шепот. — Пошли, блять, искать эту ебаную клубнику. — Нет, любовь моя, — уже с довольной улыбкой отвечает блондин. — И давайте быстрее, — он сам завершает звонок. Накахара смотрит на него с непониманием: — И что это было? — В проебах Феди есть один плюс — он всеми способами, кроме слов, пытается загладить свою вину. Так что у меня теперь будет текила и клубника в шоколаде. — А это не слишком, ну, не знаю… неправильно, что ли? Гоголь пожимает плечами: — Он прекрасно понимает, что я делаю, и не говорит ничего против. Так почему бы и нет? — кажется, он действительно не видел в этом ничего плохого. — А как ты обычно заглаживаешь вину? — уже с интересом спросил Накахара. — Я обычно не проебываюсь. — То есть то, что их чуть не загребли за решетку, это не проеб? — уточнил Чуя, сразу подмечая, как помрачнел собеседник. — Ты же планируешь ему рассказать, что все начал ты? Что из-за тебя началась эта война? — Об этом знаешь только ты, и это должно остаться таковым, — уже без намека на привычную улыбку процедил Николай, наконец выглядя на свой возраст. Подросток не понял скрытой угрозы, поэтому продолжил: — Но так же нельзя. Ты хочешь врать ему? — Сокрытие правды о которой и не спрашивают — не ложь, — фыркнул Коля. — Чуя, ты об этом узнал только потому что у меня не было другого выбора, кроме как рассказать тебе. Будь так добр, не капай мне на мозги, потому что я тоже знаю кое-что, что ты скрываешь от Осаму, — гетерохромные глаза заблестели, словно лезвие. — Меня считают добряком и ангелом, потому что я хочу им казаться. Если придется — я легко сменю цвет крыльев. Не забывай, с кем я встречаюсь уже три года, — розоватые губы растянула ухмылка так похожая на улыбку Достоевского. Накахара не боялся, он лишь поежился от холодка, пробежавшего по спине, и кивнул: — Это твой выбор. Как думаешь, что имел ввиду Осаму под «яблоко или груша»?***
— Детское питание, — рыжеволосый смотрел на красочную маленькую баночку с изображением веселого ребенка и все еще не мог поверить. — Это, мать твою, пюрешка для детей. Пюре. Для детей, — повторил он и поднял глаза на шатена. — Ты ебанулся? — Яблочная, между прочим, — заметил Дазай. — У тебя ломка, от нормальной еды ты блеванешь, но есть тебе надо. А вечером тебе принесут кое-что, что поможет. Чуя думал, что еще немного и у него начнется нервный тик. Он пропустил все сказанное мимо ушей, упрямо повторяя: — Ты купил мне пюре для детей? Осаму закатил глаза: — Да, купил. И если ты его не съешь, то я посажу тебя себе на колени и буду кормить с ложечки, малыш, — на этот раз обращение было произнесено с явной издевкой. И подросток хотел бы разозлиться, но он все еще пребывал в ахуе. Ломка делала его немного туповатым. — Пиздец, ладно, — фыркнул он. Чуя мастерски делал вид, что ему не нравится то, что он ест, хотя рецепторы просто сходили с ума. Такое нежное, сладкое, с небольшой кислинкой, приятной текстуры. За последние дни без еды лакомство казалось произведением искусства, будто самое лучшее блюдо шеф-повара в дорогом ресторане. Дазай же притворялся, что не замечает, как у того закатываются от удовольствия глаза, и едва сдерживал смех. В попытке не выдать себя, он перевел взгляд на друзей. Гоголь, как и всегда, сама тактильность, облокотился спиной о здоровое плечо Достоевского, изредка потираясь щекой о колючую щетину другого, смаковал клубнику в шоколаде, каждый раз предлагая десерт возлюбленному. То, что Федор все же соскучился, выдавала его рука, удобно устроившаяся на бедре своего парня, хотя раньше он себе такого при других не позволял. — Если ты после этой клубники начнешь ныть мне о том, что ты потолстел — я тебя ебну, честное слово, — проговорил русский. Он никогда особо не был агрессивен, а сейчас так вообще, благодаря часто пополняющейся рюмке текилы, что стояла рядом. Они решили в этот раз обойтись без водки, что, несомненно, радовало. — Я это делаю, чтобы ты засыпал меня комплиментами, а не угрожал, — пробубнил себе под нос Николай, но возлюбленный услышал и дал ему несильный щелбан. — Ты и так знаешь, что прекрасен. По-другому бы я на тебя и не взглянул. Коля бы мог обидеться, придраться, но он прекрасно знал о любви Достоевского к красивым людям. Тот был самым настоящим эстетом, и он не единожды называл Николая произведением искусства, что, бесспорно, льстило. Поэтому Гоголь лишь нежно улыбнулся и взглянул тому в глаза со всей любовью во взгляде, быстро находя ей ответ. — Il est toujours si gentil avec toi? — спросил шатен у друга. — L'amour fait des merveilles, — с улыбкой ответил блондин. — Tu es comme moi, ça n'a rien d'étonnant, — фыркнул Накахара, сам удивляясь тому, как быстро мозг сгенерировал ответ на французском. Может, мама и была права, говоря, что он предрасположен к этому языку. Это стоило того. Искренний шок на лице Дазая, чуть менее удивленный Федор. Ох, прекрасная картина. — У меня глюки? — не веряще спросил старшеклассник. — Non, poisson stupide, — с едва заметной ухмылкой ответил Чуя. — Блять, еще один, — цокнул языком Федор. — Вы меня уже заебали со своим французским. — Ты же знал, что я его учил, — напомнил Николай. — Я думал, что он бросит или у него нихуя не получится. — Ты учил его французскому? — Осаму переводит удивлённый взгляд на Гоголя. — Он сам попросил. — Хэй! — прервал их рыжеволосый. — Я русский учить не собираюсь, так что давайте без него. О чем вы говорили? — О том, что эта зараза начинает распространяться, — фыркнул Достоевский за что получил несильный подзатыльник. — Коля просто рассказал, что это он тебя научил, — мягко улыбнулся шатен и не в силах больше бороться со своими чувствами, притянул подростка к себе, оставляя на его виске нежный поцелуй. — Je t'aime bébé, — и вновь эти слова сами рвались наружу. — Je sais, — ответил Чуя, крепче сжимая руки на чужой спине. И он улыбался. Впервые за эти две недели так счастливо, так, словно и не было этой гребаной войны, наркотиков, бессонницы и постоянной боли. Так, будто ему действительно восемнадцать, и он наслаждается своей жизнью.***
Эдгар, как и обещал Верлен, пришел вечером с той же ампулой, что была в руках Шибусавы, а после печально разбилась. Пусть Накахара и не показал, но Дазай заметил, как разгладилось его лицо после того, как препарат начал действовать. Он понимал, что им многое нужно обсудить. Слишком многое, чтобы притворяться, что ничего не было. Но точно не сейчас. Не тогда, когда расслабленный от алкоголя и содержимого пузырька Чуя доверительно жался к нему больше, так как его не согревало одеяло. Не тогда, когда на душе в кои-то веки поселилась приятная безмятежность. Не тогда, когда все проблемы отошли на задний план, потому что сейчас существовали только они вдвоем на этой небольшой кровати. На самом деле постель была вполне вместительна для двоих, чтобы они даже не соприкасались конечностями, но оба упрямо это игнорировали. Осаму наслаждался тем, как подросток обхватил его всеми своими конечностями, не давая и шанса выбраться из этого кокона. Он покрывал нежную кожу лица мелкими поцелуями, не зная куда деть эту щемящую сердце нежность. Осаму любовался своим ангелом, почти не веря, что тот сейчас рядом, что он вообще существует и это не галлюцинация. Накахара, казалось, понимал его мысли даже сквозь крепкий сон, потому горячо дышал прямо в шею, посылая по телу множество мурашек. Они оба не верили в надежность отношений на расстоянии, но препятствия наоборот еще больше сплотили их, показали, что это крепкая любовь, самая сильная, и ее не могут уничтожить ни мафия, ни наркотики, ни другие личности, ни ложь. Понимали, что в будущем, скорее всего, их ждут еще испытания, может, даже и посерьезней, но сейчас, когда кожу обжигали чужие касания, когда глаза слепили те самые фейерверки от почти невесомых поцелуев, когда все тело сводило судорогами, а сердце билось так громко, что, казалось, оно ни в груди, а лежит где-то рядом, им было плевать. Они позволяли себе быть счастливыми хотя бы эти мгновения. И да, их сердца лежали рядом. Касались друг друга, перехватывали чужой ритм. Рыжеволосый ангел с острым языком и сам Дьявол со взглядом полным холода всей Антарктиды, чьи льды растапливались под влиянием того, кто помогал избавиться от страха своего же отражения. Пара, которая никогда не должна была сойтись. Они чаще повторяли слова ненависти, нежели любви, но при этом касались друг друга так, смотрели, целовались, будто без человека напротив не было бы и жизни, и самого мира. Будто бы в них обоих есть одинаковая тьма, которая при встрече друг с другом начинала сиять, словно звездное небо.***
Коля никак не мог выбросить слова подростка из головы. Раньше его никогда не беспокоила собственная ложь, но эти голубые, сука, глаза врезались в сознание, как и его слова. Неужто он на всех имеет такое влияние? Он пытался выкинуть их разговор из головы, убедить себя в собственной правоте, но почему-то не получалось. Гоголь слышал по дыханию, что возлюбленный еще не спит. Скорее всего, как и он, бездумно пялится в потолок, только без навязчивых мыслей. Он бы и не сказал, что в их отношениях много лжи. Скорее недоговоренности, которые несильно и важны. У них редко случались душевные разговоры о чувствах и мыслях. Прошло уже столько времени, что они понимали все это просто при взгляде друг на друга. Бывали моменты, когда хватало одного присутствия, тех самых слов, обычных объятий. Они не нуждались друг в друге, при этом понимая, что само понятие жизни перестанет существовать без второго. Все было ужасно сложно и легко одновременно. — Мне страшно за него. Гоголь даже не знал от чего вздрогнул. От внезапности фразы или от «мне страшно». На его памяти, Федор никогда ничего не боялся, а тут еще и за кого-то. — За кого? — За Призрака. — А почему страшно? Он сейчас с Чуей, счастлив, расслаблен. Он вернулся. — А ты понимаешь, что он начал чувствовать, как вернулся? — не дожидаясь ответа, продолжает. — Коль, он убил трех человек, был готов убить Коллекционера. А когда Шибусава говорил, что Накахара умирает, ему было совершенно плевать, он сам разбил ту емкость, которая, по словам Коллекционера, могла спасти мелкого. Это был совершенно не он, но… Что будет, когда он останется один? Когда мысли и эмоции настигнут его? Когда он поймет, что стал похож на отца больше, чем прежде. И он ни за что не покажет своей слабости, своего самочувствия. Боюсь, что даже меня он сможет обмануть. Николай наконец понял в чем дело. Он почувствовал резкий укол вины куда-то в желудок, ведь и правда, все из-за него. Но сейчас не время для самобичевания. Парень пододвинулся чуть ближе к возлюбленному и взял его лицо в свои ладони: — Федь, Осаму взрослый мальчик, Чуя его больше не отпустит. И кто, если не ты, заметит, что ему хуево? Сейчас поводов для беспокойства точно нет. Мы все живы, я рядом. Позволь себе расслабиться хоть ненадолго и подумаем об этом утром. Достоевский, казалось, хотел воспротивиться, что-то сказать, но вместо этого лишь шумно выдохнул: — Ты прав, — от него не часто услышишь такие слова. — Иногда я задумываюсь, чем заслужил такое чудо. Николай расплывается в нежной улыбке от этих слов: — Есть люди, которым жизненно необходимо увидеть чудо, поверить в него, чтобы продолжить жить после всего пиздеца в их жизни. Ты заслужил меня всем. Может, я и не убийца, не вор и не хакер, но это не делает меня лучше тебя. — Я слишком часто забываю, что ты старше меня, — шепчет брюнет. После придвигается, хочет едва коснуться чужих губ своими, но входит во вкус, не может оторваться. — Ебаная текила, — все же выдыхает он в поцелуй. — Будем брать ее чаще, — усмехается Гоголь, но затыкается, стоит чужому телу нависнуть над ним и властно взглянуть в глаза.***
Он еще не спал, когда телефон внезапно зазвонил. — Слушаю. — Будь осторожен. Он знает о наркотике, знает о Накахаре. Я сказал, что препарат синтезировала мафия, но ты же его знаешь. — Я тебя понял. Гаджет вновь ложится на стол экраном вниз, а бокал вина опустевает слишком быстро.